Как раз в момент, когда я вот-вот мог бы сорваться, я вышел на весьма
своеобразную диссидентскую организацию. С диссидентством в широком смысле слова
я, конечно, сталкивался и до этого. Очень многие тогда диссидентствовали в этом
широком смысле, передавали друг другу запрещенную самиздатовскую литературу и
новости, слышанные по "голосам", ругали советскую власть на кухнях друг у
друга и изощрялись на её счет в анекдотах. Сверх того я даже осуществил пару
индивидуальных действий протеста. Во время чехословацких событий я сварганил
листовку с помощью вырезанных из газет букв и наклеил её на какой-то забор, а во
время венгерских событий с помощью ваксы и сапожной щетки на стене какого-то
дома (не своего, конечно) написал "Долой КПСС". С позиции нынешнего дня эти
действия кажутся детскими, но тогда это было не совсем так. Тем не
менее и серьезной деятельностью эти действия назвать нельзя. В организации, на
которую я вышел, к которой я присоединился и вскоре стал одним из руководителей
её, было совсем другое дело.
Формально, внешне это был комсомольский клуб. Назывался он историко-литературный
клуб им. Петра Запорожца и географически базировался на клуб "Пищевик" на
Подоле. Но форма комсомольского клуба была лишь прикрытием. Это не был клуб,
созданный сверху руководством райкома, завода или того же клуба "Пищевик". Это
было добровольное объединение граждан, многие из которых к комсомолу не имели
отношения хотя бы по возрасту. Я же вообще никогда не был в комсомоле, но в
клубе никто и не подумал поинтересоваться был ли я в нем когда-либо. Форма
комсомольского клуба была выбрана по чисто тактическим соображениям, как
наиболее соответствующая тем целям и задачам, которые ставил себе клуб и
выбранному пути их достижения. Стратегической целью не было свержение Советской
власти насильственным путем. Надо сказать, что такую задачу в то время, в
конце 60-тых не ставил себе практически никто из диссидентов. Задачей было
улучшение существующего строя, прежде всего, в сторону его демократизации.
Социализм, как таковой, не отвергался, но в качестве идеала, провозглашался
демократический социализм, он же социализм "с человеческим лицом". А в качестве способа
достижения этой цели организатором и руководителем клуба Ю. Смирным была
выдвинута следующая идея. Парадокс реальности советского социализма состоял в
том, что все демократические свободы были задекларированны советской
конституцией, но на практике не работали. Вот Смирный и выдвинул идею
осуществлять эти свободы на практике и тем самым плавно переводить общество в
состояние демократии. Собственно, это - идея чехословацких клубов, ставших ядром
так называемой "Пражской весны". Сейчас, оглядываясь назад, я вижу, с одной
стороны, утопичность этой идеи: реализовать демократические свободы, записанные
в конституции, при одной правящей партии было невозможно вполне. С другой
стороны, деятельность клуба всё равно было полезна и важна, ибо демократия
невозможна без того, чтобы народ не пытался и не научился сам, снизу,
реализовать эти свободы и бороться за них демократическими же, цивилизованными
методами. И, по крайней мере, частичная реализация этих свобод была возможна тогда и зависела от желания и воли этих граждан, от инициативы снизу.
Чем, собственно, мы занимались? Как следует из названия клуба, сферой нашей
деятельности была история и культура. В это время - в конце 60-тых гг. уже
закончилась хрущовская "оттепель" и многие талантливые поэты, писатели,
художники, историки, расцветшие в короткий период её после сталинской "Зимы",
оказались в задухе. Их не сажали и не расстреливали, как при Сталине, но их не
публиковали, им не давали трибуны для публичного выступления, не устраивали
выставок. Причем, это не были открытые антисоветчики. Многие из них вообще были
политически нейтральными. Да и те, которые не любили советскую власть, держали
свою дулю в кармане. Но они не вписывались в пресловутый социалистический
реализм, в партийную линию в истории и т.п. Мы давали им трибуну в нашем клубе.
Причем не просто прочитать свои стихи, лекцию по истории или выставить картины,
мы устраивали им обсуждения в духе 20-30-тых гг., от которых советское общество
изрядно отвыкло. У нас, например, был вечер талантливой, но не печатавшейся
поэтессы Лины Ошеровой, лекция интереснейшего, но опального историка М.Ю.
Брайчевского. Я лично организовал выставку непризнанных художников, среди
которых были Левич, Акопов, Вайнштейн, впоследствии получившие признание не
только в Украине, но и за её пределами. На наши мероприятия народ валил валом. За
это и терпела нас директриса клуба "Пищевик" Нина Ивановна Жукова - классический
образец советской номенклатуры низшего ранга. В искусстве и в культуре она,
естественно, была ни ухом, ни рылом, но своим компартийным нюхом чувствовала
нашу идеологическую гниль. Чувствовала, но ухватить и сформулировать не могла. А
с другой стороны, ни сама, ни с помощью комсомольских деятелей, назначаемых
сверху, привлечь публику в клуб не могла, поскольку от официальной мертвечины
всем уже было тошно. А народ, особенно молодежь, по всей стране спивался, и
партия требовала отвлекать его от пьянства культурными мероприятиями. Мы ей как
раз и давали план по посещаемости культурных мероприятий.
Кроме Жуковой, были , конечно, над нами и более умные секретари райкома, горкома и т.п. Верхушку клуба и, прежде всего, президента периодически таскали на разборки, и над
клубом постоянно висела угроза быть закрытым. Но мы отточили мастерство
марксистского начетничества и лихо отбивались цитатами из классиков, из
постановлений 20-того и прочих съездов партии. Вот примерчик перепитий такого
рода.
Где-то в начале 70-тых гг. партия начала готовить реставрацию культа Сталина.
Сначала частичную, а там кто знает, как получилось бы. Но не получилось, потому
что против этого храбро выступила интеллигенция внутри страны и компартии на
Западе, особенно итальянская. В качестве пробного шара для проверки, как будет
реагировать народ на реставрацию, партия выпустила книгу Кочетова "Чего же ты
хочешь". В ней он внаглую доказывал, что преступления Сталина были преувеличены,
а заслуги принижены, что от разоблачения культа пострадало много невинных людей
(от инфарктов), лаял непотребно лучшую советскую интеллигенцию, в частности
кинорежиссера Михаила Рома, и даже лягнул итальянскую компартию за недостаточную
марксистскую ортодоксальность. Книгу не просто выпустили, но организовали
обсуждение ее коллективами трудящихся по всей стране под присмотром партийных
бонз. И от имени этих собраний шли в ЦК тонны писем в поддержку книги, дабы
потом из этих писем соорудить всенародное одобрение.
У нас в клубе была служба мониторинга культурных событий в городе и наш
информатор-координатор доложил, что такого то числа в Доме Научно-Технической
Пропаганды будет городское собрание с обсуждением книги Кочетова. Мы, группа
активистов клуба, явились к началу. У входа стояли молодцы с повязками на
рукавах и заявили нам, что зал уже полон и больше никого не пускают. Мы
выпустили дымовую завесу цитат и демагогии про наш культурный клуб, потом
поднажали плечом и прорвались. Зал был действительно довольно таки полон, но не
настолько, чтобы не нашлось места ещё и нам. Да и после нас ещё пускали.
Очевидно, под видом свободного входа для всех желающих было организовано
собрание комсомольских активистов с разных предприятий по разнарядке. Да и в
качестве обсуждения был запланирован спектакль под управлением опытного
манипулятора, какого-то секретаря по идеологии. Полагаясь на то, что аудитория
вполне послушна и управляема, он уверенно отбубнил свою вступительную речь
минут на 20 с рефреном: книга нужная, правильная, там (заведение очей в гору и
кивок туда же головой) ее уже одобрили. "А теперь давайте обсуждать, каждому по
5 минут на выступление". Ну, я и выступил первым.
Нес я Кочетова по пунктам, каждый пункт начиная цитатой из классиков или съездов
и заканчивая так же. "Маркс писал...А Кочетов пишет...А Никита Сергеевич на 20 съезде
сказал..." Сначала ведущий несколько раз вскакивал, норовя прервать меня, открывал
рот, но никаких слов из рта не вылетало и он опять садился. Не переть же было
против классиков. И вообще, десятилетия идеологического террора и идейной
безропотности населения привели к полной атрофированности мозгов и дара речи у
партийных бонз. Зачем было напрягаться, когда для деревни и так сойдет.
Косноязычность высшего партийного эшелона давно уже стала притчей во языцех и бесконечно обыгрывалась в анекдотах. Во многих случаях не надо было даже сочинять анекдотов, достаточно было просто цитировать Хрущева или Брежнева. "Социализм - это не колбаса" и т. п. Где уж было ведущему тягаться с новой формацией бойцов идеологического фронта. Он выразительно махнул рукой, мол, черт с ним, закрыл лицо руками и забыл даже остановить меня по регламенту. Я молотил целых полчаса, пока не выговорился.
После этого началось нечто невообразимое. Публика как с цепи сорвалась. Весь отбор комсомольских кадров к тому
времени в Союзе превратился в фикцию и никакой корреляции между тем, что было у
человека в душе и его комсомольской деятельностью уже не было. И эти выбранные
комсомольские активисты, не уловив тонкостей моей техники и решив, что теперь
все можно, понесли такую антисоветчину, что у меня мурашки забегали по коже:
не повесят ли на меня потом этот антисоветский шабаш. Через некоторое время
ведущий очухался и объявил, что собрание окончено и никакой резолюции и письма в
ЦК не будет. Но аудитория уже полностью вышла из-под контроля, объявились
какие-то народные вожаки, которые призвали остальных не расходиться, а избрать
комитет, всех желающих записать и от имени этих желающих послать таки в ЦК
резолюцию собрания по книге Кочетова, понятно какую. Меня извлекли из толпы и сказали, что просят
составить и дать им конспект моей речи. Я, естественно, написал конспект и
передал его через пару дней комитету, и резолюция, построенная на этом конспекте, за многими подписями
таки пошла в ЦК. Из конспекта я затем сделал статью под названием, насколько
помню, "Чего же хочет Кочетов" и запустил ее в Самиздат и уже, будучи в Израиле,
слышал о ней от приехавших туда позже меня. Это, кстати, была первая в
моей жизни статья и она была первой пробой сил, хоть и не в философии, но в
области, близкой к ней. Впрочем, слово "философия" у меня еще долго никак не
ассоциировалось с моей деятельностью.
Но все это было потом, а на другой день актив нашего клуба явился в "Пищевик",
поскольку мы там встречались каждый день после работы. Мы еще не успели подойти ко входу,
как на ступеньках появилась Нина Ивановна с грозным видом жены, встречающей
своего мужа - пьяницу, задержавшегося в день получки (не хватало только скалки в
руке). "Вон отсюда!" - заорала она в верхнем регистре - Чтоб вашей ноги здесь
больше не было. Негодяи! Хулиганы! Вы подвели меня под статью!.." Мы
развернулись и удалились быстрым шагом, с трудом удерживая желание перейти на
бег. Отойдя на приличное расстояние, мы остановились и стали решать, что делать
дальше. Решено было, что завтра Смирный идет по секретарям оправдываться, не
дожидаясь пока его или нас всех вызовут. Но предварительно договорились
встретиться у того же "Пищевика", чтобы я и еще пару аналитиков загрузили
Смирного мыслями по предмету, поскольку он книги Кочетова не читал.
Не успели мы еще на другой день собраться все перед тем же "Пищевиком", как на
крылечке вновь появилась Нина Ивановна, сияющая на этот раз майским солнышком и
одарив нас самой медовой из своих улыбок, закричала столь радостно, как будто
увидела сыновей, вернувшихся невредимыми с войны: "Боже мой, мальчики! Какое
недоразумение произошло вчера! Какие вы, оказывается, умные и интеллигентные! Вы
можете продолжать все как прежде, я даже разрешаю вам еще чего-то там". И т.д. Мы
ушам своим не верили и, похлопав немного глазами, ушли, дабы не развеять сон или
не вляпаться в какую-то ловушку, коварно подготовленную нам. Но все
оказалось проще.
В то утро вышла газета "Правда", которую никто из нас еще не успел прочесть, но
Нина Ивановна по долгу службы уже просмотрела. И в этой "Правде" была статья о
книге Кочетова какого-то ранее неизвестного автора. В ней он слегка так по-отечески пожурил Кочетова за то, что тот несколько перегнул и за огрехи стиля.
Для советского флюгера, каким была Нина Ивановна, державшего нос всегда по ветру, не имели никакого значения стиль и качество критики. Главное было
направление. И ветер сверху дул именно в ту сторону, в которую мы дунули на
день раньше. Ну, так разве после этого мы не замечательные, интеллигентные
мальчики.
Но все на свете имеет конец, и клуб, постоянно боровшийся за свое существование,
чтобы его не закрыли сверху, лопнул как о"генриевский трест изнутри. Смирный
развелся со своей женой, которая была активисткой клуба и одним из членов его
совета, и женился на другой активистке, также входившей в совет. После этого ему
стало как-то неудобно в совете и в клубе и он объявил о его роспуске и создании
вместо него некой, как он назвал, "Библиотеки", т.е. по сути философского
кружка, ибо в ней, в философии, как он сказал, вся соль. Как видим, не только у
меня путь к философии пролег через деятельность в клубе. Правда, для членов
"Библиотеки" философия свелась к углубленному изучению марксизма, и ни один из
них по настоящему философом не стал, и довольно скоро они бросили это занятие.
Я в "Библиотеку" не пошел, так как философия как дисциплина меня еще не
привлекала, и я был еще в упоении деятельностью. Подавляющее большинство
клубников тоже не пошло в библиотеку, да Смирный туда всех и не звал. Оставшиеся
решили продолжить клуб, но им, как поет Высоцкий, "вождя не доставало".
Предложили эту роль мне, но я отказался. Я к тому времени переориентировался на
новую идею, национальную, идею возрождения культуры и самосознания своего, т.е.
еврейского народа. К Израилю это планируемое возрождение на том этапе не имело
никакого отношения, планировалось возрождение в рамках советского общества.
Поворотным пунктом для меня в этом отношении стал момент, когда Смирный
организовал в родном клубе "кружок шанувальныкив риднои мовы".
Кстати, клуб наш, ставя своей главной целью демократизацию общества, имел и
вторую: возрождение украинского национального самосознания и культуры. Мы были
связаны с такими видными деятелями украинского национального движения того
времени, как Драч, Дзюба, упомянутый Брайчевский и другие, поддерживали весьма
популярный в то время в народе, но не признаваемый властями фольклорный
украинский ансамбль (забыл название), который пел песни и водил хороводы в
национальных костюмах на склонах Днепра, и т. д. Больше половины членов клуба были
украинцы, но и евреев было чуть не половина, а в совете клуба даже больше. Можно
сказать: и какое же общественное явление в мире обходится без евреев. Везде наш
брат поспеет, независимо от того, сулит ли ему это дивиденды или грозит "секим
башка". Украинцы в большинстве говорили по-русски. Вот Смирный и решил исправить
это положение. И, как и следует ожидать, первыми в этот кружок побежали мои
соплеменники. Я почувствовал, что это меня задело. Для украинцев это был их
родной язык. Мы же - евреи по национальности и, в силу обстоятельств, - русские
по культуре, сегодня жили на Украине. Но в рамках многонационального Союза могли
оказаться завтра в Узбекистане, а послезавтра в Молдавии. И тогда что, переходить
на узбекский, а потом на молдавский? Но где же уважение к себе? Своего языка мы
не знали. Чувствовалась в этом какая-то ущербность. До этого момента мое
отношение к моему еврейству было довольно индифферентным и ограничивалось
реакцией на антисемитизм. Мой первый язык был украинский, поскольку отца не
было, мать была все время занята и со мной возилась только Мотя, которая всю
жизнь говорила только по-украински. Потом я понемногу выучил русский и перешел на него. Идиша я не знал, а про иврит
даже не слыхал. Дома у нас изредка перебрасывались парой фраз на идише мать с
бабкой, но это был идиш в стиле "Зэ дэрэвэс пахнэт мит дэм приятный запах". Еще
как-то раз мой веселый дядя Яша попытался обучить меня идишу, но дальше "Цыбл -
это цыбуля, а кнобл - это кнобуля" дело не пошло.
Конечно, антисемитизм давал пищу национальным
чувствам, но не чувствам национальной гордости, любви к своему народу и т. п., а
чувству оскорбленного личного достоинства, чести и т. д. Как я уже сказал, меня
персонально бытовой антисемитизм мало доставал: незнакомые не принимали меня за
еврея, а в свою среду я всегда был хорошо вписан и не чувствовал никакого
отчуждения на этой почве. Но именно потому, что я не похож на еврея, мне чаще,
чем выраженным евреям, приходилось слышать оскорбления в адрес моих
соплеменников, и в этих ситуациях я чувствовал себя евреем и эти оскорбления
задевали мое достоинство. Бывало, что я дрался из-за этого.
Однажды в Сибири, куда я поехал со студенческим строительным отрядом в качестве
присоединившегося инженера, это чуть не стоило мне жизни. Во время ночной работы
на складе, заброшенном в тайге относительно далеко от поселка, я ударил одного
парня за "жидовскую морду", сказанную в адрес совершенно неизвестного мне
человека. Нас было там пятеро, и если бы остальные решили порешить меня,
закопать где-нибудь подальше и сказать потом, что я отошел по нужде и пропал,
неизвестно, что со мной сталось, то это могло бы пройти. Один момент
казалось, что дело к этому клонится. Тот, которому я врезал, правда,
поднявшись, сказал: "Извини, я не знал, что ты еврей". Зато другой завелся и стал
танцевать вокруг меня воинственный танец, выбирая момент для нападения. А
третий, якобы для примирения, повис у меня сзади на руках: "Ребята, ну зачем
же так". И тогда плясавший кинулся на меня. Но я ударил его ногой в пах и этим
экшн исчерпался. Но дело этим отнюдь не кончилось. Утром ребята пожаловались на
меня командиру отряда, а тот передал дело в штаб отряда Нефтьюганска и меня
судили товарищеским судом. Суд этот потряс меня гораздо больше, чем сам
инцидент. Мне орали: "Если бы ты меня ударил, я бы тебе горло перегрыз. Я бы
тебе яйца вырвал". Я говорил, что , мол, Ленин писал, что за слово "жид" положено
бить, а мне на комсомольском то сборище орали "Что ты нам Ленином тычешь. А вот в
закарпатской Библии так и написано "жиды"". Правда, потом многие знавшие меня
подходили ко мне где-нибудь в стороне и извинялись, говоря, что они - на моей
стороне, но что они могут сделать.
Из отряда меня исключили, постановили заработанные деньги мне не выдавать и по
возвращению в Киев передать дело в уголовный суд. Я из принципа остался в
Нефтеюганске, сам себе нашел работу на пилораме, заработал нужную мне сумму
денег и только потом вернулся в Киев. Приехав, я тоже хотел продолжить дело в
суде, но понимая, что в одиночку у меня мало шансов, обратился за помощью к
клубникам. Клубники, надо отдать им должное, были единодушно за меня, но, как
сказал Смирный, личные тяжбы могут повредить делу клуба, "оставь это дело, если
хочешь быть с нами". Комсомольцы тоже не подали в суд. Ещё до того, как они
вернулись, эта история была обсуждена где-то "там наверху" и было решено не
делать лишнего шума. Все же в протоколе товарищеского суда было черным по белому
написано, что пострадавший сказал "жидовская морда" (он и не думал этого отрицать)
и стоять на этой позиции было для партии не с руки.
В общем, эмоции, связанные с моим еврейством, у меня были и достаточно сильные.
Поэтому, когда наши еврейцы побежали впереди украинцев записываться к кружок
"шанувальныкив риднои мовы", я из принципа организовал в клубе кружок по
изучению идиша. Смирный поморщился, но стерпел. А потом пошло и поехало.
Я довольно быстро выучил идиш, потом стал изучать еврейскую историю. Прочел
впервые Библию. Именно через неё я обнаружил у себя еврейские корни помимо 5-той