Аннотация: Чистейшая правда, в основном авторские злоключения
Ромерия*: подражание классике
В июне 199- я снова оказалась в Мадриде. Я сходила на завершающую Сан-Исидро корриду, на которой заменили трех быков и чуть не дисквалифицировали двух тореро под возмущенные крики знатоков из tendido siete и недовольную улыбку короля, и мне захотелось вернуться в Андалусию. Я позвонила Луис Мануэлю, с которым мы когда-то познакомились в севильском баре. Луис Мануэль всегда был с друзьями, а друзья с гитарами, и с ними можно было прочувствовать всю прелесть Sevilla de noche, которая levanta su copa*, и которая, тем не менее, редко открывает свое лицо туристам. Луис Мануэль напомнил мне, что в его деревне Кортегана приближалась ромерия, и пригласил приехать, добавив, что мать его Энкарнасьон будет очень рада, если я приеду. Он заразил меня своим безответственным Андалусским гостеприимством, и, несмотря на то, что судьба моей кредитной карточки висела на волоске, я купила билет на AVE - великое испанское чудо, соединяющее за каких-нибудь два с половиной часа высокомерный Мадрид с развязной Севильей. В случае опоздания AVE на десять минут полностью возвращались деньги за билет. На опоздание я, правда, не надеялась, потому что AVE и корриды это единственные испанские события, уважающие пунктуальность. В Севилье я пересела на автобус, гораздо менее пунктуальный, и еще два с половиной часа кружила по сработанным рабами Рима дорогам, разглядывая в окно ленивых черных свиней и черных же быков, бродящим по темно-зеленым лугам. Вот смерть пасется на лугах, смерть стоимостью в миллионы испанских песет, думала я, но потом решила больше.
*народный праздник, буквально: "паломничество"
*ночная Севилья поднимает свой бокал - слова из андалусской песни
описаниями не заниматься: все здесь было уже описано до меня и гораздо лучше
Энкарнасьон встретила меня на станции и мы пошли в парикмахерскую. Потом она показала мне свой наряд, состоявший из бирюзового платья, белой мантильи и белой искуственной розы в волосы. Ничего что я без костюма, спросила я. Ничего, ничего, ответила Энкарнасьон, ты ведь нездешняя. Главное, сапоги для верховой езды, ты же привезла сапоги для верховой езды? Сказала она это таким тоном, словно удивлялась: "разве вы без шпаги пришли?", и я мысленно распрощалась со своими туфлями, которым предстояло погрузиться в месиво из песка и конского дерьма. Потом Энкарнасьон заставила меня пообещать ей, что я буду держаться подальше от лошадей, даже если estoslocos* будут меня уговаривать покататься, и объяснила, что caballosledanmuchomiedoporunmalpresentimiento*. Жара стояла невыносимая, но к вечеру сильно похолодало. Кортегана расположена в горах, и климат там совсем не такой, как в Севилье. Зимой местные жители греются у живого огня, подбрасывая хворост в камин, который есть в каждом доме. Тяжелее всех придется завтра паломникам, вздохнула Энкарнасьон, и объяснила, что им предстоит пройти километров пятнадцать под палящим солнцем - “hacerelcamino”, чтобы добраться из Кортеганы в Ла Корте, где находится святилище Сан Антонио, покровителя Кортеганы. Почему ромерии всегда делают в такую жару, а не, например, в апреле, спросила я. Энкарнасьон не поняла моего вопроса, и я решила не повторять его. К вечеру главная улица Кортеганы наполнилась прекрасными цыганками lamujerestЮ mЮsguapaenlaromerЛa, cuandoseponeeltrajedegitana, сказала Энкарнасьон, asЛdicemihijo* и гордыми всадниками. Они разбрелись по барам пить ребухито* и искать знакомых. Это была первая ночь en blanco- наступала ромерия. На следующий день ранним утром паломники - “romeros” - отправились в путь. Я не рискнула колыхаться в
*эти сумасшедшие
*она очень боится лошадей из-за плохого предчувствия
*ребухито - мансанилья, разбавленная водой
*красивее всего женщина во время ромерии, в цыганском платье, так говорит мой сын
разваливающей повозке - carro, ни взгромоздиться на разукрашенную лошадь. Кроме того, у меня не было наряда для ромерии. Поэтому я предпочла добраться до Ла Корте на машине, вместе с Энкарнасьон и ее мужем. Те, кто был постарше и поспокойнее, так и делали. Касета, выстроенная семьей Энкарнасьон, тут же загудела от бесчисленных ее подруг - я вскоре перестала запоминать их имена; мне показалось, что когда они представлялись, кто-то читал Евангелие: Инмакулада, Пурификасьон, Лурдес, Фатима, Белен, Росио, Палома, Лурдес, Фатима, Белен, Росио... Они говорили друг другу прекрасные комплименты, обсуждая, как во время ромерии стираются различия между бедными и богатыми и как забываются старые раздоры между соседями. Энкарнасьон угощала всех ребухито, подавая его в пластиковых стаканчиках, и хамоном с чорисо, которые она тут же непостижимым образом успевала нарезать огромным ножом. Потом Энкарнасьон пошла в святилище Сан Антонио, и я молча сидела рядом с ней, пока она молилась, выразительно говоря свои просьбы, которые я, из вежливости, не слушала. Когда мы вышли из святилища, она познакомила меня с Росио - маленькой девочкой-дауном в великолепном traje de gitana и с белой розой в черных волосах, которая гордо сидела на огромной лошади, сосредоточенно держа ее за поводья. Рядом стоял ее отец, одетый всадником, с гигантских размеров Росио на шее и грустными мавританскими глазами. ђViva la VМrgen del RocМo! (Даздравствует Дева Мария Росио!)- сказала мне девочка громким радостным голосом. Ей уже восемнадцать лет, сказала мне Энкарнасьон, когда мы отошли, и она умеет ездить верхом. Около трех часов пополудни паломники прибыли в Ла Корте, и стало еще веселее, отовсюду доносился звон бубна и куплеты севильяны. Энкарнасьон больше не выходила из касеты, напуганная огромными нарядными лошадьми, которые бродили по Ла Корте, поднимая тучи пыли. Луис Мануэль с друзьями усадили меня в дряхлое carro, запряженное двумя мулами; вот в этом-то carro, мы переезжали из касеты в касету; и везде нас угощали ребухито и маленькими кусочками хлеба с хамоном и чорисо. Зажатая с обеих сторон прекрасными цыганками, которые без устали пели и били в бубен, я взвизгивала вместе с ними на поворотах, когда казалось, что мы все вот-вот вывалимся прямо под копыта лошадям с цветными лентами в хвостах. Мне уже начинало казаться, что впервые за долгое время мне удавалось ни о чем не думать. Esas cosas hay que vivir (эти вещи нужно пережить), говорят в Андалусии, и они, конечно, правы. Каждый вновь выпитый стаканчик ребухито превращал меня в часть ромерии, и я больше не смотрела на нее глазами постороннего наблюдателя, недостаток, который всегда мешал мне в полной мере веселиться в Испании. Я как раз проникалась тайным смыслом слов mucha alegria (многовеселья), когда вдруг увидела пожилую пару, которая сидела на каком-то пенечке и смотрела на всех остальных глазами постороннего наблюдателя и в то же время отчаянно пыталась казаться частью ромерии, но по каким-то причинам была без касеты (какая уж тут причина, кроме бедности), тем не менее прихлебывая свое ребухито и жуя хамон, которые лежали прямо перед ними - на расстеленной газете. Никто не обращал на них внимания, и они не пытались ни с кем заговорить - эта странная оторванность от всеобщего веселья (на ромерии, на той, что стирает различия между бедными и богатыми!) пронзила меня, как огромный нож, которым Энкарнасьон резала хамон. Кто они такие, спросила я у прекрасных цыганок. Понятия не имеем, отвечали они, продолжая петь и бить в бубен. Я попыталась представить себе жизнь этой пары, которая не могла позволить себе ни нарядов, ни касеты, но, несмотря на унизительную бедность, не желала оставаться дома ... дальше мое воображение не шло. Ночью сыновья Энкарнасьон разожгли костер и, глядя то в огонь, то в усыпанное звездами небо, мы слушали бесконечное дрожание севильяны в холодном воздухе. Кто они такие, спросила я у Энкарнасьон. Точно не знаю, ответила она, по-моему, они из Лос Ромерос. Очень грустное зрелище, сказала я, они кажутся такими одинокими и бедными... SЛ hija, muytriste, (да, дочка, очень грустно) согласилась Энкарнасьон и на ее лице, обычно веселом, появилось выражение боли, которое я уже видела раньше и которое меня пугало- вся ее веселость тут же начинала казаться вынужденной маской, как будто Энкарнасьон скрывала какое-то очень глубокое горе, и я начинала чувствовать себя неловко.
На второй день ромерии произошло несчастье. Луис Мануэль случайно убил пожилую женщину из Лос Ромерос. Его лошадь оступилась и ударила ее копытом прямо в висок. Claro (ясное дело), они же сидели прямо на земле, оправдывался он, стараясь не смотреть на вдавленные в песок пластиковые стаканчики с ребухито и кусочки хамона. Впрочем, все те, кто находились рядом, старались не смотреть на это место. Ромерия продолжалась, как будто ничего не случилось, как продолжается коррида после того, как тореро с разорванными бедренными артериями уносят в операционную, а тут речь шла всего-то о никому неизвестной старухе. VМrgen santМsima, lo sabМa, lo sabМa, los caballos, (пресвятейшая Дева, я знала, я знала, лошади) приговаривала убитая горем Энкарнасьон и поехала давать показания в полицию вместе с Луис Мануэлем и хозяином лошади. Потом она пошла к священнику, узнать, можно ли было чем-нибудь помочь мужу женщины, которую убил ее сын. Вот он, здесь, сказал священник, но я не думаю, что ему теперь чем-нибудь поможешь, pobrecito, совсем потерял рассудок, все говорит, что это он ее убил. Не сидел бы, мол, он на том месте, она бы была жива. Мало того, он еще и требует, чтобы его посадили в тюрьму за убийство. Тут какая-то неясная идея пришла мне в голову. Можно мне поговорить с этим священником, спросила я.. Убитая горем Энкарнасьон только кивнула головой. Я плюнула на обратный билет до Мадрида, деньги за который были уже уплачены, а кредитная карточка - отменена, и пошла к священнику, который представил меня старику. Мне показалось, что он не андалусец, хотя и говорил он с четко выраженной "хотой". Он спросил у меня о погоде, быках и ромериях в наших краях. В этом вопросе ничего странного не было. Мир испанцев, особенно андалусцев и aficionados, полон быков и ромерий, и им кажется очень естественным, что мир остальных людей тоже из них состоит. Я уже проклинала себя за бессмысленную затею, думая о том, где бы достать денег на обратный билет - и что я, собственно, собиралась выяснить. Самолет мой улетал на следующий день из Мадрида, а я находилась здесь, в Арасенских горах, и кроме того, что у меня не было билета на поезд, чтобы добраться до Мадрида, мне еще нужно было попасть на автобус, идущий из Кортеганы в Севилью, единственный, в четыре часа пополудни, он же и последний. Тут священник пришел ко мне на помощь. Оказалось, что он кое-что знал о тайных злоключениях пожилой пары.
Кармен Монтойа была дочерью пайо* и цыганки из Эсихи. Когда последствия падения матери Кармен стали очевидны, вся семья отвернулась от нее, ну и пайо, конечно же, тоже. Родив Кармен и оставив ее в приюте, она перерезала себе вены, не оставив записки, потому что цыгане, как известно, не умеют ни читать, ни писать.
Люди говорили, что когда Кармен подросла, то пошла работать на табачную фабрику. Во всяком случае, во время апрельской ферии ее всегда видели у Реал Маэстрансы*, где Кармен - muy guapa, a proposito (кстати, очень красивая)- уговаривала людей покупать у нее сигары.
Хосе с невестой приехали в Севилью из далекой Витории. Надо же, им захотелось на быков, а Хосе, который раньше никогда не курил, захотелось купить сигар у Кармен, которая должна была бы неприятно поразить его своей открытостью, ведь баски считают ее вульгарностью. Они разговорились, и, слово за слово, Кармен пригласила их в Триану, поесть pescaМtos fritos (жареной рыбки) и послушать, как она поет por siguirМyas. Что там произошло в Триане, никто не знает, только вскоре опозоренная невеста уехала назад в Виторию, а Хосе остался в Севилье. Чем он промышлял, тоже неизвестно, говорили, что у себя на родине он был военным. Наверное, кошельки срезал у зевак, которые покупали сигары у Кармен.
- Как звали невесту Хосе? - спросила я, сама не понимая, какое это может иметь значение.
ђQuiИn tuviera tanta memoria, hija! (кто же может это помнить, дочка) ответил священник с легким раздражением в голосе, больше пятидесяти лет прошло с тех пор. Я и сам-то слышал эту историю от своего деда.
Потом Хосе и Кармен уехали из Севильи в Лос Ромерос, откуда впоследствии и перебрались в Кортегану. Познакомившись с ними и сопоставив некоторые факты, о которых он, по понятным причинам распространяться не мог, священник догадался, что перед ним были те самые Хосе и Кармен, о которых он слышал в детстве. Жили они бедно, в гости ни к кому не ходили, и к ним никто не наведывался. Детей у них не было (вот и наказание за грехи, вот и расплата, неожиданно злобно добавил священник). Плохого о них тоже сказать было нечего.
Я посмотрела на Хосе. Это был высокий старик с растерянными глазами, полными слез. Такой же растерянной и без следов былой красоты была и Кармен. По-крайней мере, мне так показалось - ведь я ее видела в сумерках, и всего-то минут пять. Hija, fue yo que la matС, (дочка, это я ее убил) сказал он мне на прощание. Я поблагодарила священника и вышла из церкви. Пройдя несколько метров, я услышала его крик и обернулась. Священник стоял на пороге и махал мне рукой.
- Микаэла! Невесту Хосе звали Микаэла, он только что сам мне сказал, - кричал он.
Энкарнасьон одолжила мне денег на обратный билет, и я подарила ей свой золотой браслет. Сидя в поезде, я разглядывала свои джинсы, покрытые плотным слоем желтой пыли, и думала, что теперь выгляжу, как настоящий ромеро, и еще решила отказаться от глупой затеи описать Андалусию: все здесь было уже описано до меня и гораздо лучше.
*так цыгане называют человека не их племени
.
*Реал Маэстранса де Кавалерия - севильская площадь быков