Поединок
В них было что-то шакалье, дерзкое и приниженное одновременно. Сидя под стенкой они выбирали кого-нибудь из прогуливающихся во дворе, как правило человека нового или не имеющего своей компании, и развлекались на его счёт. Тыкали в его сторону пальцами скаля зубы, сплёвывая и гримасничая. Они прекращали своё кривляние, когда человек поворачивался в их сторону, но не в самый тот момент, а чуть позже, так что травимый успевал уловить что-то наглое и оскорбительное в их рожах, чувствовал, что вонь идёт в его сторону, но не был в этом вполне уверен. А если бы попытался предъявить им претензии или начать что-то выяснять они бы сразу отпёрлись и выставили его мнительным психом.
Меня, белую ворону в тяжёлой израильской тюрьме, не уголовника, не коренного жителя Израиля, не укорененного как следует даже в не уголовную среду его, сия чаша просто не могла миновать. После периода сомнений: не ошибаюсь ли, не воображаю ли себе, я встал перед проблемой, что делать. Сегодня с этой проблемой сталкиваются многие не только в тюрьме и не только в Израиле. Наш мир стал миром обезьяним и психологические войны стали может быть главнее физических.
-Если у тебя нет денег даже на хлеб, а на встречу тебе идёт человек, который в каждой руке держит по мороженому и поочерёдно откусывает от обоих, то не дай Бог показать, что это тебя достаёт. Потому что он тут же побежит, купит 4 мороженных, будет держать по 2 в каждой руке и откусывать от всех 4-х и всё это специально у тебя под носом. Главное правило "книги уменья жить" - это не обращать внимания всячески изображать, что это тебя не волнует.
-Что бы про меня не говорили, до тех пор, пока меня не бьют и не лишают зарплаты, мне всё по барабану.
Ну а мне нет. Всему есть мера и есть честь и достоинство. Кроме того, если такая позиция вне тюрьмы может быть и зачастую является выгодной ( шкурно), то в тюрьме она и практически опасна. Человек, не реагирующий на травлю, вызывает на себя ещё большую травлю. Поэтому вопроса о том, реагировать ли, для меня не было. Вопрос был, как реагировать.
Казалось бы в тюрьме и вообще в уголовной среде существует принятый, естественный для неё способ - просто подойти и, заявив что-нибудь вроде: "эй, ты, козёл, ты что так смотришь?" или вообще ничего не заявлять, дать в морду. Но так кажется только человеку совсем не знающему этой среды. На самом деле подобный беспредел принят лишь в отношении уголовников к не уголовному "фраеру" и то лишь со стороны мелкой уголовщины, блатнины, шпаны. В отношениях же внутри этой среды действует свои понятия о чести (причём разговоров об оной в тюрьме гораздо больше, чем на воле). Они, конечно, не совпадают с общепринятыми, но соблюдаются пожалуй лучше, чем на воле ( в наш век). Тоже, конечно, не абсолютно соблюдаются, но нарушающий платит за это цену от потери авторитета, до физического наказания. Причём, чем выше по уголовной иерархической лестнице, тем в среднем выше планка понятий о чести и тем больше её нормы соблюдаются, вплоть до уже упоминавшихся мною настоящих дуэлей, случающихся среди крупных авторитетов. Да откуда и пошли дуэли и прочее рыцарство? Не от благородных ли разбойников, мечём прорубавших себе дорогу к власти, всех этих царей Давидов, Рюриков и пр.?
Так что просто подойти и "дать в дыню", было бы "понятой" средой, если бы на моём месте был крупный авторитет. Но от чуждого ей элемента, фраера, среда не приняла бы такого. Шакалы "имели право" травить меня, как фраера, без всякого повода, хотя это и не делает им чести. Я же - не авторитет и, вообще, не уголовник, "не имел права" бить не поймав, не доказав травли. Тем более, что травля делалась не вполне явно, а была, так сказать, игра на грани фола, которую они могли в случае чего представить как шутку. Так что слишком прямолинейная моя реакция ухудшила бы моё и без того незавидное положение в этой среде. И это дало бы полное основание всей стае кинуться на меня и мало кто бы их осудил и уже точно никто не стал бы этому препятствовать. Соотношение же сил: один против пяти-шести - не оставляло мне шансов.
Идеальное выходом было бы, конечно, хорошее "ециа", т.е. выступление, которое без приложений рук размазывает противоположную сторону по стенке, предельно унижая её и повергая в трепет. Но, как я уже писал, такие приёмы чужды моей природе и я не владею ими, не могу исполнять сознательно, по решению. Исполнение же требовалось высшего класса, в противном случае можно было получить обратный результат. Ведь публика была вовсе не из детского сада. Можно было воспользоваться и другими гнидоватыми приёмчиками из "книги умения жить", но, помимо отвращения к оным, они, как правило, начисто противоречили моим принципам.
Выход я видел в создании ситуации, в которой я бы уже по понятиям среды имел право драться с главарём шакалов, а его компания не могла бы ввязаться на его стороне, не нарушая кодекса уголовно-тюремной чести и тем самым рискуя вызвать появления защитников на моей стороне. Нужно было спровацировать его так, чтобы драку начал он сам.
В тюрьме было несколько мест постоянных трений, где естественным образом часто возникали драки. Главным из них были первые ряды стульев перед телевизором в столовой. Эти места были забронированны за авторитетами по старшинству. Конечно, они не были обозначены. Стулья приносились зэками из камер на время просмотра и затем уносились обратно. И на полу тоже не было никаких отметок. Места были символическими. Тем не менее, каждый знал координаты своего места с точностью до сантиметров и за эти сантиметры готов был сражаться. Необходимость сражаться возникала, поскольку в отделении время от времени появлялись новые люди пытающихся захватить одно из бронированных мест. Некоторые делали это по неведению и тогда проблема решалась легко. Я сам, когда первый раз в этом отделении пошёл смотреть телевизор, уселся, ни о чём не подозревая, в первом, не то во втором ряду, посколько близорук. Один из зэков вежливо сказал мне: "Это место занято". Я пересел подальше, но и тут мне сказали: "Занято". Так я очутился ряду в десятом, примерно, и заподозрил, что надо мной издеваются. Но, подумал, так ли это откроется в дальнейшем. В дальнейшем убедился, что места действительно бронированы. Более серьёзная проблема возникала, если в отделении появлялся калибр какого-то ранга и пытался захватить место, которое, как он считал, ему положено. Тут уж, естественно, происходило выяснение, кто есть кто. Ещё один вариант был, когда кто-нибудь из авторитетов покидал отделение и начиналась борьба за освободившееся место. Но для провоцирования моего врага этот вариант не годился, потому что он и его компания вообще редко ходили смотреть телевизор, а если уж приходили, то усаживались в задних рядах, где было свободно и никаких трений.
Подходящими для моей цели были также все те места, где бывали очереди. Каждый, кто жил в Союзе знает, что очередь это классическое место скандалов.
-Простите, я был за этой гражданкой, но отходил. -А она меня не предупредила. Продавщица, не отпускайте по две кружки пива, а то задним не хватит. -А мне плевать, что тебе не хватит.
В тюрьме такими местами были раздаточное окошко в столовой, окошко ларька, функционирующего раз в месяц, и титан с кипятком, который находился, кстати в эдаком апендиксе и, главное, рядом с камерой, где обитал предводитель и ещё пара шакалов. И они часто им пользовались. Потому его я и выбрал для проведении операции.
Я расположился с кружкой неподалеку от титана, но не в очереди, а отдельно, делая вид, что кого-то жду. Эта позиция позволяла мне каждому новоприбывшему заявить, что он за мной. Знаете, есть типы, которые заняв очерёдность, стоят в сторонке, дожидаясь пока подойдёт их время, что непременно раздражает некоторых из тех, которые "честно" стоят в очереди. Заявление своё новоприбывшему я также мог сделать вполне вежливо, просто уведомить его, что он за мной, а мог и обострить ситуацию, заявив что-нибудь вроде: "Эй, ты куда прёшь как на буфет, не можешь спросить, кто последний?" Что-то в этом роде я и отыграл, когда появился мой враг и скандальчик начался. Но недостаточно острый, чтобы по задуманному мной сценарию можно было начать драку. Мой противник огрызался, но по шакальи осторожно, не переходя грань, за которой он чувствовал, я буду бить. Пытаясь обострить ситуацию я, продолжал противную перепалку, наступая на него, надеясь на случайный контакт, который можно будет представить как то, что он меня толкнул и следовательно, как достаточный повод для драки. Но он, избегал контакта, отступал в сторону своей камеры, пока мы не очутились в ней. Тут он, отскочив от меня для выигрыша пространства и времени, стал совать руку куда то в область своего поясного ремня. Это у него не получилось сразу и я решил, что он пытается достать лезвия бритвы из кармана-пистона под ремнём. Эти карманчики обычно очень маленькие и узкие и туда не так просто запихать руку или пальцы, особенно если брюки сидят плотно, а в пистоне - лезвие, о которое можно порезаться. Поэтому я собрался уже кинуться на него, чтобы помешать ему, но двое его сокамерников упредили меня, повиснув на нём, и держа его за руки. Одновременно остальные кинулись на меня с воплями, чтобы я убирался и как я смею врываться в чужую комнату и т.д.
Я тогда был уже не такой новичок в тюрьме, чтобы не понимать их праведный гнев. Лезть в чужую камеру для того, чтобы там бить кого-нибудь, считается большим оскорблением для самой камеры, т.е. её обитателей, а не только для того, кого ты собираешься побить. Причём, независимо от того, за что. В камеру я вломился непреднамеренно, просто увлёкшись достижением цели, поэтому, признавая их правоту, отступил. Кроме того я решил, что своей цели достиг уже и без драки. Я ведь не собирался мстить, хотел лишь, чтоб прекратилась эта обезьянья травля и мне казалась, что для этого будет достаточно того, что я загнал главного шакала в его камеру и сам ворвался в неё за ним.
Но ошибался. Я ведь не знал мотивов травли и в точности не знаю их и сегодня. Я лишь предполагал, что это просто моё фраерство. Но то ли они принадлежали к породе людей, для которых их "священное" право травить кого-нибудь дороже самой их жизни, то ли у них была другая мотивация, в пользу которой я стал склоняться при дальнейшем развитии событий. Но всё по порядку.
Травля продолжалась и я решил, что надо довести дело до конца и всё-таки набить морду главному шакалу. Наличие у него бритвы меня не останавливало и я не собирался сам запасаться бритвой или ещё чем-нибудь, чтобы уравновесить это его преимущество. Лезвие безопасной бритвы - вещь эффективная при неожиданном нападении, когда ничего не подозревающей жертве "пишут" ею по лицу. Но в уже начавшейся драке или против ожидающего нападения человека она даёт мало преимуществ, если вообще даёт. Конечно, она производит психологическое действие на того, кто никогда не стоял с голыми руками против чего-нибудь режущего. Но мне уже доводилось это делать и даже до тюрьмы. Кроме того общее соотношение сил ( при условии, что мы будем драться один на один) было по видимости в мою пользу. Мы были одинакового роста и выглядел он на мой возраст, т.е. лет на 50. Но я то выглядел существенно моложе своих лет и чувствовал себя также. Кроме того он был более щуплый чем я. Это, конечно, не гарантия, что противник слабее, можно нарваться на сушенного Геркулеса, но любая драка в принципе рискованна, тем более с неизвестным пока соперником. Наконец, у меня было, как мне казалось, психологическое преимущество, ведь в предыдущем инциденте он боялся драки со мной.
И тем не менее меня давило предчувствие какой то неясной, но значительной опасности. Я уже писал, что в тяжёлой тюрьме невозможно выжить без интуиции и что оная уже появилась у меня и я уже полагался на неё в важных случаях. Но случай случаю рознь. Одно дело когда разум говорит тебе, что есть опасность, а интуиция подсказывает, что её нет. В этом случае, если ты послушаешься голоса интуиции, то можешь, конечно, жестоко поплатиться. Зато нет никакого сомнения, что внутренний голос - это голос интуиции (надёжный или нет - это уже другое дело), а не что другое. А вот если рациональный анализ говорит, что нет особой опасности, а внутренний голос нагоняет на тебя тоску и мрачные предчувствия, то нет никакой уверенности, что это интуиция, а не просто страх. И достаточно один раз послушать такую интуицию и уклониться и это ощущение будет возникать у тебя каждый раз, когда есть хоть какая-то опасность и с каждым разом всё сильнее. Это я отлично понимал и этого боялся больше, чем самой опасности. Наконец, мне и отступать то было некуда, т.к. если бы не дал отпора, то меня просто заклевали бы, либо мне пришлось бы драться в ещё более суровых условиях.
На сей раз я выбрал местом операции раздаточное окошко в столовой. Я приходил к началу раздачи и становился в стороне, ожидая моего врага, и когда он занимал очередь, я занимал сразу за ним и держался вплотную к нему, так чтобы в случае, если он сделает шаг назад, он непременно наступил бы мне на ногу или толкнул меня. Стоящие в очереди иногда вынуждены делать такие отступления, когда вперёд влазят те, кому очередь заняли. Но пуганная дичь, как известно, осторрожней и Шакал всячески избегал столкновение со мной. Тогда я ещё раз изменил тактику и, придя в столовую одним из первых, не дожидаясь Шакала получил свою порцию и расположился недалеко от входной двери. Покончив с первым и вторым я сидел изредко отхлёбывая компот и дожидаясь Шакала. Он пришёл одним из последних, получил свою еду, но, когда закончил есть, увидел, что я ещё сижу, и справедливо рассудил, что я жду его. Он попытался пересидеть меня, но столовая быстро пустела и он понял, что рискует остаться в ней со мной один на один. Тогда он пошёл на прорыв. Я двинулся ему на наперерез, но он резко увеличив скорость, бегом обогнул меня и почти уже выскочил наружу. Всё же в дверях я настиг его и, отбросив всякую дипломатичность, просто дал ему хорошего пинка, от которого он слетел с крылечка и растянулся во дворе. Я быстро вернулся на своё место и ещё минут 5 сидел, якобы допивая компот. Зачем я так сделал, я не знаю, но, думаю, подсознательно мной руководила забота, чтоб тюремщики не могли связать вылет Шакала со мной. В столовой ещё оставалось пара человек - достаточно, чтобы я мог сыграть будто я здесь не при чём. Но если бы я хоть чуть-чуть подумал, я б не стал так делать. Наказание от тюремщеков за пинок, было мелочью по сравнению с другими неприятностями и опасностями, которые могли меня ожидать. И одна из них ждала меня, когда я вышел, наконец, из столовой.
Шакал стоял посреди двора, ожидая моего появления и как только увидел меня как и прошлый раз сунул руку за пояс. Но оказалось, что он совал её вовсе не в карман-пистон за лезвием бритвы, а глубоко внутрь брюк за ножом. Только на этот раз он, наверное, уже подготовился, распустил ремень, может расстегнул верхнюю пуговицу брюк, и не успел я сделать и двух шагов в его сторону, как он уже извлёк оттуда нож.
Позже я узнал, что Шакал был не совсем такой шакал, как мне это при моей неопытности казалось. Он был одним из самых заядлых и опасных бойцов-кинжальщиков в тюрьме. Он и сидел за убийство ножом и в тюрьме успел уже продырявить нескольких, причём одного в присутствии тюремщиков в их же коморке. И он был едва не единственный на всю тюрьму, кто ходил постоянно при ноже. Быть постоянно при ноже в рамльской тюрьме было совсем не просто, если учесть, что нас минимум два раза в день, индивидуально каждого досматривали на сей предмет при выходе на работу и возвращении с нее. Досматривали и с помощью ощупывания и с помощью детектора металла. Для того чтобы проносить нож через эти досмотры, он в чехле из бумаги с графитным покрытием, отражающей лучи детектора, приклеивался липкой лентой к промежности зэка. Туда при обычном досмотре, связанном с выходом на работу и возвращением с неё, охранники не совали руки, а детектор экранировался и бумагой и соответствующими частями тела. Но ходить целый день с ножом приклеенным к промежности, сидеть, работать, было настоль неудобно, что никто так не делал. Нож брался только на конкретное дело. И только Шакал таскал его на себе целый день и каждый день. И все в тюрьме, по крайней мере в нашем отделении, это знали. Нужно было быть такой белой вороной, как я, чтоб этого не знать.
Потом уже, время спустя, продолжая на горьком опыте изучать тюрьму, её обитателей и понятия, я понял почему я так ошибался в оценке Шакала. В том что человек, хорошо владеющий ножом, вовсе не обязательно становиться авторитетом в израильском уголовном мире, я уже писал. Но такой боец может быть даже презираем, хотя одновременно его будут побаиваться. Существенную роль тут играет недостаток ума, недостаток весьма весомый именно в еврейской среде. И благородства. Не то чтобы я хотел сказать, что все авторитеты - сплошное благородство. Но в Шакале и его компании было что-то уже слишком анти благородное. Однако полностью объяснить и мою ошибку в оценке Шакала и его поведение в этой истории я и сейчас не берусь. Хотя кое-что прояснится из дальнейшего.
Пока же я стоял с голыми руками перед противником с ножом и мне предстоял поединок, который, как потом оказалось , можно было заснять камерой и вставлять как эпизод в любой триллер без обработки.
Раздался чей-то крик: "нож" и двор мнгновенно опустел - публика разбежалась по камерам. Нарваться на случайный удар ножом в таких ситуациях - дело распространённое и никому не хочется иметь с "чужого пира похмелье". Выскочившие на крик из своей каморки два дежурных тюремщика, увидев нож тоже юркнули назад и закрылись. Они по инструкции не должны соваться в ножевые разборки, а должны вызвать подкрепление, что они и сделали. Подкрепление прибывает через минут 5-10, но поскольку ножевая драка - не бокс на ринге, то времени этого более чем достаточно, чтоб она закончилась результативно. Во дворе осталось только человек 10-15 гвардии, калибров, которые также освободили всё пространство под поединок рассредоточившись по периметру его под стенами. Сбежать при виде ножа в камеру им не позволяло достоинство. Кроме того расположившаяся под стенками гвардия стихийно взяла на себя функции арбитров и блюстителей и заботу, чтобы поединок был "фер", по правилам. По их правилам, естественно. То, что мой противник был с ножом, а я без - было моя забота, зато компания Шакала не могла вмешаться на его стороне - это было бы уже не "фер".
Я не владею ни одним из видов боевых искуств и единственный вид спорта, которым мне приходилось заниматься и навыки которого могут пригодиться в драке, это классическая борьба. Но против ножа и она не дает приёмов. Поэтому я маневрировал , прыгая в стороны и отскакивал от его выпадов, пытаясь при случая выбить нож ударом ноги. Но он был грамотный кинжальщик и держал руку с ножом в районе бедра, выбрасывая её вперёд лишь при нанесении удара. Отступая при очередной его атаке, я зацепился пяткой за выступ на покрытии двора. Покрытие было старым, потрескавшимся от жары и отдельные бесформенные плиты повылазили из общей плоскости, образовав уступы, за один их которых я и зацепился. Я упал навзничь, но по привычке, оставшейся от занятий борьбой и гимнастикой и ставшей уже натурой, я успел сгруппироваться и перекатился через голову, намереваясь тут же вскочить на ноги. Но я слишком давно не практиковал этого приёма и крутнул слишком сильно. В результате, когда я уже поднимался на ноги из-за сохранившиеся инерции я потерял равновесие и всё таки растянулся по полу во весь рост на спине. Ситуация была идеальной для Шакала и он не преминул ею воспользоваться. Единственное, что я выиграл от своего приёма, было расстояние на которое я откатился. Вместе с тем, что было в начале падения образовалось метров 6. Преодолевая это расстояние Шакал сделал короткий разбег и прыгнул на меня, распластавшись в воздухе "ласточкой" и держа нож возле плеча с поворотом кисти вниз, наподобия тореадора в прыжке наносящего быку смертельный удар. Но как не торопился и как ни проворен был Шакал, растояние и реакция спасли меня. Я успел поджать свою левую толчковую коленом к груди и работая спиной и прессом ( гимнастическая школа) выбросил её ему на встречу. Моя стопа вышла ему в живот в момент, когда от лезвия ножа до груди напротив сердца оставалались сантиметры. Удар был такой силы, что Шакал улетел назад по ещё более широкой дуге, чем прилетел и плавно развернувшись в воздухе приземлился на цемент всей плоскость спины и затылком. И отключился. Не успел я встать на ноги, как двое его друзей выскочили на арену, подхватили Шакала за руки и ноги и унесли в их камеру. Это, очевидно, было "фер", потому что никто им не помешал. Я, конечно, не собирался топтать поверженного в бессознания Шакала ногами, но если бы я так сделал, это тоже, надо полагать, было бы "фер" и этим и руководствовались его друзья, поспешив утащить его.
Я сделал пару кругов по двору. Нет, не в качестве гладиатора или тореадора, принимающего поздравление зрителей. Это была уже вьевшаяся тюремная манера изображать, чтобы не произошло, что ты здесь ни причём, ты просто гуляешь. После этого я ушёл в свою камеру, полагая, что на этот раз я сделал своё дело и эта история закончилась. И вновь ошибся.
Минут через 10 явился вызванный дежурный наряд и прямиком проследовал в камеру Шакала. Через некоторое время очухавшегося Шакала вывели из камеры и увели. Затем они протрусили его камеру, нашли его нож и ещё несколько. И вроде собирались уже уходить, как вдруг прозвучала моя фамилия и мне предложили следовать за ними (точнее перед ними). Меня запихали в один из карцеров. Шакал, который сидел почти напротив меня, уже окончательно очухался и изрыгая в мой адрес проклятия и угрозы зарезать меня в другой раз.
На другой день меня извлекли из карцера и повели наверх к начальству. Там уже был Шакал. Начальство предложило мне сделать "сульху" - примирение, заявив, что с Шакалам они уже переговорили и он согласен. Шакал стоял с каменной мордой, ни словом ни знаком заверений начальства не подтверждая. Да я б не поверил в его искренность, даже если бы он сам по своей инициативе, а не в кабинете начальства и под его давлением предложил мне эту "сульху". Не доверял я и начальству. Искренность их заботы обо мне вызывала сомнение уже тем, что они при этим нарушали закон и инструкции. По закону они должны были завести на Шакала новое дело за попытку к убийству. А по инструкциям они должны были развести нас с Шакалом по разным тюрьмам или хотя бы отделениям. Конечно, у них существовала практика: для того чтобы лучше выглядеть перед высшим начальством, не заводить дел, если нет труппа. Даже если человеку почти совсем отрезали голову, но героическими усилиями врачей в тюремной больнице пришили её и он чудом выжил. Было такое. Перевод одного из нас в другую тюрьму требовал объяснений и из-за этого история могла открыться высшему начальству. Но уж в другое то отделение они могли перевести одного из нас без всяких проблем - внутренее же дело. Тем более, что отделение, в которой мы сидели, именуемое "Вав-2", было отделением новоприбывших и проштрафившихся. Так сказать, карантин и штрафбат в одном лице. Поэтому это было самое паршивое отделение в тюрьме ( не считая специальных морилок): в самой старой части её, с камерами, в которых было сыро даже в середине лета, мрачно, грязно и бегали огромные крысы, от которых ночью мы отбивались ботинками, а днём ловили на самодельные удочки, нацепив на крючок кусок хлеба. Но главной "прелестью" отделения была публика. Треть были психи с удостоверением, которых переодически забирали подлечить в психушку и возвращали нам же, поскольку в более приличные отделения они не годились. Славо богу большинство из них были тихие и только развлекали нас разговаривая, например, с пустой сторожевой вышкой. Что касается проштрафившихся, то понятно, что это публика в среднем не из самых приятных, даже по тюремным меркам. Новоприбывшие же торчали у нас на карантине месяц, ну два и затем отправлялись в более приличные отделения. Кроме меня. Я сидел там уже около года. Конечно, у меня были драки и карцера за них. Но драки без поножовщины - это в тюрьме такая мелочь, за которую никого в категорию штрафных не переводят. Так что меня и без истории с Шакалом давно пора было перевести в более приличное отделение.
Наконец, что меня ожидала в случае принятия "сульхи"? Начальство прикрывало себе задницу этой "сульхой" на случай повторения драаки с кровавым исходом. Мол, ну мы немножко виноваты, что недооценили серьезность конфликта, но ведь мы же сделали им "сульху" и думали, что они помирились. А драка вновь была неизбежна, поскольку Шакал, не унявшийся после первого выяснения отношений и угрожавший меня убить после поединка, навярняка продолжил бы войну, хоть может быть и поменял тактику. Но не мог же я до бесконечности драться с голыми руками против ножа и всегда побеждать. Я -не Брюс Ли и не Попай. А сделать и себе нож и запузырить Шакала - значило бы получить новый срок и распроститься с надеждой доказать свою невиновность по делу, за которое сидел. Кто бы уже стал разбираться была там самозащита или не было, если бы на мне повисло второе дело об убийстве или попытке убийства (ранении). А у меня впереди ещё было обжалование моего дела в Верховном Суде.
Мысль о том, что в этом и была причина, объясняющая поведение Шакала, что кому то очень хотелось, чтобы я не смог обжаловать своё дело в Верховном Суде, хотелось закопать меня понадежней или ножом Шакала или новым делом, тогда не приходила мне в голову. Лишь со временем я понял, что эта гипотеза объясняет многие странности в поведении Шакала. Если его натравливало на меня по указанию свыше тюремное начальство, имея на него рычаги давления, то он не мог прекратить своей игры, с одной стороны, а с другой по возможности уклонялся от прямого столкновения со мной, не желая ради начальства рисковать здоровьем или новым сроком. И только вылетев на глазах у публики от моего пинка во двор, он стал действовать уже не по принуждению начальства, а движимый непосредственными эмоциями.
Хоть внятно эта мысль тогда не пришла мне в голову, но в подсознании она бродила и на меня накатывало чувство безисходности, тупиковости ситуации.
Я решил обратиться к пахану арабской половины нашего отделения (с которым, как я упоминал, мы играли иногда друг против друга в баскетбол и это породило известную степень дружествености отношений) в надежде, что его вмешательство превратит фальшивую "сульху", устраиваемую начальством, в настоящую. Я сказал ему, что не верю, что Шакал и его компания прекратят травлю, и что, по его мнению, я должен делать, если же прекратят. - Ну, тогда тебе придётся драться с ними ещё раз- сказал он. Его ответ разочаровал и обидел меня. Со временем я, правда, понял, что в философском плане он прав. Ничего как драться вновь и вновь, драться в широком смысле слова, нам не остаётся в этой жизни, если мы хотим прожить её достойно. Но это в философском плане. А в тех конкретных обстоятельствах, деталей которых он не знал (да я и сам, как сказано, не до конца их сознавал) принятие его совета означало как раз противоположное, означало дать загнать себя в ту ловушку, которую мне расставляли.
Отчасти сознавая это, отчасти чувствуя, я нашёл другой выход. Я объявил голодную забастовку с требованием разрешить мне дать интервью журналисту одной из центральных газет. Я намеревался использовать это интервью также как средство для своего оправдания вообще и при пересмотре дела в Верховном Суде. Я уже упоминал отчасти о безобразных нарушениях закона, допущенных полицией и судом по ходу моего следствия и судебного разбирательства. Среди них было и такое: полиция подбросила в жёлтую прессу клеветнические измышления обо мне, не имеющие ничего общего с действительностью и легко опровергаемые. Это было нарушения закона о "субъюдице", запрещающего публикацию утверждений, касающихся обвиняемого и могущих повлиять на решение судей, до окончания процесса. Но мало того, что это было клевета, мало того, что это было сделано с нарушением закона, но когда я из тюрьмы написал опровержение в ту же газету, они не хотели публиковать мой ответ, пока я не устроил голодную забастовку и только после 2-х недель её они опубликовали мой ответ, но покромсав его так, что он превратился в пародию на себя. Теперь, когда процесс был закончен, я имел и моральное и юридическое право опубликовать факты, подтверждённые протоколами суда и намеревался это сделать.
На очередном свидании с моей женой я незаметно передал ей через проволочную сетку записку о
том, что начинаю забастовку и просил ее найти какого-нибудь журналиста, которого это заинтересует и который захочет взять у меня интервью. Как потом оказалось это спасло мне жизнь.
Когда кто-нибудь в израйльской тюрьме объявляет забастовку, его изолируют, чтобы другие зэки не могли передавать ему пищу. Меня изолировали в отделении карцеров, но не в обычный карцер, а в особую камеру, отделенную от коридора, куда выходили карцера, небольшим предбанником, в котором сидел охранник так, что ему виден был весь коридор и двери карцеров. Комната, в которую меня поместили, была без окон, с массивной дверью сплошного железа, в которой было окошко 20 на 20 см, закрытое снаружи железной шторкой. Ее охранник открывал только, когда хотел мне что-либо сообщить. В этом каменном мешке без воздуха, при температуре снаружи 30-35 градусов я просидел месяц без пищи, не имея никакой связи с внешним миром, не зная, сумела ли моя жена найти журналиста и каковы результаты.
На девятый день меня вывели на медосмотр. О том, что это положено именно на девятый день, я знал по предыдущему опыту и потому шел спокойно. Меня привели в кабинет врача и он начал задавать мне вопросы довольно странные при обследовании человека, проводящего голодную забастовку.
--
А не страдали ли вы в прошлом психическими расстройствами. А не было ли у вас в роду кого-нибудь, кто страдал психическими расстройствами И т.д.
Уловив в его ивритской речи тяжелый русский акцент, я спросил его по русски
-Ты, что, тоже считаешь, что каждый инакомыслящий - дурак ?
Он рассмеялся и ответил мне тоже по русски
-Ну, ладно иди.
Когда не удалось сделать из меня психа, через несколько дней была разыграна другая карта. Каждого зэка пару раз в день выпускают из карцера в туалет (параш в израйльских тюрьмах нет). Туалет находился в противоположном от охранника конце коридора карцеров. Охранник открывал карцер, выпускал зэка и ждал возле дверей, когда тот вернется, чтобы закрыть его. На этот раз охранник выпустил зэка и не дожидаясь его возвращения, ушел из помещения. А зэк подошел к моему окошку, открыл его и предложил мне ломоть хлеба намазанный творогом, сопроводив это лукавым подмигиванием , как мол мы надуваем этих сук тюремщиков. Если б я пошевелил мозгами, то сообразил бы, что здесь что-то не так - зэк, который свободно шляется по коридору карцеров, хоть и не может убежать, поскольку дверь в помещение карцеров охранник уходя запер, но может таскать из карцера в карцер заначенные сигареты, гашиш и мало ли чего. По любому, нарушение слишком грубое, чтобы охранник мог сделать его по небрежности. Но две недели забастовки в условиях, когда и без голодания можно было загнуться, затуманили мне мозги и я клюнул на эту наживку и съел хлеб. Не прошло и четверть часа, как прибежал офицер безопасности тюрьмы и заорал на меня "Все, парень, кончилавсь твоя забастовка, вылазь.Ты сам прервал ее, съел хлеб.
Ударчик был ниже пояса и мне казалось, что я проиграл. Из чистого упрямства я сказал, что все равно буду породолжать. И вдруг вместо того, что бы приказать охраннику вывести меня силой из комнаты и отвести в отделение, офицер молча повернулся и ушел. Пошел к начальству получать указания, что делать со мной,подумал я. Но прошел час, прошел день, прошло два - ничего не происходило, забастовка продолжалась.
Но еще через несколько дней появился тот же офицер безопасности и, велев выйти охраннику из помещения, заявил мне прямым текстом,что, если я не прекращу забастовку, меня просто прикончат. Говорил он негромко, так чтобы зэки в карцерах его не слышали. Я не дрогнул.
Я знал из литературы, что 30 дней здоровый организм выденрживает без пищи без необратимых изменений. Правда, имелись в виду не такие условия, в которых я проводил забастовку. Но после неудачной попытки под педлогом медосмотра сделать из меня психа, меня все же водили систематически на настоящие медосмотры, брали мочу и кровь, так что я знал, что организм продолжает фенкционировать нормально. Однако, к концук 30-и дней, как и предсазывала медицина, эти изменения начались: повысился или понизился гемоглобин или бирлирубин или еще чего-то и т.п. Я не достиг цели, но калечить самому себя из принципа -= противно моей натуре. Кроме того я чувствовал, что хоть то, чего я добивался, не осуществилось,но что-то там во внешнем мире произошло. И действительно, когда прекратив забастовку я оказался вновь в своем отделении и получил, наконец, свидание со своWй женой, то узнал, что на таки установила контакт с журналистом из "Гаарец" - одной из ведущих израйльских газет и этот журналист обращался к тюремным властям с просьбой взять у меня интервью и хотя ему отказали, опубликовал таки заметку, что такой-то объявил в рамльской тюрьме голодную забастовку. Журналист был хороший и потому не забыл упомянуть,что этот такой-то - доктор наук, а в Союзе был одним из ведущих деятелей Алии (т.е. борьбы евреев за право выезда в Израйль) на Украине. Так что заметка, несмотря на свой малый размер, была замечена, а потом он ее еще повторил, сообщив через пару недель,что я продолжаю забастовку.Если бы не эти две заметки, то меня бы упекли в психушку и не найдя имевших психрасстройства среди моих моих родственников, и накачали бы там какой- нибудь дрянью так, что когда до меня добрались бы близкие или журнаклисты, я подходил бы уже вполне под все стандарты психа. Точно также само собой, что не оставили бы меня продолжать забастовку после того, как я съел бетерброд. Но, поскольку привлечено уже было внимание прессы, то делать это не рискнули, ибо возник бы вопрос, как этот бутерброд ко мне попал, и сразу стало бы ясно, что это была провокация. Ну, и прикончить тоже, пожалуй прикончили бы, если б смогли это сделать шито-крыто.
Хоть интервьбю дать мне так и не разрешили (я сделал это лишь по выходе из тюрьмы), но одной из целей забастовки я все таки добился : Шакал и его компания после этого уже не пытались травить меня (лишнее доказательство того, что за этой трав лей стояло руководство тюрьмы. Конечно, это не означало конца борьбы и драк в частности, но то уже были другие истории для других рассказов.