Смерть воина

Смерть воина

Но нет, нет! Лгут обольстители-мистики, никаких Караибских морей нет на свете, и не плывут в них отчаянные флибустьеры, и не гонится за ними корвет, не стелется над волною пушечный дым. Нет ничего, и ничего и не было! Вон чахлая липа есть, есть чугунная решетка и за ней бульвар... И плавится лед в вазочке, и видны за соседним столиком налитые кровью чь и- то бычьи глаза, и страшно, страшно... О боги, боги мои, яду мне, яду!..

Михаил Булгаков, "Мастер и Маргарита"

Нет-нет, вечность существует, убеждал себя Клавдий, медленно проводя пальцем по лезвию своего короткого меча и внимательно разглядывая тонкую, прозрачную полоску на коже, которая постепенно наполнялась кровью. Вечность существует, и Вечный Город тому свидетельство, божественное и неопровержимое, неважно, говорил он, что я не узнаю его улиц, что с того, что мне никак не добраться до Форума и не найти собственного дома, Рим остался на своем месте, и неважно, говорил он, что там происходит с глазами какого-то смертного безумца, каковым Клавдий себя справедливо считал. Никакое безумие не в силах изменить застывшее великолепие вечности, потому что всякие видоизменения времени и пространства - это всего лишь движения вечности, открывающиеся смертному глазу. Движущаяся вечность являет себя в небе, которому никогда не потерять ни своего внешнего вида, ни аромата. Она дрожит в запахе воздуха, который, несмотря на вечные метаморфозы, остается неизменным. Что же исчезает, в таком случае, и почему ему кажется, что все не так, как было прежде? Почему он чувствует, что медленно изливается из вечности, как вода из амфоры? Он посмотрел вокруг, с облегчением увидел рядом Марка и Луцию, облаченных в такие же доспехи, как и он сам, и грациозные пинии вдалеке, и, подняв голову к небу, увидел знакомые ему рваные облака, которые продолжали плыть над ним, несмотря на его безумие, и понял, что лица и голоса тоже не могут исчезнуть, они лишь становятся неузнаваемыми, как лицо знакомого человека во сне, которого знаешь, но не узнаешь, черты которого скрыты под плотным слоем зеленой воды. Клавдий подумал, что тень, которая купается в Лете и борется с забвением, наверняка чувствует такие же судороги ускользающей памяти, как и он. Ему на мгновение показалось, что он давно умер, и присутствует на изменившейся земле в виде забывчивой тени, которая не может найти ворота собственного дома. И тут все изменилось. Лицо Марка вдруг стало таким чужим, что он мог вообразить, о боги, в этом припадке таинственного безумия, все сильнее наступавшего на него, что Марк был просто каким-то незнакомцем, которого он по ошибке принял за Марка. Он не помнил, когда это впервые с ним произошло, когда именно он стал терять ясность рассудка, не узнавать хорошо знакомых ему людей. теряться во времени и вообще думать о вечности. Это могло случиться мгновение тому назад, а могло и с давних пор дремать где-то в глубинах его мозга. Он только знал, что Рим перестал быть похожим сам на себя, и больше не мог восстановить в своей памяти, каким же все было до того, как он превратился в безумца.

-- Прекрати на меня так смотреть, Клаудио! Ты что, впервые меня видишь? Ну и взгляд у него...

Его члены стали мягкими от теплой волны ужаса, которая нахлынула на него при этих словах. Он не понимал ни слова из того, что сказал ему Марк, но каждый звук в отдельности был ему знаком. Что же его так напугало, подумал он, и понял: что-то неправильное происходило с сочетанием этих звуков, то, как они соединялись между собой. Сочетание это было другим, вызывая в нем панический, недостойный римлянина страх своей незнакомостью.

-- Allora? - тут улыбка Марка напомнила ему Сфинкса, которого он никогда не видел.. Вслух он сказал другое

-- Lassus... sum.

Его суставы таяли в теплом воздухе. О боги, на свете нет ничего могущественней безумия - безумие, не различая, захватывает в свой плен и уничтожает богов, героев и простых смертных. Как же зовут бога безумия, более могущественного, чем сами Парки? Когда он проговаривал в уме эти слова, металлические звуки его языка отзывались у него в мозгу. Ему вдруг стало очень трудно произносить их, но он знал, что это был единственный настоящий язык потерянного и неузнаваемого Рима.

- Cosa?!

От страха, который внушали ему непонятные, но болезненно знакомые слова, у него снова перехватило дыхание. Божественный Лукреций несомненно бы объяснил, как всегда , в свойственной ему гармоничной и стройной манере, эти изменения, изменения, свойственные всем элементам в природе: это было вечное движение атомов, состоящее из бурных хаотических столкновений частиц мельчайших и неделимых; иными словами, это была великая битва между атомами языка (или атомами его безумия, что тоже возможно). И самое ужасное было в том, что он мог бы поклясться, что Марк говорит по-латыни, только он, Клавдий, почему-то перестал его понимать.

-- Оставь его в покое, - сказала Лючия.

-- И все-таки с ним что-то не то происходит, - сказал Марко, - ну и взгляд у него ... Хотелось бы мне знать, где он в этот момент находится...

-- Не собираешься ли ты у него об этом спросить? Я бы не рискнула.

-- Ты слышала, он, кажется, по-латыни говорит, да еще и сам с собой. Мы же не должны заходить так далеко. ..

-- Пусть говорит по-латыни, главное, чтобы на неведомых наречиях не говорил и не был одержимым. Все дело в нашей идиотской работе, вот что я тебе скажу. Ты только посмотри на этих болванов, как они топчут своими кроссовками плиты Вечного Города, а мы тут как тут - показать им легионеров, напомнить о славных деяниях нашего прошлого, и зачем? Чтобы увековечить себя на фотографии рядом с вон теми двумя японцами?

-- Ты никакого отношения к славным деяниям не имеешь. Ты не знаешь даже, были ли вообще такие деяния. Все, что ты можешь изобразить, это легионера, который вчера перебрал, а что он пил, вовсе не важно - кьянти или фалернское запечатанное в году, когда Ганнибал стоял у стен Рима - винцо было дрянное. Нету больше никакой древней славы. Ни Республики, ни места, где была Троя. Есть только мы, студенты с игрушечными мечами, японцы, и нелегальные эмигранты со своим барахлом. Ну еще и развалины Колизея... только вот Клаудио с этим, кажется, не согласен. Нет, ты только посмотри на него, посмотри, какое у него напыщенное лицо. Romanus civis es.

-- Est.

-- Какая разница.

-- По- моему, он просто слишком много курит...

-- Может быть, ты и права, последнее время он что-то уж слишком не в себе.

Клавдий украдкой смотрел на Луцию. Облаченная в доспехи, Луция была не менее привлекательной, чем в своей обычной одежде. И все же было что-то неправильное в том, как она была одета, и неправильность эта вместе с презрительной ревностью грызла его внутренности. Она о чем-то говорила с Марком, и в миндалевидных ее глазах была свойственная ей глубина и таинственность. На Клавдия она никогда не смотрела, потому что он, сгорая от стыда, старался не попадаться ей на глаза. Любовница Катилины, Помпея Великого, Квинта Росция, как утверждала молва (и он верил всему, что о ней говорили, потому что однажды, следя за ней, своими глазами видел, как она глубокой ночью садилась в носилки Катилины). Коварная, порочная весталка, неверная ни людям, ни богам.

Posset calefacio ignis in templi Vestae

Cum calefacio complexi Luziae aequare?

(Может ли жар огня в храме Весты

С жаром объятий Луции сравниться?)

Эпиграмма показалась ему довольно изящной; к несчастью, он был слишком расстроен и растерян, чтобы должным образом выразить свое раздражение гармоничной фразой (он бьл явно недостоин ни юного Марка Туллия, ни богами вдохновляемого Лукреция). Чувство полной беспомощности переполнило его, когда он понял это. Выходило, что он был не только безумцем, покинутым богами, но и никудышним стихотворцем, а о любовных провалах и говорить не приходилось. А еще он понял, что всю свою жизнь только и занимался тем, что делал что-то очень монотонное и ненужное, то, что делало его невидимым. Он почувствовал, что неизвестное ему величие прошло мимо него, не заметив и даже не коснувшись его невидимым крылом. Имена , орлы, славные воспоминания о деяниях, пересказываемых из поколения в поколение, толпились у него в голове, как плебеи в цирке перед началом боя...

-- Если бы он был настоящим римлянином (предположим, что он им не является), был бы он таким же современным с этим своим ощущением невидимой тени? И, если он действительно римлянин, как он сможет вынести свою собственную предательскую историю, которая бежит от него, превращаясь в недостижимое прошлое у него на глазах? Ему пришлось бы в любом случае отшатнуться перед лицом трагичной универсальности прошлости, которая хуже смерти - будь он переодетым в бутафорские доспехи студентом древней истории или застенчивым и честолюбивым сыном победителя Сертория и Митридата -

Сын победителя Сертория и Митридата, он с благоговением следил за Катилиной, который был дерзок, смел и любим гордыми весталками. Он завистливо подсчитывал миллионы Красса и украдкой изучал женственное лицо Гая Юлия, в глазах которого ему почему-то виделись огни величайшей славы и факелы позорной смерти. Его душила боль от какого-то неопределенного отсутствия, которое, по его мнению, должно было обязательно быть серого цвета, поэтому ему и не удавалось его разглядеть. Потом он подумал о Муцие Сцеволе, которым он мечтал быть и которым он быть не мог, потому что родился в неправильное время. Его время больше не производило на свет героев, потому что героем теперь был Марк Красс, самый богатый человек в Риме, победитель презренного гладиатора, торжественно восседающий в Большом Цирке с опухшими от постоянных возлияний веками и дрожащими пальцами. Клавдий обратил свой взор на толпу, которая сновала вокруг него. Люди были совсем другие, хотя и казалось ему, что если чуть-чуть напрячь зрение, он сможет разглядеть знакомые лица. Нет, не было никаких знакомых лиц, понял он, и лишь чужие варвары беспрепятственно бродили по Вечному Городу. К нему приближалась стройная пара. У них были правильные черты лица и бритые волосы цвета пшеницы, галлы или фракийцы, а может быть, германцы - все варвары справедливо казались Клавдию на одно лицо. В их одежде, варварской, но не лишенной своеобразного изящества, отражалось Клавдиево безумие, чужестранность, изменение и ощущение того, что все ушло безвозвратно. На короткое мгновение он почувствовал презренное желание убежать - к Форуму, на Эсквилин, прочь из города, в Остию или Кампанию, но более сильный страх пригвоздил его к месту - и от этого страха он стал Орфеем, и помнил запрет Гадеса оборачиваться, и знал, что если он только повернется лицом к Форуму, то увидит самое ужасное зрелище в этом мире - он не знал с точностью, как именно это будет выглядеть, но знал, что, если посмеет нарушить приказ не оборачиваться, данный ему его безумием, то тут же увидит Сатурна и Януса изнутри, словно сквозь их страшные божественные зрачки, а это уж деяние, непозволительное для смертных, даже для сыновей Квирита...

-- Клавдия(удио) несомненно привело бы в еще больший ужас зрелище Форума, вернее, того, что осталось от Форума - заботливо хранимых руин ушедшего Рима, который сжался до размеров огражденного решетками участка. Клавдий(удио) никогда после этого не смог бы установить координаты своего времянахождения. А ужас неопределенности, заключенной в двойном лике Януса, лице, не обращенном ни в одно из направлений, и вовсе заставил бы его усомниться в одностороннем движении времени. Вперед и назад - это просто разные выражения одного и того же лица. -

Белокурые варвары с одинаковыми лицами становились все ближе, ближе, и вдруг крошечная молния сверкнула в глазах Клавдия. (быть может, это солнечный свет сгустился в его измученных глазах, а быть может, это был сам Юпитер, который бродя по улицам Вечного Города, невольно открылся глазам смертных...)

Возможно ли это? Великие боги, неужели вы лишили Рим своего покровительства? Кощунственность этой мысли вынудила его на мгновение замереть от ужаса, но разве Катилина, отвратительный и прекрасный в своей честолюбивой дерзости, не говорил об этом же в сенате?

Нумидийцы, эфиопы и другие, неизвестные ему варвары с кожей цвета серого шафрана, кошачьими глазами и скулами держали на плечах какие-то пестрые обрывки ткани, и выкладывали перед собой какие-то черные и коричневые мешки, напомнившие Клавдию мех для вина. Свирепая монотонная музыка лилась откуда-то из черного ящика и маленькие цветные чудовища танцевали в такт дикому ритму. Нет, власть безумия безгранична, иначе откуда берутся эти странные видения, люди, которых не бывает, цветные танцующие чудовища? Кто же, как не бог безумия, создает эти невозможные, никогда не существовавшие образы?

-- Что же, в таком случае, означает безумие? Можно ли определить безумие, как неадекватное отношение к реальности? И к чьей реальности? Реальности Клавдия, страдающего легионера, окруженного любопытными туристами и безумным городом , который стремится выжить во времени, храня мертвые кости древности среди современных зданий и шумов? Будучи римским солдатом, Клавдий(удио) может быть абсолютно нормальным, потому что все, что его окружает, с объективной точки зрения (что бы это ни означало) неадекватно, а если он безумный римский солдат, ну что ж, тогда выходит, что вся эта современность не что иное, как плод его безумных видений.. И что смущает нас больше - кем на самом деле является Клавдий или наша собственная неспособность ориентироваться во времени? -

Безумие разрушает время. Безумие больше не позволяет человеку понять время, но кто же, о боги, в состоянии понять время? Время - это кровавый ручей, впадающий в Стикс, как же можно понять его смысл, как проследить направление смертельного потока? Память и прошлое - друзья, ведь они оба не существуют. Память выстраивается прошлым, а прошлое питается памятью, пока оба они не умрут во времени. Да-да, время - это невидимая урна, в которой хранится их пепел, а сами они уже в другом месте., блуждают по бесплотной пустыне недостоверности. Подумав так, он совершенно обессилел. Он попытался подумать о том, что хорошо знал, в чем был уверен, о том, что не имело отношения ни к времени, ни к вечности. В мыслях у него возник Спартак, которого он тоже никогда не видел. Спартак, его мятежные легионы - тут он остановился и подумал, может ли язык римлянина назвать словом "легионы" толпу дикарей, пусть и организованных - в поисках чего? свободы? Что такое свобода, данная варвару? свобода сокрушить вдребезги божественные колонны мудрости для того, чтобы совершать свои смутные, темные, дикие, рабские ритуалы и поклоняться неизвестным богам, которые все равно слабы и неправильны, и вообще вряд ли существуют, если Риму удалось захватить не только их, но и право им поклоняться...... Чего же тогда хотел этот Спартак, какой свободы? Ведь у него было все, что варвар в его положении может пожелать - свобода, уважение, которое может быть дано варвару, деньги, наконец. Клавдий никогда бы не признался в своей застенчивой римской гордости, что Спартак вызывал в нем чувство зависти , потому что его имя хоть что-то означало и наверняка останется в истории, иначе и быть не может, после такого длительного восстания, в то время Клавдий так и останется никому не известным солдатом, сыном победителя Сертория и Митридата. Спартак, кажется, даже собирался идти на Рим, как когда-то сделал Ганнибал. Что же произошло, неужели он со своими ордами мятежников захватил Рим, а он в припадке своего безумия пропустил это событие, заволновался Клавдий.

Нет, не мог Спартак захватить Рим. Этого просто не могло быть, как не могло солнце обходить землю с запада. И все же он почти хотел, чтобы это оказалось правдой, потому что тогда его глаза, ослепленный безумными видениями, смогли бы объяснить, чтС означает присутствие на улицах Рима темных лиц неизвестных варваров с кошачьими глазами и галлов (или фракийцев, а, может быть, германцев) с молниями в руках. Звуки варварского языка становились все громче. Это был лающий, мягкий и воинственный язык. Они приближались к Клавдию и улыбались. Потом они что-то сказали Луции, и она кивнула им.

-- Клаудио, передай им, пожалуйста, твой шлем, - сказала Луция.

Нет, не мог Спартак захватить Рим. И тут Клавдий вспомнил, что видел своими глазами безглазые трупы мятежников вдоль Аппиевой дороги, и слышал доклад Красса, Лукулла и Помпея, в котором они чуть ли не хвастались своим сомнительным триумфом, он даже говорил с Руфино, тем самым, что метнул роковой дротик в бедро гладиатора, а потом видел, как тот умирал ( он сражался и умер почти, как настоящий римлянин, прибавил Руфино). Ergo, Рим победил варваров, но потом что-то ужасное произошло, и великие боги отвернулись от Рима .

-- Клаудио, да ты меня слышишь? Они хотят сфотографироваться с твоим шлемом

И опять ему показалось, что он понимал слова, произносимые Марком - они звучали, как таинственный серебряный ручей; нет, все-таки ничего он не понимал, потому что Марк говорил на совсем другом языке, который, тем не менее, был неуловимо похож на латынь. Клавдий почувствовал, что вот-вот снова должно произойти что-то ужасное, и он, сын победителя Сертория и Митридата, не в силах будет это предотвратить. Улыбаясь своей женщине, белокурый варвар протянул белую руку к шлему. Клавдий сжал рукоятку меча, гнев римлянина сверкнул в его глазах. Республика в опасности, понял он и почувствовал, как вся его темная и липкая тревога сгустилась в любопытном варваре. Светловолосая женшина-галл накрыла лицо черным камнем, придерживая его обеими руками, и начала отступать. Все остальное произошло почти одновременно: варвар надел шлем на бритую голову, из черного камня выскочила крошечная молния, Луция взвизгнула, меч вонзился в грудь, и варвар широко раскрыл удивленные прозрачные глаза, когда кровь хлынула у него из горла, заливая странные одежды. Клавдий заметил двух черноволосых мужей с кошачьими глазами и нездоровыми желтыми лицами, которые серьезно и с большим интересом наблюдали, как изумленный галл захлебывался кровью, а потом вдруг поднесли к лицам черные прямоугольные камни и одновременно выпустили две огромные молнии. Тут галл рухнул на землю и замер. Женщина все еще держала черный камень на лице, но молния больше не выпрыгивала.

- Как же это ему удалось, - сказала Лючия, - ведь меч-то не был настоящим, - и провела рукой по лезвию своего меча, - бред какой-то.

- Немедленно заберите у него оружие! - закричал Марко.

-- Я знала, что этим закончится, - сказала Лючия, все еще с сомнением разглядывая свой меч, и время от времени водя рукой по игрушечному лезвию, - идиотская работа. Вот индейцы в Канаде, так те хоть настоящие. И кто бы мог подумать - он мне казался абсолютно нормальным....

-- Хватит болтать! - сказал Марко. Лючия широко раскрыла глаза. - Ну ладно, ладно, извини, нужно у него оружие забрать, понимаешь, немедленно!

-- Полиция! - донеслось откуда-то. Продавцы сумок, шалей и пляшущих кукол насторожились. Клавдий смотрел на них с высокомерным презрением, сжимая рукоятку окровавленного меча в дрожащей руке. Он видел, как время его быть героем приходило, а безумие отступало. Он уже знал, чтС ему нужно делать в этом городе видений, его родном Риме, который он любил, кажется, больше своего отца, победителя Сертория и Митридата.

-- С какой стати полиция?. Ему психиатр нужен. Пусть кто-нибудь вызовет скорую помощь, - Лючия уселась на древний камень и закурила сигарету.

-- Ты что, не понимаешь, что он только что убил человека? - говорил ей Марко, но Лючия, словно не слыша его, смотрела вдаль, на грациозные пинии.

Клавдий смотрел на искаженные ужасом лица - все это были презренные, трусливые варвары, возомнившие себя захватчиками. Он увидел, как нумидийцы и неизвестные варвары с кожей цвета серого шафрана стремительно складывали свой странный товар и исчезали, почувствовав присутствие настоящего римлянина. В то же время он просчитывал необходимые шаги, расстояние до ближайшего противника, благодаря Марса и Квирита за то, что все эти варвары не были вооружены. Как Улисс в толпе беззащитных троянцев, мелькнуло у него в голове, и он тут же растерялся, подумав, что недостойно убивать безоружных людей, даже врагов Республики.

-- Клаудио, дай мне пожалуйста свой меч, - сказал Марко. .

И снова волна ужаса накатила на Клавдия. Он растерянно смотрел на Марка, не понимая его, но зная, что он говорил на знакомом ему языке. Безумие то отпускало его, то снова сжимало ему горло своими костлявыми пальцами.

-- Claudius, gladius, please, - Марко попытался произвести дружественную улыбку дрожащими губами. Колени его тоже дрожали.

-- Marc, Republica in periculo est*, - тут безумие отпустило его горло, и, услышав знакомое слово, Клавдий заговорил, быстро, нервно, боясь, что знакомость исчезнет так же резко, как и появилась. - Debemus denuntiare consuli protinus. Ire, monebo ego hic. Si caebunt mi, denunti in senatus, quod...*

-- Sic, sic, конечно, - сказал Марко. - Et nunc - gladius tuo*, - и он протянул руку.

-- They must be making one of those movies, - донесся до него неприятный рокот чужой речи. Речь эта уж точно была варварской, потому что ничего знакомого в ней не было.

-- Like those, Anthony and something, or where Douglas the father is starring, you know, I can't remember the title.

-- Well, it's not gonna be like Hollywood anyway.

-- Gladius? - Maрко проклинал свои походы к девочкам, чьи имена улетучились из его памяти вместе с латинским синтаксисом.

-- No, monebo ego hic, - сказал Клавдий со спокойной решимостью. Тут страшный ошеломляющий удар свалил его с ног. Кто-то из варваров, трусливых и презренных, атаковал его сзади. Двое мужей, одетых в тесные одежды цвета вечернего моря, отделились от гудящей толпы и стали приближаться к нему. Один из них извлек из бедра черный блестящий предмет и направил его на Клавдия.. Клавдий с силой сжал меч, и глаза его наполнились слезами. Послышался странный треск, и его рука разжалась, не в силах выдержать жгучей боли. Меч упал, и он увидел Муция Сцеволу и его мертвую обугленную руку. Муций Сцевола смотрел на него с легким неудовольствием.

*Республика в опасности

*Мы должны немедленно сообщить консулам. Иди, я останусь здесь. Если меня убьют, скажи в сенате, что...

*А сейчас - твой меч

-- Муций Сцевола вполне мог быть стеснительным прыщавым подростком, измученным комплексом кастрации, который все фантазировал по поводу древних историй о Роме и Ремуле, а то и о Троянской войне, а потом сам и сжег себе руку. Прижигают же некоторые подростки руки сигаретой, говорят, это их успокаивает. Просто более древнее всегда обладает неоспоримой прерогативой более настоящего...

-- Это прерогатива психиатра, что ни говори, - сказала Лючия. - они вот-вот должны подъехать вместе с полицией. Dio mio, ужас какой.

Марк попытался обнять ее, но она вежливо убрала его руку. Белокурая женщина кричала, и из глаз Клавдия медленно текли слезы. Два варвара крепко держали его, и он плакал о своем предательском лице, которое вдруг раздвоилось, как у Януса; он уже не понимал, что с ним происходит, и больше ничего не знал ни о времени, ни о самом себе. Он чувствовал нестерпимую боль в суставах, закованных невидимыми цепями, и понимал, что все это время продолжал стремительно падать куда-то вниз, прямо в бездонный кратер Сатурна. Вдруг он вспомнил о своем кинжале, который всегда носил под туникой. Если он не окончательно лишился рассудка, кинжал должен был все еще быть у него на поясе.

-- Noli mi tangere! Romanus civis sum!* - вскричал он. Неожиданность этого выкрика, полного глубокого и бессмысленного достоинства, заставило его стражей разжать руки, и этих секунд хватило Клавдию для того, чтобы выхватить кинжал и гладко рассечь оба запястья. Тут его стражи совсем отскочили в сторону, потому что вены, покрытые алой пеной, изверглись наружу, как лава из Везувия.

-- Так что вы сказали, что там говорит этот молодой человек?

-- Судя по всему, считает себя древним римлянином...

-- Цезарем, что ли?

-- Да нет, не Цезарем, а просто обычным римлянином, все говорит, что Республика в опасности

-- Очень, очень интересно. Ну и что же дальше?

-- Зарезал какого-то немца, который надел его шлем, чтобы сфотографироваться.

-- Невероятно интересно. И, самое интересное, не так банально, как Христос или Наполеон.

-- Или исламский властелин...

-- Вот-вот, я и говорю, римлянин - как-то совершенно не в духе времени. И никакой тебе мании величия. Быстрее, быстрее, надеюсь, что он не до такой степени римлянин, чтобы покончить с собой. Ведь он сейчас наверняка считает, что попал в плен к врагам....

-- Кто знает, кто знает... Этот немец тоже думал, что он ненастоящий....

* не прикасайтесь ко мне, я римский гражданин!

Усевшись на землю, потому что ноги больше не держали его, Клавдий снова увидел Муция Сцеволу, который теперь холодно улыбался ему, и увидел неподвижные кошачьи глаза на нездоровых желтых лицах, окруженного похотливыми весталками Катилину, Гая Юлия с печатью смерти на изнеженном лице, распятого гладиатора с пустыми глазницами. Темнота и усталость приходили на место лиц, по мере того, как пустели вены. Клавдий подумал о том, что он скажет Харонту и был ли прав божественный Эпикур, что означало, что он больше ничего никому не скажет. Он с нетерпением ждал, когда сможет увидеть всех тех, кого он боготворил, и кого уже не было, потому что он родился в неправильное время, и еще раз неуверенно подумал об Эпикуре, потому что и его тоже он хотел встретить. Он почувствовал счастье и вслед за этим тоску, потому что скорость умирания больше не подчинялась его воле.

-- Лучшей смерти для него и не придумать, - сказала Лючия, глядя на умирающего Клаудио и глубоко затягиваясь сигаретой. - Смерть - это единственное, что может примирить его со временем.

Клавдий засыпал. Он больше не мог сидеть и поэтому лег на теплую землю. Жаль, что я не умер в бою, это было последней мыслью сына победителя Сертория и Митридата. Нет, еще он успел подумать, что был не совсем недостоин Муция Сцеволы. Ну что ж, feci quod potui...*

Клавдий уже садился в лодку Харонта, и ему казалось, что все это происходит или когда-то происходило с кем-то другим, потому что он услышал, как Харонт, высокий и молодой, одетый в короткую белую тогу, сказал кому-то, невидимому в густом тумане, который стелился над Стиксом:

- Уже умер? Черт побери, а я так хотел с ним пообщаться... Мы бы с ним прекрасно, прекрасно побеседовали. Нет, вы только посмотрите на его профиль - настоящий римлянин!

* я сделал все, что мог...

1998

Комментарии: 3, последний от 30/06/2003. © Copyright Виктория (victoria100es@yahoo.es) Обновлено: 17/02/2009. 28k. Статистика. Статья: Италия Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Те, кому доводилось бывать в Риме, наверняка видели бутафорских легионеров у Колизея, с которыми можно запечатлеться на память. Увы, это не всегда хорошо заканчивается... Очень правдивая история.

Виктория: другие произведения.

Смерть воина