Я не помню почему в тот день остался в казарме. Может был дневальным по сборам. Вне очереди. Меня наказывали часто. То дневалил. То трубачил на кухне до потери сознания. В общем не помню почему, но рота была на занятиях, а я был в казарме.
Мыл пол, кажется, переживая последний разговор с подполковником Шиловым. Мне казалось, что этот человек мой друг. У меня во время утренней поверки нашли грязные носки под подушкой. Я естественно, мучался с портянками и пробовал приспособить носки, что категорически не полагалось. Наш комвзвода перед строем с удовольствием влепил мне наряд вне очереди. Я заметил, что он испытывает садисткое удовольствие лепя мне наряды. Я долго терпел и в конце концов обратился к Шилову.
Подполковник Шилов был политруком сборов . Я рисовал и писал для него стенгазетку. Никогда между прочим не жалуясь и ни о чем не прося. И вот я решил пожаловаться.
Когда мы остались наедине в коптёрке, я рассказал ему эту поганую историю с носками под подушкой, прибавив: "Это же такая мелочь, товарищь подполковник!". Я надеялся, что Шилов, интеллигентный человк в портупее ( как надену портупею, так тупую и тупею), отменит наряд. Я мог бы ему так же показать растёртые до крови ноги - ведь когда нас учили наматывать портянки, я над его стенгазетой горбатился. И между прочим взводный и другие мои товарищи ненавидели меня за то, что когда они перебирали пудовые орудийные затворы, я в коптёрке у Шилова передовицу писал. Из-за Шилова я стал чем-то вроде придурка лагерных сборов военной кафедры. "Деды", то есть те студенты четвёртого курса, мои сокурсники, которые отслужили на полную перед поступлением в институт, говорили, что я так никогда не узнаю вкуса армии. И они старались, чтобы я этот вкус узнал.
Так что Шилов в какой-то мере был отвественен за того, кого приручил. Но Шилов на моё замечание о мелочи ответил наставительно, что В АРМИИ,КУРСАНТ ШТРОМ,НЕТ МЕЛОЧЕЙ! И всё. Пойдёшь, мол, на кухню, как положено.
Но кухня ещё предстояла. А пока я просто дневалил. Рота была на учебных занятиях. Я драил водопроводные краны мелом, мыл чугунные умывальники, мыл сортир. А может ответ подполковника Шилова не был хамским- чем я лучше других?..
Хотя я знал, что лучше. И они знали. Подполковник Шилов, подполковник Саратов, майор Чибирев. А чем я был лучше? Я умел малевать их портреты, которые им нравились, которые были похожи и кои разрешалось вставлять в стенгазету военной кафедры. Кадровые военные дубы почему-то трепетали перед мягким карандашиком, который мог схватить их суровые черты.
Я также был калиографом, как князь Мышкин. Я также умел "слагать слова". Среди моих сокурсников-технарей, или как говорили "на нашем потоке", мне равных не было. Я так ловко слагал слова, что никчемная жизнь и фиговые достижения военной кафедры Н-ского института вплетённые в передавицу "Правды", вдруг вырастали до нужных размеров и товарищи офицеры говорили, что это хорошо.
Стенгазету читали, начальник кафедры упоминал её в отчётных докладах (курсанты кахфедры, понимаешь, отражають ея жизнь в художественно охформленной стенной газете "Красный Охвицер"), старые номера любовно укладывали в огромный скоросшиватель. Ею гордились. Но как всякое великое произведение моя, не побоюсь этого слова, стенгазета существовала отдельно от меня. Её любили, меня - нет.
Автор - звание, которое в глазах моих соучеников-технарей не пользовалось никаким уважением; они даже усвоили себе то полупрезрение к писателям, которое питали к ним люди старого времени. В нашем карликовом казарменном государстве, граждане почитали сочинителя не иначе как весельчаком, гулякой, пьяницей и потешником, вроде плясуна.
Поэтому я, плясун, мыл пол в казарме, чтобы немножко энергии поубавилось. И тогда-то нашёл под чьей-то кроватью книжонку без обложки. Так 250 взлохмаченных, едва сброшурованных страниц с полустёртым текстом.
Обложка книги не для красоты оказывается. Она предохраняет страницы и текст. Без обложки эти страницы могут стать пустыми. И то важное и глубокое, что заключено в обложке, осыплется серой свинцовой пылью.
Я быстро пробежал несколько страниц.
Там было про мальчика Митю и его возлюбленную Катю, которая "на возвратном пути с Кузнецкого моста, купила у Циммермана несколько вещей Скрябина, ... между прочим заговорила о его, Митиной, маме и сказала, смеясь:
-- Ты не можешь себе представить, как я заранее боюсь ее!"
Господи, мама, Циммерман, Скрябин...
Сел над очком ( Боже, какое счастье, никого нет в казарме и можно спокойно сделать свои дела) и читал взахлёб дальше.
"В день экзамена Кати, который состоялся наконец (на шестой неделе поста), как будто особенно подтвердилась вся правота Митиных мучений.
Тут Катя уже совсем не видела, не замечала его, была вся чужая, вся публичная.
Она имела большой успех. Она была во всем белом, как невеста..."
Вообще, интересно, что в сортире не возбранялось читать прозу. С поднятыми галифэ можно было читать: а) социалистическую прессу; б)воинские уставы; в)технические руководства; г)письма от родных и близких; д)больше ничего.
Солдатня читала - как никак, самая читающая страна в мире! Да ещё мы, без пяти минут выпускники высшего учебного заведения, новый выброс в акиянь советской интеллигенции.
"Деды" читали над очком, сидели на корточках подолгу, без малейшего внимания и сострадания к остальному воинскому персоналу. Прерывало это упоительное занятие разве что онемение конечностей. Но мне бы, естественно, никто не позволил превратить очко в избу-читальню.
Я заметил, что там, на гражданке, в стенах альма матер, мы все были как бы равны и относительно терпимы. Здесь же, в казармае, появилось свое маленькое правительсвтво, и своя маленькая армия, и своя маленькая полиция. Возле выского кирпичного забора за одним из зданий казармы был свой маленький публичный дом. Был даже свой закрытый распределитель, потому что стедентам-старослужащим с сержантскими лычками дозволялось отовариваться в офицерской палатке, а остальному народу - в солдатской.
В тот день меня уже искал дежурный офицер. Приказано было строиться и идти на обед.
На обеде было то же. Бывшие служивые, которых было по два или три за каждым столом на 12 кураснтов захватывали миску с мясом. Это была миска наполненная до краёв растопленным жиром. В жиру этом плавали куски сала отвратительного вкуса. Но было и мясо. Мне оно ниразу не досталось,
После обеда я опять умудрился пропустить несколько страниц. Эта проза, эти осыпающиеся буквы были как вино. Вино забвения. Особенно на пустой желудок.
Потом, передав дежурство, был осчастливлен двумя часами личного времени, посвященного целиком книге без обложки, которая втягивала меня как воронка. За этим занятием был застукан
замкомпомвзвода Серёжей Харченко. Серёжа умудрялся занимать все командные должности в качестве зама первачей. Он был даже каким-то по счёту замом партсекретаря института. У Серёжи было светлое будущее независимо от того, сохранит ли компартия безраздельную власть над страной. Беседу со мной он начал с вопроса: чем должен заниматься курсант в личное время? Правильно!
Стирать и гладить подворотничок. Чистить сапоги, пуговицы и пряжку солдатского ремня, чтобы сверкали. Читать устав. Учить матчасть. Серёжа был одним из тех старослужащих, которые боялись, что я не почувствую вкуса армии.
Неожиданно перейдя на "вы", Серёжа сообщил мне, что вы
самый плохой курсант, товарищ... Нормативы по огневой подготовке: собрать-разобрать автомат, завалил. Учебные стрельбы прошли плохо. Стрельба из автомата Калашникова и пистолета Макарова всё в "молоко" - ни одного очка! Почему вы думаете, курсант, что вы особенный ( Я не думаю, я знаю!). Расписание занятий не соблюдаете. Когда дневальный по лагерному сбору - всегда ЧП (Ну, это враньё!). Соревнование взводов.Из-за тебя, мудак,(так же ножиданно как на "вы" перешёл на "ты") мы оказались на последнем месте. Ну, вот, я тебе всё сказал. Иди рисуй свою сранную газету.
"Ну хорошо, расстреляйте меня кислым молоком."
"Я бы тебя просто расстрелял, будь моя воля."
" За что? Ну оказались мы на последнем месте? Что из этого? Ты чин не получишь? Или я не получу?"
"А зачем тебе чин? Воевать тоже надо уметь. Что тебе чин, если ты ничерта не можешь? Строем ходить не умеешь. Носок тянуть не умеешь. Матчасть не знаешь."
"Так я же не сам сачкую. Меня наши отцы-офицеры заставляют."
"Ты понимешь, вот за что я не люблю таких пидарасов, как ты? Вам всё легко! Слишком легко. Ты ж никогда к экзамену не готовишься и пятёрки хватаешь. Никогда не служил, портянки не жрал, офицером будешь."
"И что?"
"Я за справедливость."
"Справедливости нет. Какая справедливость, мил человек?"
Опять это были чьи-то чужие, театральные слова, но они, при всей их
вздорности и избитости, тоже касались чего-то мучительно неразрешимого.
"Ну если нет, приготовься. Мы тебе сегодня ночью тёмную будем делать. А потом в жопу ебать."
Сказал Серега злобно и отвалил. Они уже были выпимши.
Вечером, когда офицеры уехали домой, вся казарма упилась.Братушки солдатушки казармушки горят, пела моя бабушка.Что было,что было!
Я судорожно читал неизвестного автора, стараясь заглушить отвратительное впечатление от разговора. Я понял, что не буду спать ночь, ожидая тёмной. Хотя, что бы я мог сделать, что противопоставить этой банде ублюдков, которые ещё вчера были моими сокурсниками, которые говорили мне о моём таланте и что я не в тот вуз пошёл. С одной стороны, как бы занял чьё-то место, но с другой - это хорошо, что на курсе, "на потоке" есть такой человек. Свой талант, писатель и художник, так сказать, штатный писатель и художник, который запечатлевает.
...Поздно вечером, я вышел на заднее крыльцо. Было очень темно, тихо, пахло сырым полем. Из-за ночных облаков, над смутными очертаниями сада, слезились мелкие звезды. И вдруг где-то вдали что-то дико, дьявольски гукнуло и закатилось лаем, визгом. Я вздрогнул, оцепенел,потом осторожно сошел с крыльца...
В казарме были высокие окна. За окнами шумели пирамидальные тополя. Было ветренно. Шёл дождь. Новый дневальный с красной повязкой ходил между рядами двухярусных кроватей, поскрипывая смазанными дёгтем сапогами. Дневальный, их человек, Серёжи Харченко человек, маленький полицейский.
Я лежал на верхней койке, скорчившись под жидким одеялом, ожидая, расправы - вот-вот они подойдут.
Какая бессмыслица? За что? За то, что взвод получил последнее место?
Но ты ведь сам говорил, справедливости нет. И логики в том, что делают люди, тоже нет. Как они потом будут мне в глаза смотреть, мои однокурсники? А если они меня убьют?
Читать я не мог. Смотрел на печать на мигая. В голову лезли отрывки прочитанных книг.
Ночью в бараке произошло ЧП, - был убит Штром.
Убийца приставил к его уху во время сна большой гвоздь и затем сильным
ударом вогнал гвоздь в мозг.
Ужас! Я лихорадочно придумывал, что делать. Но плана не было.Защиты по существу не было никакой. Офицеры разъехались по домам. Сборы упилась. Если меня убьют, даже свидетелей не будет.
Что стоило вскочить, поднять по тревоге барак. Сотни сильных людей,
объединившись, могли за две минуты справиться с убийцей, спасти товарища. Но никто не поднял головы, не закричал. Человека убили, как овцу. Люди лежали, притворяясь спящими, натягивая на головы ватники, стараясь не кашлянуть, не слышать, как метался в беспамятстве умирающий.
Я знал, где спит Сергей. Я впрыгнул босыми ногами в раструбы сапог, имитируя поход в туалет. В темноте ударился о тумбочку, которая стоит между двухъярусными кроватями.Трусатая майка в сапогах пошла по казарме. Когда я проскальзывал мимо, бывшие мои друзья и союзники поднимали головы и что-то нечленораздельно выкрикивали. Ожившие мертвецы. Помощи от них не будет никаой.
Казарма была полна звуков и вони. Я подошёл к кровати Сергея. Он лежал на боку, натянув одеяло на голову. Могучие округлые плечи. Притворялся спящим.
О, я прошу вас, прошу. Умаляю! Оставьте меня. Дайте мне шанс. Прошу вас, не бейте.
Сергей вскочил на койке
"Да ты чего, курсант ... Умом тронулся?" ,- уставился на меня свинными глазками.
"Ты грозил..."
"Иди ложись спать. Завтра марш бросок. Должен быть как огурчик. Читай поменьше всякой дряни."
Да действительно, лучше было бы читать сопромат.
"Во дурак, разбудил!"
Обдав меня перегаром, упал на кровать, повернуля на другой бок и, натянув одеяло на голову, захрапел
Совершенно разбитый возвратился я назад. Как в анекдоте, голова выкатываясь из-под колёс поезда говорит: "Ни хрена себе, сходил за хлебом!" Я себя ненавидел и презирал. Спать не мог. Воображение полыхало. Ветер выл за окном. Несчастны как раз те, у кого есть воображение. Воображение не дар, а наказание, пытка.
Презрение к себе, к своей слабости было невыносимо. Весь этот ужас и позор от сознания того, что ты самый последний, самый слабый - из Калаша и Макарова только в "молоко"! Да ещё к тому же трусливый, жалкий - "фул оф шит", как говорят в окопах на вражеской стороне.
Они не понимают, что слова материальны. Я уже знал, что я выстрелю сейчас только раз - и не промахнусь.
Зачем я нашёл эту книжку? Без обложки, без названия, без первых страниц?..
Она, эта боль, была так сильна, так нестерпима, что, не думая, что я
делаю, не сознавая, что из всего этого выйдет, страстно желая только одного-- хоть на минуту избавиться... и не попасть опять в тот ужасный мир, где я провел весь день и где я только что был в самом ужасном и отвратном из всех земных снов, я нашарил и отодвинул ящик тумбочки, поймал холодный и тяжелый ком револьвера и, глубоко и радостно вздохнув, раскрыл рот и с силой, с наслаждением выстрелил.
Ранним ранним утром дежурный офицер прокричит: " Товарищи курсанты, подъём! Боевая тррревогааа!" И засечёт время - чей взвод, чья рота построится на плацу быстрее. И все вскинутся. Повскакаивают со своих коек. А я буду лежать. И страослужащий компомвзвода Серёжа Харченко решительным шагом подойдёт к моей койке: " Опять этот!.." и сдернет с меня одеяло. А я к тому времени похолодею.