Итак, как написал я где-то в "Записках оле", "существовал еще и Израиль, и вот я в нем". Причиной, по которой, я считал, евреи из Союза и вообще из рассеяния должны были ехать в Израиль, было то, что в рассеянии, в Союзе, в частности, они утратили человеческое достоинство. Антисемитизм здесь тоже был причем, но лишь как фактор, приводящий к утрате достоинства. Еще более важным фактором, способствующим утрате достоинства, была утрата своих корней, своей культуры. Влияло на утрату достоинства и отсутствие свободы в Союзе. Советский тоталитаризм отнимал достоинство не только у евреев, но и у всех советских граждан. Достаточно вспомнить негласный, но всем хорошо известный лозунг: "Я начальник - ты дерьмо". Все эти факторы для меня слились в одну причину для выезда - утрату достоинства. Но оказалось, что жить недостойно можно и в своей стране.
Правда, те факторы, что я упомянул, были либо устранены, либо находились в процессе устранения и была, по крайней мере, надежда, что будут устранены со временем. Не нужно и говорить, что не стало антисемитизма. Восхитительно было ощущение свободы и, в этом отношении, люди стали, действительно, куда как достойней, чуть ли не визуально было видно их расправленные плечи. Даже мы сионисты, своей борьбой освободившие себя еще в Союзе, первое время ощущали эту свободу почти физически. Едешь в общественном транспорте, поливаешь громко власть, что советскую, что израильскую, и не дергаешься. Если точнее, то первое время даже мы дергались - не слушает ли кто, кто может донести. Но, убеждаясь, что всем наплевать на политические речи (точнее, ты можешь найти единомышленника или политического противника, но не доносчика), быстро привыкли к хорошему.
Что касается возрождения своей культуры, то здесь дело обстояло гораздо сложнее. Когда я приехал, то стал яростно искать духовную пищу, эквивалентную той, которую я утратил, уехав из Союза, но теперь уже с национальным окрасом. И... не находил. Не находил, несмотря на то, что судьба облегчила мне этот поиск, который в принципе не такая уж легкая задача для новоприбывшего в страну, не владеющего как следует ее языком и не укоренившегося в обществе. Ведь культурные процессы текут не только на официальной сцене. Часто гораздо больше настоящего искусства творится, как теперь говорят, в андерграунде, что я хорошо знал по Союзу. Для того чтобы узнать по настоящему, что творится а этой сфере, нужно соприкоснуться с соответствующими кругами общества, что не всегда выпадает на долю и коренному жителю страны, тем более новоприбывшему. Но кто ищет, тот найдет, и опять же судьба. Года через 2, когда я подучил иврит, я познакомился и сошелся с молодой израильтянкой Огувой, коренной, урожденной, саброй, как говорят в Израиле. Но, главное, она была студенткой Бар Иланского университета в Тель-Авиве, филологического факультета и была более-менее погружена в неофициальную среду, имеющую какое-то отношение к искусству и культуре, если о такой среде в Израиле вообще можно было тогда говорить. Были в основном молодежные тусовки с претензией на что-то. Была у нее одна подруга, которая писала стихи, не совсем плохие. Но ничего похожего на советские компании, собиравшиеся на дому у кого-нибудь с чтением стихов посреди вольной беседы или даже специально для такого чтения, я не нашел ни с помощью Огувы, ни в других поисках. Но с Огувой я попал вольнослушателем на лекции в Бар Иланский университет. Помню лекции профессора Барзеля по литературе. По сути, это были лекции не по литературе, а по фрейдизму в приложении к литературе. Скажем, если разбирался Шекспир, то речь шла только о том, какую леди хотел он поиметь и она ему не дала, в результате чего его сублимированное либидо вылилось в сонет номер такой-то. При этом ни сам сонет, ни его литературные достоинства, ни профессора Барзеля, ни его аудиторию не интересовали, и я не помню, чтобы там была процитирована хоть одна строчка из Шекспира или кого-нибудь еще. Ни кого не интересовал и такой, скажем, вопрос: почему у Шекспира его сублимированное либидо выливалось в прекрасную поэзию, которой человечество не устает восхищаться уже 5 столетий, у других - в серые, никому не интересные стишата, а у третьих - просто в унитаз. Но хоть отсутствие духовной пищи, даваемое высокой культурой и соответствующей средой, имело для меня большое значение, я все же понимал, что есть объективные обстоятельства, обуславливающие подобное состояние израильского общества. Ведь в Израиле собрались евреи со всего мира, носители разных культур и даже языков и для того, чтобы возродилась собственная аутентичная культура, требовалось время. Кстати, и то, что сионисткое движение 70-тых гг., в отличие от диссидентского, не породило гигантов духа и творцов мирового масштаба, тоже объяснялось утратой своих культурных корней! Ведь у истоков сионисткого движения конца 19-го - начала 20-того веков, когда культурные корни еще не были вполне утрачены, стояли такие гиганты духа как: Герцль, Ахад Гаам, Жаботинский и великие творцы: Хаим Нахман Бялик и тот же Жаботинский. Это не говоря уже о Моисее, Давиде, великих пророках и других великих из далекого прошлого. Т.е. речь идет не о том, что наш народ вообще бездуховен. Можно утверждать даже обратное, но при одной оговорке. Наш народ состоит как бы из двух народов. С одной стороны, это народ, который во все эпохи порождал если не великих пророков, то великих и не великих революционеров и прочих идеалистов. С другой стороны, он же своих пророков и идеалистов побивал камнями, для того чтобы гордиться и похваляться ими после их смерти.
Так что можно было запастись терпением и ждать, пока жизнь в своем государстве не приведет к возрождению своей культуры, в чем, кстати, и произошел довольно значительный прогресс за те 15 лет, что я прожил в Израиле. Но главное было не в этом. Главное было в том, что "новая ментальность", как ее называют в Израиле, порожденная сексуальной революцией на Западе и проявившая себя, в частности, в характере лекций Барзеля, влияла на жизнь израильского общества в целом и, прежде всего, на достоинство человека в нем.
Надо сказать, что с этой "ментальностью" я (и не только я) сталкивался еще в Союзе до выезда. Она начала проникать в Союз малыми дозами еще во времена хрущевской оттепели вместе с идеями демократизации, конвергенции и т. п., ловко приклеившись к демократии и выдавая себя за ее неотъемлемую часть. В последние же годы перед моим выездом она валила уже довольно густо и уже нахраписто ломала традиционные нормы и систему ценностей. Причем, я имею в виду не официозную систему ценностей, навязываемую сверху, с любовью к партии, к социализму и т. п. Эта уже ни для кого реальной системой ценностей не была. Я имею в виду ту, которая господствовала в среде советской интеллигенции и не какой-то там творчески-богемной, а в среде широких масс инженеров, врачей, учителей и т. п. И уважалась и за ее пределами. Вот пример того, как это происходило.
Когда после аспирантуры я работал инженером в проектном бюро треста Южэнергострой, там у нас подобрался довольно типичный для советских бюро проектных и конструкторских, институтов, проектных и научных, учебных, медицинских и т. п. учреждений контингент. Тон задавала группа ярких личностей, с одной стороны отличных специалистов, в большинстве руководителей отделов или проектов, с другой - людей весьма разносторонних, интересующихся поэзией, литературой, музыкой, живописью, но отнюдь не синих чулков с пенсне на носу и с осенью в душе. Были там два друга, руководители отделов: электротехнического - Яшка Равинский и сантехнического - Пупа (кличка, имя никому не известно) Кобылянский. Помимо того, что оба любили и прекрасно знали поэзию и разбирались в искусстве вообще, оба великолепно играли в пинг-понг, чем у нас там все увлекались после работы и в обеденный перерыв, оба искрили юмором и сыпали анекдотами к месту, были душой компании. Пупа был нарочито грубоват, страшный и виртуозный матерщинник, но никогда при дамах. И грубоватость его была хорошо подбита культурой, никогда не выливалась в грязь и оскорбления. Вот образец его грубоватости, находчивости и остроумия. Ему звонит один шутник из нашего отделения и произносит банальную, распространенную тогда шутку: "Кобылянский, мне нужен труп, я выбрал Вас, с большим приветом, Фантомас". Пупа мгновенно реагирует: "А Вы не боитесь, что будет слишком много дерьма". Пупа любил поесть, и при безусловной спортивности имел солидное брюшко. Пупа был образцовый семьянин.
Равинский был, по некоторым линиям, антипод Кобылянского. Высок, худ, с лицом Мефистофеля, избегал мата и грубости даже в мужской компании, но был страшный бабник и очень успешный в этом деле. Но без грязи, пошлости, без смакования интимных деталей и т. п. Если у него и был роман с какой-нибудь сотрудницей, никто не знал этого наверняка, могли только догадываться.
Были, конечно, люди, которых ни в коей мере не интересовала поэзия и, вообще, искусство. Часть из них фанатировала футболом, часами простаивая в коридоре на курильных "пятиминутках", обсуждая последний матч, даже, если он состоялся 10 дней назад и все было давным-давно переговорено. Еще часть понемногу интересовалось и тем и другим. Но никакого водораздела, тем более враждебности между группами по интересам не было. У всех были еще и общие интересы в виде пинг-понга, слухов о повышении зарплаты, обще трестовских скандалов, анекдотов про советскую власть, периодических выпивок по поводу праздников и без повода. Так было, пока не началась волна "новой ментальности".
Началась она вполне революционно. Ситуация изменилась почти по мановению ока. Вдруг, прежние кумиры и авторитеты перестали быть таковыми, а их место заняли новые из числа прежде державшихся в тени, незаметных. Авторитет прежних кумиров был обусловлен их личными качествами. Никто ничего никому не навязывал, никто не попрекал тех, кого не интересовала поэзия, и не принуждал их, хотя бы психологическим давлением, ею интересоваться. Просто в среде таких людей, как Равинский и Кобылянский было интересней и веселей. Это был, если можно так выразиться, эволюционный отбор. Сексуальная же революция не случайно называется революцией. Как у всякой другой революции, ее метод - насилие. Не физическое, конечно, но психологическое. Как только новые стали задавать тон, так сразу право каждого увлекаться и интересоваться, чем кому хочется, было нарушено. Человек, увлекающийся поэзией, был объявлен дефективным, сексуально ущербным. Мужчины должны были интересоваться только футболом и бабами, женщина - своей внешностью и мужчинами. Этот интерес нужно было постоянно декларировать и демонстрировать. Или, как это сформулировал один умелец русского языка, нужно было быть сексуал демократом. Причем важно было не быть лихим соблазнителем, но изображать оного, т.е. вечно мусолить сексуальную тему, прежде всего ее физиологический аспект, с предельной откровенностью и цинизмом. При этом новые авторитеты были плюгавыми мужичками, отнюдь не пользовавшими успехом у женщин. А вот блестящий, но старомодный Дон-Жуан Равинский этой новой ментальностью был дисквалифицирован в полу импотенты и диктатура новой принятости была настоль эффективна, что бедняга, который никогда до этого не участвовал в коридорных обсуждениях футбола, спасая уроненный престиж, неожиданно появился там и дождавшись, когда после нескольких минут молчания (такие паузы объяснялись тем, что всё давным-давно было переговорено и говорить, собственно, было не о чем) кто-то произнес "Биба", вместе со всеми выдохнул "Да!". Потом еще через несколько минут "Сабо" - "Да!" У меня челюсть отпала от удивления. В отличие от Равинского, я никогда не пренебрегал футболом вполне, бывал и на мачтах иногда и коридорными обсуждениями не брезговал, хотя, конечно, не простаивал там часами. Для тех, кто не помнит истории футбола, скажу, что Биба и Сабо полузащитники киевского "Динамо" конца 60-тых.
Возникает вопрос, как могла это чушь собачья восторжествовать так быстро да еще в интеллигентной среде, да еще, не будучи навязываемой властями. Ну, если бы она была навязываема властями, она как раз бы не восторжествовала, ибо речь шла об отношениях людей между собой, а не с властями, и власти у властей над душами людей уже не было. Восторжествовала она потому, что вся советская интеллигенция была в той или иной мере дессидентствующей, в оппозиции тоталитарным властям, за свободу! А новоментальцы как раз и выступили носителями, причем революционными, свободы. К тому же, идеалом свободы для интеллигенции был Запад, а эти выступили как представители Запада и его свободы. Они напевали и дергались под битлов и Престли. Под тех битлов, которые сочинили "Долой Бетховена". И Равинские - Кобылянские, любившие Бетховена, но не любившие советскую власть с её несвободой и запретом Мандельштама, Цветаевой и многих других, оказались дезориентированными, в душевном смятении и растерянности. Не переть же против свободы, против Запада - её оплота и против передовых представителей его здесь. Вот и склонили они выи перед новоявленными носителями свободы, превзошедшими их своим свободолюбием. Они то сами не отважились доходить до такого маразма, а эти дерзнули. Свобода, блин!
Позже в Израиле, когда я написал свою первую философскую книгу "Неорационализм", я посвятил теме свободы целую часть и показал там, в чем разница между любовью к свободе у нормальных людей и новоментальных. Но еще до того, как я написал книгу, я делал там всякие записи для самого себя, чтобы разобраться в происходящем вокруг. В одной из этих записей я писал примерно так: "Позволь мне, о великая свобода, послужить тебе своим корявым пером, защитить тебя от новоявленных поборников твоих". Любовь к свободе сидит глубоко в природе моей, в генах и проявилась в раннем детстве. Когда мать моя после 4-го класса хотела отправить меня в суворовское училище, я мертво уперся, потому что свобода во мне роптала против необходимости подчиняться военной дисциплине. Я никогда не признавал никаких авторитетов, кроме авторитета истины и справедливости. Везде, где мне приходилось работать до выезда в Израиль, я маялся необходимостью подчиняться начальству, даже если был с ним в хороших отношениях. Когда я перед выездом строил домики и ловил рыбу в днестровских плавнях, где полно бандитов и не забредает милиция, я упивался свободой, настоящей свободой, которая неотделима от природы, от опасности и риска. Упивался настолько, что чуть было не плюнул на Израиль и не остался там навсегда. Поэтому, когда я столкнулся в Израиле вплотную с "новой ментальностью", я был особенно уязвлен тем, что эти наглые новые "поборники" свободы, большинство из которых, попади они в днестровские плавни, вместо восторгов от свободы стали бы орать: "Где же милиция?", крадут у меня мою свободу, присваивая ее себе.
Забегая наперед, скажу, в чем разница между нормальной, моей свободой и свободой новоментальцев. К сожалению, этой разницы не улавливали не только Равинский с Кобылянским и прочие советские интеллигенты, включая диссидентов, но и такие незаурядные мыслители как Бердяев. Вот читаю его "Самопознание" и вижу, как много у нас общего от природы в отношении свободы. Он тоже (или я тоже) не любил армию с приказами, начальство с подчинением, не признавал никаких авторитетов. И яростно защищал и проповедовал свободу в своих писаниях. Но забыл при этом подчеркнуть, что авторитет истины, справедливости, надличного должен быть превыше свободы, иначе наступит оскотинение. Ну, сам то он, конечно, имел в душе этот авторитет истины и духа. Он просто не догадался об этом упомянуть, не знал, что придут такие, которые поставят свободу превыше и истины и духа и просто отринут и истину, и дух, и мораль. Да еще сошлются при этом в свое оправдание и на него тоже.
И маразм крепчал. Установили эти ребятки манеру нагло совать свой нос в чужую личную жизнь, что раньше считалось неприличным. Не в том смысле, что раньше был полный моральный релятивизм, делай, что хочешь, нас не касается, а в том, что раньше, если человек явно не замарал себя чем-то, то неморальным считалось нагло совать свой нос в его личную, интимную жизнь. А новоявленные борцы за свободу только этим и занимались, это было их главное хобби.
Были у нас там две-три супружеские пары на работе: муж в одном отделе, жена в другом или жена в бюро, муж в самом тресте. До того, как воцарилась "новая ментальность", никому и в голову не приходило интересоваться, как у них в постели между собой. Даже за их спиной интересоваться, не то, что приставать к ним самим с вопросами на эту тему и не с вопросами, а с издевательствами. Ну, скажем, была там чета Габаев, он конструктор в нашем отделе, она копировщицей. Люди среднего возраста лет 40-45, давно женатые, минимум 20 лет, с детьми. Ну, классические советские, незаметные, чуть ли не безликие трудяги, занятые добыванием хлеба насущного и заботой о детях. Какого качества была их постельная жизнь, черт его знает, могла быть и неплохой, но, главное, не она была основой их отношений, а дети, заботы, прошлое, которое их связывало. Никаких сомнений в том, что хотя бы один из них изменял другому ни у кого не было. Достаточно было взглянуть на них, чтобы такие сомнения отпали. Да и, вообще, всем было решительно наплевать на эту сторону жизни у других, не говоря о том, что неприлично считалось совать свой нос в такие вещи. Но вот явились "новые" и понеслось: "Саша, а как вы там трахаетесь с Феней? Расползаетесь, наверное, по разным углам комнаты и ползете друг на друга, как бронтозавры". И тому подобная блевотина с напором на то, что, мол, какие вы скучные и обделенные жизнью старые супруги, никогда не изменявшие друг другу. Вот мы де, мол..., имели в виду плюгавые, среди которых были и такие, которые вообще женщин не знали. А если другие знали многих, то что из того ?
У другой пары муж Толя был ревнив, а жена Светик - игрива. Вряд ли она ему изменяла до того и, не уверен, что после. Вообще то и до того супружеские измены, если и обсуждались, то только на партсобраниях. В самой же интеллигентной среде отношение к ним было терпимым, мораль была далеко не домостроевская. Но такой наглой да еще коллективной атаки на чужую жену, муж которой работает в соседнем отделе, атаки с подначками и травлей: "Ну, Светик, не ломайся, Толя же тебя не удовлетворяет" раньше не могло быть и в помине. Теперь стало нормой. И запрещено было даже стыдливо морщиться, чтобы тебя тут же не заподозрили в ненормальности. А уж просто развернуться и дать в рыло маразматику никому даже в голову не приходило.
Можно еще долго расписывать эту картину в цветах и красках, причем не только в нашем бюро, но и вообще в тогдашнем Союзе, но впереди еще Израиль, где краски будут гораздо гуще. Поэтому ограничусь только одним примером тех времен из газеты, не помню какой. Писалось о том, что 3 девицы, ученицы 7-го класса вышли на панель возле стадиона Динамо, потому что остались единственными девственницами в классе и остальные их просто затравили. Двоих сняли какие-то без тормозов, а третьей попался вышедший из ресторана мужик, у которого дочь была такого же возраста. Уловив суть предложения, он взял ее за руку и отвел в милицию. Там выяснилась вся картина. Свобода, блин!
Но все это было еще цветочки по сравнению с тем, что я увидел в Израиле. Распространение "новой" в Союзе затормаживалось традициями русской культуры. Люди хоть не сопротивлялись ей активно, но изменения в душе протекали медленно и поэтому при отсутствии в непосредственно близи "р-революционеров" жизнь шла все еще как прежде, с прежними интересами и отношениями. К тому же, всеобщая бедность, забота о хлебе насущном отвлекали даже самих "революционеров" от "революционной" деятельности. Что касается меня, то "пепел Клааса, стучавший в моем сердце" тем более не позволял мне слишком сосредотачиваться на этой стороне жизни, хотя картинки, типа описанных выше, хорошо карябали меня по душе и в силу моей врожденной брезгливости ко всякого рода душевной грязи и в силу нелюбви к любому насилию, включая психологическое. А непосредственно перед выездом, когда "новая" повалила еще гуще, я был настолько в напряге сионисткой деятельности, что мне было совсем не до нее.
Но по приезде в Израиль я разом избавился и от напряга сионисткой деятельности, и от накала страстей в отношении советской власти. Всё это было теперь позади. Тем более остро я воспринял эту сторону действительности в Израиле. Остро ещё потому, что я долго боролся за выезд и свой лично, и вообще евреев в Израиль, и главным мотивом моей борьбы было то, в Союзе и вообще в расселении евреи живут недостойно. А о каком достоинстве могла идти речь в этой новоментальной действительности?
Помню, у меня был знакомый парнишка из Союза. Он приехал в Израиль лет 18-ти и, будучи призван в армию, напросился добровольцем в десантники, участвовал в войне с отличием, в общем был достойный человек с этой стороны. И воспитан он был в старом добром российском духе, не чужд был интереса к литературе. И как-то, когда мы с ним болтали как раз на тему, где тут можно достать почитать, я сказал ему, что обнаружил великолепный магазин русской книги на Аленби. "И ты туда ходишь?" - спросил он почти с испугом. "Да, а что?" - "Так ведь на этой улице собираются педерасты".
Вот так! Под пули идти он не боялся, а на улицу Аленби, где встречаются педерасты, - боялся, дабы не подумали, что он такой же. Это достоинство? Я из принципа ходил. В Союзе не боялся ни советской власти, ни бандитов и ходил где угодно и когда угодно, а тут побоюсь, что про меня кто-то, что-то скажет? А вот теперь не хожу в Киеве в Гидропарк существенно дальше Венецианского мостика, ибо дальнейшая часть освоена в последние годы педерастами. Жалко расходовать силы на соблюдение принципа: ходишь-то ведь туда, чтобы душа отдохнула на лоне удивительно красивой природы, а какой тут отдых душевный, когда можешь наткнуться на совокупляющихся педерастов или начнут приставать. Потом в неделю не очистить душу от грязи. Кстати, и подавляющее большинство киевлян уже не ходит туда. А сторонники либерализма не устают повторять: "Если они никому не мешают, то, что в этом плохого?"
Не мешают! Свобода! Меня поражала и поражает наглость демагогии на свободе и это "не мешают" в устах сексуал - революционеров и либерал - сексуалов и то, как ведутся на эту демагогию все остальное. Значит, нормальная человеческая мораль мешала свободе, ограничивала, а наглое навязывание норм анти морали никому не мешает. Когда я приехал в Израиль, там все мужчины имели манеру демонстративно, в присутствии дам размашисто всей пятерней чесать яйца. Дабы не подумали, что у него их нет, что он импотент или педераст. Свобода, блин!
Однажды во время отпуска я ехал в автобусе с немецкими туристами. Остановились посреди пустыни, чтобы дать возможность пассажирам облегчить мочевые пузыри. Вышли в основном мужчины, но далеко не пошли, а, выстроившись в ряд в паре метров от автобуса, стали облегчаться. Дамы, сидевшие с той стороны, дружно повернули головы в сторону окон и не отводили взглядов пока дело не кончилось. Может быть, эротическое любопытство победило в них стыдливость? Черта в стуле. В их рожах была пустота и тоска. Надо! Надо было смотреть, не потупившись и не отводя в сторону глаз, иначе их тоже зачисли бы в сексуально ненормальные. Уж в какие именно, по их немецкой манере, не знаю. Может в лесбианки?
В кибуцах (я год прожил в кибуце вскоре по приезде) ребят, отслуживших в армии и не женившихся в течение первого года после этого, и девиц соответствующего возраста, не вышедших замуж, отправляли принудительно в некие сексуальные инкубаторы, где они совокуплялись под наблюдением инструкторов. Свобода, блин!
В одном американском кино отец объясняет своей 15-летней дочери, что он начал половую жизнь в 15 лет с проституткой, потому что в их районе парень 15 лет, у которого еще не было женщины, считался педерастом. А один юный израильтянин примерно такого же возраста, объяснял мне, что у них принято обязательно менять сексуальную партнершу не реже одного раза в месяц, а иначе попадешь в эти самые сексуально ненормальные. Такого я даже в романах антиутопиях, вроде "Безумного мира" Олдоса Хаксли не читал. Свобода!
А как это влияло на характер отношений в любом коллективе? Лучше всего выразила этот характер отношений одна старая кибуцница, приехавшая в Израиль в 20-тые годы со второй, не то третьей алией. (Тогда советская власть еще не стала такой кровожадной, как при Сталине, и выпускали). "Всё - говорит - мне здесь нравится, кроме одного. Чтобы я не сказала, воспринимается не как прямой текст, а ищется, что я хотела этим сказать". Шизы, которыми наделил современное общество Фрейд. Все стали специалистами по подсознанию. "Ага, это он говорит так, а на самом деле это у него из подсознания выглядывает такой-то комплекс". Просто потрясающее оружие дал он негодяям, воюющим грязью. Можно ошельмовать кого угодно. Если человек любит свою мать и он "наш", то он замечательный сын, а если он "не наш", то у него эдипов комплекс, и т. д. Можно трактовать подобным образом не только слова, но и жесты, мимику, интонации, настроение. Можно накатить на человека бочку с грязью, а когда он начнёт возмущаться или нервничать, говорить за его спиной: "Смотрите, как он нервничает, значит, что-то в этом есть".
Повсюду просто шла охота друг на друга. "Накати бочку с грязью на ближнего прежде, чем он накатит на тебя". А уж если на тебя накатили, то ни в коем случае нельзя дергаться, а тем более драться, нужно демонстрировать, что это тебя нисколько не достает. Иначе заклюют в доску.
У меня был товарищ из Союза, тоже кандидат наук, детина под 2 метра ростом, боксер то ли 1 разряда, то ли мастер, воспитанный в старосоветском стиле, т.е. яйца демонстративно не чесал, женщин своих, когда были, не демонстрировал всем, а когда расставался с одной, не кидался немедленно обзаводиться другой, хоть Бабой Ягой, лишь бы поскорей, чтобы чего не подумали. К тому же, приехал без жены, или разведен был, или еще не был женат. Ну и. естественно, на него катили. И он бил. С высокой эффективностью. Но не помогало. Сопли утирали и продолжали катить. В конце концов, он понял, что надо делать. "Я - говорит - теперь, что бы на меня не сказали, - только гы-гы-гы". Вот уж, действительно, достоинство освобожденного народа, за которое стоило бороться.
А как это влияло на общественную, культурную и внутриполитическую жизнь? Ну, что показывали по телевизору, описывать не надо, теперь по всему миру это видят своими глазами. Про печатную порнуху, выставленную во всех книжных киосках, тоже можно не объяснять, кругом все и так грамотные. Но как там с театром, с классикой? Пошел с одной девушкой, тоже из Союза в театр. Театр русский, в смысле русскоязычный. Ставили "Ревизора" Гоголя. Классика - дальше некуда. Вдруг, одно из действующих лиц - педераст. Спрашиваю после спектакля актрису, знакомую моей знакомой: "Причем здесь Гоголь и педераст?" "А иначе публика - говорит - не пойдет". Ну и публика!
Каждая актриса театра, кино или певица должна была хоть раз засветиться на публике голой: в кино ли, на телевидении, в журнале или еще как. Иначе не быть ей по настоящему популярной, народ не примет ни при каких талантах. Одна известная певица, не так чтобы классическая, но около того, которая никак не могла преодолеть в себе естественный стыд (хотя была недурна собой, и в этом смысле могла не стесняться), нашла такой выход: разрешила заснять и показать по телевизору, как она рожала.
Политическая жизнь тоже была переполнена накатами на сексуальной почве. Тут надо сказать, что когда грязниться атмосфера в деликатной сфере отношений между мужчиной и женщиной, то грязнится вся атмосфера в целом. Женщина ведь не только сексуальная партнерша, она же и мать. Если отношение к ней только как к телу, тем более - товару, то распадается вся цепь общественных отношений. Когда-то это было очевидной для всех аксиомой. Вдруг стало никому не понятным. На кого только в Израиле не катили по сексуальной линии. Про Геулу Коген - израильскую Жанну Д"Арк периода борьбы за независимость, видного политического деятеля, руководителя партии, замужнюю и мать детей, одна дура написала в газете, что та - несчастная женщина, не знавшая в жизни любви. И та написала в ответ, что у неё были тысячи любовников. Ни хрена себе! Непонятно, как муж реагировал в первом и втором случаях. Про другую политическую деятельницу написали, что она вообще не знала в жизни мужчин (спрашивается, какое ваше собачье дело, если и не имела). Та ответила, что она мать 4-х детей. На двух премьеров были довольно жирные намеки (бредовые, конечно), что они не в порядке сексуально, а один - просто гомик. Поскольку до обвинений прямым текстом не дошло, я не стану называть имен.
Ну а что касается обвинений не на сексуальной почве, то тут, как говориться, "ни пером описать". Даян писал, что в этой стране просто невозможно быть политическим деятелем. У Эзера Вайцмана шустрый журналист, не зная, что бы еще такого - этакого спросить, спросил, много ли в Израиле змей. Быстрый на ответы Вайцман сказал: "Как в Израиле, я не знаю, а вот в Кнессете - полно". Он знал, что говорил. Конечно, когда про политического деятеля, представителя власти нельзя плохого слова сказать, а то посадят - то это Советский Союз, и такого не надо. Понятно, что когда есть основания для обвинения в коррупции и т. п., то обвинение вместе с обоснованием должно быть публично предъявлено теми, кто владеет информацией и готов отвечать за свои слова. В этом смысл демократии. Но речь не о том. Речь о безосновательной и безответственной поливе и откровенной травле под каким-нибудь предлогом, не стоящим выеденного яйца.
Рабина его "заклятый друг" и соратник по партии Перес подсидел и скинул с поста премьера, чтобы усесться на него самому и сделал это под предлогом, что жена Рабина держала в американском банке 10 тысяч долларов (а разрешалось только 9 с половиной). Пустяк, да Рабин, наверняка, и не знал об этом, но как истинный рыцарь, взял всю вину на себя, назвав Переса "хатран билти наилэ", т.е. подкапыватель, не знающий тормозов. В результате страна лишилась одного из лучших за всю историю премьеров, а их общая партия на следующих выборах лишилась власти.
Самого Эзера Вайцмана, героя войны 1967 г. (он командовал ВВС и в первые же дни войны разгромил египетскую авиацию, что и решило исход войны), героя мира с Египтом (он был тогда министром иностранных дел и сыграл решающую роль в заключении этого мира), сожрали унизительным и подлейшим образом в самом конце его славной карьеры, когда он был президентом и ему оставалось немного, чтобы с почетом уйти на пенсию. Его обвинили в получении взятки. Он действительно взял деньги у своего друга на лечение своего сына, тоже героя войны, умиравшего от ран. В Израиле его не могли спасти, и эти деньги пошли на лечение его в Америке, что, кстати, тоже не спасло его. Эту подлость в отношении Вайцмана невозможно понять без учета того фона, на котором это произошло. Но за всю эту подлость Израиль платил, платит и будет еще платить. (Этот текст написан год назад, да и вся книга уже пол года как закончена. Но только сейчас я получил возможность превратить эту главу в электронный текст и разместить его в интернете. Почему - так, расскажу в другом месте. Но за это время произошли еще события и поступила информация, подтверждающая, к сожалению, мой прогноз. Вот на днях услыхал по радио, что к 2025 году Израиль может вылететь из числа развитых стран в развивающиеся. То, что Израиль оказался на этой грани - результат принятия этой пресловутой ментальности и измены своему духу, хранимому до этого 2000 лет).
В настоящее время Кацава, сменившего Эзера Вайцмана на посту президента обвиняют в изнасиловании, Хаима Рамона в том, что поцеловал солдатку против ее воли, премьера Ольмерта - в коррупции. Я не утверждаю, что все эти обвинения ложные или необоснованные, хотя не верю, что Ольмерт - коррупционер. Он был первым, кто заявил, что в Израиле есть организованная преступность и опубликовал список 10 ее главарей, за что те обвинили его в клевете и выиграли суд, но со временем большинство из них попало в тюрьму за гнусные преступления, включая убийства. Когда Ольмерт делал это, другие политики лицемерно утверждали, что организованной преступности в Израиле нет. Вряд ли такой человек станет брать взятки. Но что касается Кацава и Рамона, то, будучи далеко от Израиля, я не могу сказать ни за, ни против. Но дело не в том, виноваты ли эти двое формально, юридически или нет. Дело в том, то в этой новоменталной действительности вообще невозможно уже разобраться кто виноват, а кто нет, в подобных случаях.
Вот судили одного в Израиле в мою бытность там за изнасилование. Истица на суде излагает. Она приехала в Эйлат отдыхать без путевки, а гостиницы все заняты. Стала всех спрашивать, упрашивать, у кого бы переночевать хоть первую ночь. Ну, этот мужик сжалился, говорит: "Ладно, идемте со мной". Он жил один. Постелил ей в одной комнате, сам пошел спать в другую. Ночью она пришла к нему голая и залезла в постель. И это не его рассказ, а ее. После всего - жалоба на изнасилование, которую суд принял на рассмотрение. Сам бы не поверил, если бы мне кто-то это рассказал, но это было в газете, и таких историй там было тьма.
А растление малолеток? В этой действительности есть такие малолетки, которые сами кого хочешь соблазнят и еще повесят на нас свой половой орган. Но если она пожаловалась, чудак гремит отбывать.
Из этого не следует, что все жалобы на изнасилование и растление малолеток ложные. И того и другого полно и настоящего. Как-то по информации в газете о числе зарегистрированных случаев изнасилования за год я подсчитал, что 15% женщин в Израиле изнасиловано. Следует лишь то, что в этом бардаке уже невозможно разобраться, где изнасилование, где нет, и как тут судьи решают, уму непостижимо. Но сказать, что надо разобраться, наконец, где тут свобода, а где дерьмо, и почистить в целом эти авгиевы конюшни, никто не отваживался. Я отважился, но не сразу.
Сначала, когда я приехал, эта действительность ударила меня, как обухом по голове. Во-первых, я приехал совершенно измотанный предыдущей борьбой за выезд. Во-вторых, против кого и чего бороться? Против той самой свободы, за которую я боролся в Советском Союзе? Мои товарищи по борьбе за выезд, даже те, которых коробила эта действительность, заявляли: "Всё! Мы отборолись, теперь нужно приспосабливаться к новой действительности и просто жить". Другие произносили с "вумным" видом что-нибудь вроде: "А может в этом есть сермяжная правда? А может, это нас в Союзе неправильно воспитали и нужно перевоспитываться?" В самом деле, думал я, не к социализму же возвращаться.
Еврейский обыватель, которого мы навывозили из Союза, уже во всю мимикрировал: чесал яйца еще остервенелее, чем коренные израильтяне, на любую фразу, даже информацию о погоде или просьбу убрать за собой мусор, реагировал: "гы-гы-гы" на всякий случай и ляпал грязью друг на друга, чему, впрочем, не совсем был чужд еще в Союзе. Многие супружеские пары, охмелев от "свободы блин", разводились.
А тут еще давление со всех сторон. Прямо в аэропорту, не успел я полуживой вылезти из самолета, нам объявили, что в Израиле "новая ментальность" (так я впервые услышал это словосочетание) и мы свою старую должны менять. А дальше пошло-поехало. На первой же работе мне один хлыщь заявил доброжелательно - назидательно: "В России ведь нет культуры. Поэтому вы здесь должны менять свою ментальность". "Как в России нет культуры?" - опешил я. - "А Толстой, Достоевский?" - выпалил я первое, что пришло в голову. "Ну, это - не культура. Культура - это вот, зажигалка, очки с пластмассовыми стеклами". Сгоряча я уронил его очки с пластмассовыми стеклами и раздавил их ногой. Но этим ничего не доказал ни ему, ни себе, только испортил отношения на работе.
В общем, сначала мне было не до борьбы, не того, чтобы учить других, как жить. Нужно было сначала позаботиться, чтобы крыша не поехала от этой сюрреалистической действительности, навалившейся на меня так резко, без плавного перехода, как для тех, кто остался в Союзе и эволюционировал постепенно (относительно) вместе с остальными в этот сюр. Ведь даже то начала этой эволюции, которое я захватил ещё в Союзе, проскользнуло мимо меня мало замеченным из-за моей погруженности в борьбу с другим злом. Нужно было также просто не капитулировать перед "новой ментальностью" подобно обывателю, который и за капитуляцию это не принимал (приспосабливаться к чему угодно - его способ жизни), и подобно части моих друзей, прикрывших свою капитуляцию псевдо философской фразеологией. Для этого нужно было, прежде всего, разобраться в том, что происходит, ответить самому себе на вопросы: что есть что, что хорошо, что плохо, почему происходит то, что происходит, почему плохо там и там (в Союзе и в Израиле) и как сделать так, чтобы было все-таки хорошо (не принимая всерьез анекдота, что хорошо только в самолете).
Это были философские по своей природе вопросы и с этого началось мое серьезное вхождение в философию. Но ещё в течение ряда лет я не осознавал, что занимаюсь собственно философией. Я искал ответа на конкретные вопросы, все еще не связывая их в общую картину. Я искал этого ответа для себя, для успокоения души своей, для обретения вновь почвы под ногами, которая, я чувствовал, уходит из-под ног. И уж точно я не собирался создавать новую философию. И в то же время к философии я мысленно обращался. Я быстро понял (не нужно было, собственно, и мозгами шевелить), что ситуация в Советском Союзе определялась учением марксизма. Естественно, что это учение было существенно искривлено, прежде всего, Сталином, но диктатура пролетариата ведомого его партией, что на практике вылилось в диктатуру партии - это было главное и это было от Маркса. Я быстро сообразил, что и "новая ментальность" не выросла сама собой, как фикусы на почве, унавоженной обывательским бытом. Я уже упомянул в связи с лекциями Барзеля фрейдизм. Ясно было, что это одна из теретических опор "новой ментальности". И чем дольше я пребывал в Израиле, тем яснее это становилось.
Помню нашумевшее дело "телефон - герлс". Телефон - герлс - это были элитные проститутки, которых снимали по телефону. Проституция в Израиле разрешена, запрещена лишь организация проституции. Т.е. эти телефон - герлс могли бы работать совершенно легально, и никакого основания ни для какого дела не было бы. Но они потому и были элитными, что не были панельными. Это были либо студентки, либо дамы света - полусвета, зачастую замужние и поэтому не хотевшие светиться. Поэтому они работали через некую фирму, деятельность которой, как организующей проституцию, была уже незаконна. В конце концов, полиция раскрыла эту сеть, и на телевидении известный израильский журналист Ярон Лондон брал интервью у полицейской Симы, сыгравшей роль подставной при раскрытии. Для объективности и непредвзятости шоу они пригласили на него женщину профессора-сексолога, забыл фамилию. Ну, Сима, простая душа, рассказала какая это мерзость - элитная проституция, хуже еще, чем панельная (хотя, когда в самом начале моего пребывания в Израиле я заглянул по ошибке, не поняв смысла призывных жестов девицы, стоящей в двери, в публичный дом, у меня создалось впечатление, что хуже уже некуда - такие грязные и потрепанные особи должны были там услаждать клиентов). Тогда Ярон обращается к сексологине, и та, раздувшись от авторитета представляемой ею науки, заявляет: "Фрейд доказал общественную полезность проституции". "Ну - говорит Лндон - против науки не попрешь". И развел руками, и даже язык высунул, демонстрируя, насколько бессильны мы все против науки.
Да, думал я, и марксизм и "новую ментальность" обосновывали великие мыслители, признанные миром философы, ученые ("новую", кроме Фрейда обосновывали еще экзистенциалисты, "доказав", что единственная реальная ценность - это свобода, а все остальное, включая мораль, - это пар, относительно, результат принятости). А ты, Воин, в своем неприятии "новой" ориентируешься в основном на свои эмоции. С другой стороны, думал я, марксизм и экзистенциализм с фрейдизмом занимают достаточно противоположные позиции, так что не может быть, чтобы обе стороны были правы. А значит, совсем не обязательно, чтобы была права хотя бы одна из сторон. И, наконец, если всё это наука, то я, в конце концов, тоже не лаптем щи хлебаю. Надо разобраться, какое это всё на самом деле имеет отношение к науке.
Легко сказать "разобраться", скажет читатель, знакомый более-менее с философией. Философия в целом - это океан без берегов. Нет ни одного профессионального философа, который был бы знаком со всем, что было написано в этой области со времен древних греков и до наших дней, особенно в последнее время. И даже если ограничиться только марксизмом, экзистенциализмом и фрейдизмом или хотя бы только одним из них, то в этом море вполне можно утонуть или плавать всю жизнь и всё ещё открывать для себя новые заливы и бухты. И немало профессиональных философов так и плавает всю жизнь в одном из этих морей и наживает себе звания профессоров, академиков, а спроси его про соседнее море, он скажет: "Это не моя область". Так что если бы я пошел путем этих профессоров, то сначала прочитал бы всего Маркса, затем Энгельса, потом всех, кто их развивал, потом Фрейда и тех, кто за ним. Впрочем, до Фрейда я бы уже не добрался, а утонул бы в марксистском море.
К счастью, судьба позаботилась, чтобы я прошел инженерный этап в своей жизни и усвоил инженерный подход. Впрочем, инженеры тоже бывают разные. Есть два выраженных типа с распределением остальных между ними. Один, получив задание создать машину или механизм для каких-то целей, какой-то работы, обладающую определенными параметрами типа - производительность не менее чем и т. п., бежит в библиотеку, изучает все уже созданные машины, подобные той, которую ему задали, и затем из существующих компилирует свою. Другой, получив задание, ни в какие библиотеки не идет, никаких проектов, патентов и чертежей не изучает, а берет чистую бумагу и карандаш или ручку и начинает от нуля сочинять, изобретать машину, которая бы делала то, что задано. Конечно, "от нуля" это условно. Каким-то багажом знаний о подобных машинах он может обладать, а может и не обладать, но, главное он обладает, должен обладать, общетеоретическими знаниями и чем более фундаментальными, тем лучше. И только когда он найдет решение, просчитает принципиальные вещи, требующие расчета, прикинет главные узлы, в общем, получит уверенность, что, да, так можно сделать и машина будет работать и условия будут выполнены, он начинает сравнивать её с уже существующими. Кстати, ему уже не приходится лопатить такого количества материала, как первому, а зачастую вовсе не приходится, поскольку он показывает свое решение коллегам и начальству и начинает работать коллективный опыт. Один говорит: "Да, но есть подобная американская машина, и у нее этот узел устроен проще и лучше", а другой - "Я знаю немецкую, у неё производительность больше". И часто после этого ни в какую библиотеку не надо идти потому еще, что ясно, что машина будет работать, требования задания выполнены, а в мире сегодня всего так много, что перелопатить всё это не хватит жизни.
Дабы для читателя, не инженера, сказанное приобрело большую осязаемость, приведу пример из собственной инженерной практики в Израиле. Но сначала поясню, почему в Израиле я не вернулся в науку, а снова пошел в инженеры. Будучи еще в ульпане (интернат, где новоприбывшие учат иврит), я предлагал свои услуги одной научной фирме, дочерней от Ай Би Эм, работающей в Хайфе, где и был мой ульпан. Фирма занималась решением задач матэкономики, естественно с последующим обсчетом их на айбиэмовских ЭВМ. Поясню, чего это меня, защитившегося в области механики, потянуло в матэкономику. Занесло меня в неё родимую еще в Союзе. Когда я пролез, наконец, в Научно Исследовательский Институт Кожевно Обувной Промышленности, то, как уже писал, никакой науки я там не обнаружил и подыхал от скуки в механическом отделе, где кроме пьянства на работе с громкими песнями под гитару и трепа про футбол и баб, люди занимались ещё слегка конструированием какой-то обувной машины. Когда всё это надоело мне до чертовой матери, я надумал перебраться в отдел экономики, где тоже никакой наукой не занимались. Но я прикинул, что там ею можно заняться, а именно матэкономикой. Я, правда, ни с экономикой, ни с математикой, что в ней применяется, до этого не соприкасался, но вообще в математике свою силу чувствовал. Ну, значит, придется еще раз поднапрячься, влезть еще в одну область математики и в экономику, но зато будет наука. Ну, влез, сам нашел себе задачу, изобрел таки, на сей раз, свой собственный математический аппарат для её решения, довольно красивый, с леммами и теоремами, и решил. Опубликовал пару чисто теоретических статей и с пол дюжины с приложениями в промышленности в солидных журналах вроде "Известия вузов" и даже пробовал реализовать своё решение на одном большом киевском заводе, как рацпредложение. Говорю директору: "Вот с помощью моего метода вы сможете увеличить производительность труда на конвеерных потоках на 4 процента без дополнительных затрат". На это он мне сказал примерно так: "Вот видите эту дверь? Вот идите, идите и идите". Нахрена советскому директору было увеличение производительности труда, если ему после этого увеличили бы план и снизили расценки.
В общем, когда я узнал про эту айбиэмовскую фирму, я решил предложить им свой математический аппарат в качестве вступительного взноса. Но статьи мои были на русском, они по-русски не понимали, и нужно было сделать им сообщение на английском или иврите. На момент окончания аспирантуры английским я владел довольно неплохо, но с тех пор прошло уже 10 с лишним лет, и без практики употребления он изрядно забылся. А за 3 месяца очень напряженного изучения иврита в ульпане он был вытеснен из моей памяти последним настолько, что спросить "Хау ду ю ду?" я еще мог, но ответа решительно не понял бы. Решил нахально делать доклад на иврите. Иврит я учил еще в Союзе, но в том напряжении освоил всего сотни 3 слов. В ульпане обещали за 6 месяцев напихать в нас 2 тысячи слов. А прошло 3. Значит, багаж мой был примерно 1000 слов, достаточно, чтобы спросить не только "Хау ду ю ду?", но и "Сколько стоит?", "Как пройти?" и даже понять некоторые ответы на эти вопросы. Но не чтобы делать научный доклад в айбиэмовской фирме с обсуждением. В общем, дело не только в том, что никто ничего не понял в моем докладе, а в том, что сам я получил от него столь мерзкое ощущение, что решил не только в науку не лезть, пока не выучу иврит как следует, но даже от инженерной деятельности до тех пор воздерживаться.
Отчасти по этой причине я и оказался, еще не окончив учение в ульпане, в кибуце. Впрочем, сначала я оказался там случайно. На праздник Пасху, который длится в Израиле 9 дней, мои киевские друзья предложили ехать с ними в кибуц, где у них был товарищ по Союзу, пытающийся там организовать ядро будущего русского, т.е. выходцев из Союза, кибуца. Они там постоянно принимали гостей с кормежкой и, если кому нравилась их жизнь, они им предлагали присоединиться. Я поехал. Население там подобралось премилое, и когда по прошествии 9 дней, мои новые друзья предложили мне присоединиться еще без каких-либо обязательств, а иврит, мол, будешь здесь учить в натуральной языковой среде, я согласился. А потом и вовсе решил присоединиться к ним, тем более, что они планировали создать не обычный кибуц, картошку выращивать, а научно-промышленный, и я должен был как раз науку в нем возглавить. Ну, куда еще лучше, подумал я. Подучу как следует иврит, а тут и наука поспеет, да еще сам я и руководить ею буду. А то, что до того, как поспеет наука, нужно было работать пол дня на тракторе (вторая половина - на изучение иврита), меня не смущало - физической работы я не боялся и не брезговал ею.
С точки зрения философии - кибуц это тоже был перст судьбы. До этого у меня все еще оставались иллюзии относительно социализма. Не у меня одного. "Социализм с человеческим лицом" был популярен в среде советской интеллигенции и диссидентов. Но если искать эталон такого социализма, то ничего лучшего, чем кибуц, нельзя придумать. Там все правление было не просто выборным, но с обязательной ротацией, т.е. сменой его каждый год. А основные вопросы решались непосредственно на общем собрании. Демократия высший сорт. Ну и социализм был доведен до максимума, даже с загибом в коммунизм. От каждого было по способностям, а каждому даже не по труду, а поровну. Зарплаты вообще не было. Все питались в общей столовой, и каждый брал, сколько хотел. Белье стиралось в прачечной, медицина и прочие услуги - все бесплатно. Каждому выдавали небольшие карманные деньги, всем одна и та же сумма, на мелкие траты в ларьке, типа сигарет, конфет и кто, что хочет. Таких вещей, как телевизор, либо не было ни у кого до поры до времени, либо на общем собрании решали, что каждому по телевизору и всем одинаковые. С жильем было чуточку сложней. Но тоже на общем собрании решалось, какой тип жилья будет отныне строиться для молодых семей, опять всем одинаково, но поскольку жизнь шла вперед, то получалось, что новые молодые семьи получали жилищные условия уже лучше, чем старые.
Этот кибуцный социализм, действительно, имел много преимуществ. Прежде всего, у каждого освобождалось много времени для, так сказать, творческого роста. Кончил рабочий день, и полностью свободен. Не нужно ни обед варить, ни стирать. Дети в яслях или детском саду круглосуточно, домой их можно брать только на выходные. И в том кибуце, где я был, действительно, был один композитор, произведения которого исполнял уже израильский симфонический оркестр, и один художник, картины которого продавались даже за рубежом (деньги шли в общую кассу). Творческим людям, кроме выходного, давалось еще несколько дней в неделю на творчество. Для молодежи, особенно любящей спорт, было вообще великолепно: стадион для футбола, баскетбольные, волейбольные и тенисные площадки, крытый спортзал, бассейн и верховые лошади. И много свободного времени и есть компания, с кем можно сыграть, во что хочешь. Для пожилых, кроме телевизора, привозили пару раз в неделю кино, а иногда театр или концерт из Тель-Авива. В общем, на первый взгляд - почти рай.
Но, во-первых, выяснилось, что какую не делай ротацию, все равно образуется элита, и ротация происходит внутри неё, т.е. если один год один был председателем кибуца, а другой экономический директор, то на следующий год они менялись местами. Кроме них, есть еще пара человек, и внутри этой четверки или пятерки происходит ротация всех высших должностей. То же со средним уровнем управления. В этом вообще то, нет ничего плохого, ибо приходится признать, что наличие элиты есть необходимость для любого общества и любого его устройства. В самом деле, не допускать же в управление дураков, вред же будет для всех. Но признание этого факта развеивает иллюзию абсолютности демократии и равного участия всех в управлении. Не получается, соответственно, и с тотальным равенством: материальное равенство может быть достигнуто, но неравенство в положении - тоже не хухры-мухры.
Вторая вещь - это производительность труда. По Марксу, она при социализме должна быть выше, чем при капитализме, ибо при последнем производительные силы вступают в противоречие с производственными отношениями. Ну, о том, что при советском социализме это оказалось в конечном счете не так, написано уже столько, что мне нет нужды добавлять. Но так то ж - советский, дефективный, в котором действовал принцип "Если вы думаете, что вы мне платите, та думайте, что я вам работаю". А как в идеальном кибуцном? Тут, когда я приехал, производительность еще была высока и уж точно во много раз выше, чем в советском сельском хозяйстве. Советскую корову-рекордистку здесь немедленно пустили бы под нож - кибуцная средняя давала в три раза больше молока. Курятник на 10 тысяч кур в Союзе назывался птицефермой, и его обслуживало 50 человек, из них 20 управление и бухгалтерия. Здесь - 3-4 человека с полной автоматизацией. И т. д. Но уже тогда, когда я приехал, кибуцы начинали проигрывать в производительности так называемым мошавам, т. е. сельхоз кооперативам, где каждый вел своё хозяйство отдельно, но с кооперацией между мошавниками в технике и сбыте. А на сегодня кибуцы полностью проиграли это соревнование и начали распаевывать землю.
Еще хуже было с производственными отношениями. Материальное положение кибуцников было несравненно лучше, чем у советских колхозников или рабочих, и у них не было основания говорить: "Если вы думаете, что вы мне платите...". Отношения тем не менее, которые изначально были весьма идеалистическими в духе комсомольцев-добровольцев 30-тых годов и даже лучше (ибо многие зачинатели кибуцов были не просто идеалистами, но носителями философии жизни, для которых кибуц был не производительность труда, а образ жизни в гармонии с природой и т. д.), со временем становились все хуже и хуже. Идеалисты-основатели вымирали, их дети, чем дальше, тем больше оставляли кибуц, делая выбор в пользу соблазнов города, и кибуц пополнялся новоприбывшими, уже не столь идеалистами, сколько не устроившимися в городе и польстившимися на обеспеченность кибуцной жизни. И тут принцип равенства в распределении материальных благ начал демонстрировать свою обратную сторону. Зависть может порождаться не только материальным неравенством, но и заботой о том, что раз уж все одинаково получают, то пусть и одинаково вкалывают. Отсюда - слежка друг за другом, чтобы этот другой работал, не дай Бог, не меньше меня. Помню, как распорядитель работ подошел ко мне в обед и сказал, чтобы после обеда я шел на другую работу (я тогда уже работал полный день). Не предупредив своих товарищей по прежней работе, я отправился на новую. К вечеру весь кибуц знал, что я с обеда сачкую.
Но производственные отношения - лишь часть человеческих отношений. В целом эти отношения в кибуце мне понравились еще меньше. Я и в Союзе не любил официального, навязанного, принудительного коллективизма в виде нуднейших собраний, на которых в задних рядах играли в крестики и нолики, а сидящие в президиуме спали с умным видом, прикрыв лицо ладонями и опираясь на локти, общественных нагрузок, якобы добровольных субботников и прочей ерунды. Коллективизм и человеческие отношения - может быть, самое прекрасное, что есть в этой жизни, но только, когда они - абсолютно добровольны, естественны. К счастью, эти советские принудиловки мало занимали души людей - так нудная проформа, обязанность, которую надо было отбыть. Причем, чем ближе к концу советской власти, тем меньше эта обязанность довлела над людьми: от общественных обязанностей в наглую отказывались, манкировали собраниями и т. д. А реальные человеческие отношения были вне доступа советской власти. Люди собирались компаниями на кухне, на природе, с бутылкой, с гитарой, с магнитофоном или стихами, и жизнь в этот отношении была отнюдь не дурна и полна красок. В кибуце же коллективная обязаловка простиралась гораздо дальше и залазила таки в души людей. Мало того, что обязательно надо было посещать собрания (в этом можно было узреть смысл демократии, хотя на самом деле смысл её в том, чтобы у каждого было право, а не обязанность, участвовать в собраниях и принятии решений). Очень противной была обязанность общаться, ходить в гости, независимо от того, обзавелся ли ты уже друзьями или просто средой, куда тебя тянет, или нет.
Еще более унылой была культурная жизнь. Театры и концерты бывали таки хорошими, но это пару раз в году. Библиотека была скудная. Кино можно было смотреть то, что завозили, а что завозить определяла комиссия по культуре, каждый год, менявшаяся по ротации. При мне в комиссии были остолопы, которые завозили порнуху и фантастическую ерунду. Ну и, как я мельком сказал выше, пресловутая "новая ментальность" хорошо распространилась и укоренилась и в кибуцах. Кибуцы ей были не помеха, как, впрочем, и советский социализм в последний период своего существования.
Через год, примерно, мне окончательно остобрыдла жизнь в кибуце. И к тому же к этому времени идея создания русского научного кибуца была похоронена, и те, кто не сбежал еще из "ядра", превратились в обычных кибуцников, что меня не устраивало. Я подался в город, в Тель-Авив, но, чувствуя, что еще недостаточно владею ивритом, проработал ещё год фрезеровщиком, токарем и т. п. И только после этого решил, что мой иврит уже достаточно хорош для работы инженером, но еще не учёным.
Вот теперь я могу, наконец, вернуться к упомянутому примеру из моей инженерной практики. Я нашел в газете объявление "Требуется инженер", позвонил и пришел на собеседование. Меня приняли в небольшом кабинете двое, как потом выяснилось, хозяин фирмы и её главный и единственный до меня инженер (фирма небольшая). Все стены кабинета были увешаны чертежами. "Что Вам не нравится в этой машине?" - спросил хозяин, сделав неопределенный жест рукой. "В какой машине? Вообще, тут чертежи одной машины или разных?" Это вопросы, которые я мог бы задать ему навстречу, но не стал. Хороший инженер должен читать чертежи, как хороший музыкант ноты, т.е. взглянув на лист, видеть всю музыку. Я обвел глазами стены, подошел к одному чертежу и сказал: "Вот тут я бы сделал так". Последовал еще вопрос, после чего они переглянулись между собой и хозяин сказал: "Хорошо. Вот есть такая проблема. Нужно сконструировать машину, которая делала бы то-то и то-то вот с такой производительностью. Можете предложить принципиальное решение?" "Могу" - сказал я. "Сколько Вам нужно времени, чтобы Вы принесли эскиз?" "Три дня".
Через 3 дня я пришел, застал ту же пару и положил им на стол два листа с эскизами. Они внимательно их рассмотрели, опять переглянулись, и хозяин сказал: "Что ж, завтра выходите. Вы будете работать над этой машиной". Кстати, ни в первый раз, ни во второй раз, ни в дальнейшем они не просили меня предъявить диплом инженера. И вообще они его не видели до конца моей работы там. И никакого письменного договора мы тоже не заключали. Была названа цифра, которую я буду получать, и слово это не нарушалось. Аналогично происходило в дальнейшем всегда, когда я устраивался инженером в маленькие фирмы, В большие, особенно государственные, - конечно, иначе.
Итак, я начал работать, и через некоторое время хозяин с инженером стали подходить ко мне вместе и порознь и выражать сомнение, что моя машина будет работать. Это было странно, поскольку принципиального решения я не менял, а они его видели, когда брали меня на работу. Ещё через время картина прояснилась. Проектировал я специальный токарный автомат для обрезки по краям средней части подвесного бака с горючим для американских самолетов Ф15. Американцы заказали Израилю сколько-то там тысяч таких баков. До этого они делали их сами, но Израиль взялся делать дешевле. Американцы передали Израилю все чертежи машин по производству баков, но не сами машины этой линии. Машины Израиль должен был изготовить сам. Если бы Израиль просто скопировал американские машины, то он бы ничего не смог заработать на этом заказе, так как производительность была бы та же. Поэтому головная фирма, получившая заказ, распределила изготовление отдельных машин по маленьким фирмам, вроде нашей, требуя большей производительности, чем у американцев, хотя американские чертежи давали - не жалко. Так вот, ничего не ведая об американской машине и не ходя ни по каким библиотекам, я все узлы машины запроектировал так, как будто я просто содрал их у американцев. Но главный пункт, от которого зависела производительность, я решил совсем не так, как у них (за счет чего получил производительность в 15 раз выше). Бак этот представлял из себя тонкостенную оболочку в виде сигары длиной 6 метров и около метра в диаметре. Чтоб она не болталась в воздухе из-за своей гибкости, внутри еще ставились перегородки жесткости, но на этапе обрезания краев средней части (и прочих) их еще не было. И эта средняя часть бачка 3-х метров длиной из тонкого листа без днищ была очень хлипкой. Американцы хватали её такими раздвижными грибками изнутри у краев и, медленно и осторожно вращая, обрезали края на заданный размер дисковыми фрезами. Поскольку вращали очень медленно, то проблем из-за вибрации бочки не возникало. Но зато производительность получалась 2 штуки за час. А я закрутил эту бочку с нормальной токарной скоростью, где-то порядка 700 оборотов в минуту и резал токарными резцами. Даже для человека, далекого от техники, мне кажется, должно быть ощутимо, что если крутить такую здоровенную и хлипкую бочку с такой скоростью, её размотает так, что никакие зажимы по краям её не удержат, она вырвется, покрушит всё вокруг и поубивает людей. По-научному это называется резонанс. Вот этого боялся хозяин фирмы и её главный инженер. Но и соблазн был велик: моя машина делала операцию за 2 минуты вместо полчаса. Поэтому они и клюнули вначале, но потом в процессе обсуждения где-то с кем-то, червь сомнения стал точить их.
Я их успокаивал, что всё посчитал и резонанса не будет. Но дело в том, что расчеты на резонанс довольно сложные и выходят (тогда, по крайней мере, выходили) за рамки теормеханического багажа, даваемого институтом инженеру. Для меня то после аспирантуры это было не проблема, но они не волокли в этом и проверить мой расчет не могли. После всего они все-таки взяли на себя этот риск, машину я запроектировал и мы изготовили ее с помощью еще таких же маленьких фирм, специализирующихся не на проектировании, как наша, а на изготовлении деталей. Когда ее первый раз закрутили при испытании, все разбежались и попрятались, боясь, что огромная обрабатываемая деталь вырвется из зажимов и кого-нибудь пришибет. Но машина едва набрала проектные обороты, как резцы уже сделали свое дело и она остановилась. Все прошло идеально. Впоследствии эта машина проработала на базовом заводе лет пять, а я приобрел даже некоторую известность в инженерных кругах, так что, когда я стал увольняться с этой моей фирмы, чтобы писать философию, хозяин меня решительно не понимал и предупреждал, что я много потеряю на этом. По-своему он оказался прав. Но я - по-своему тоже.
К чему я привел этот пример? К тому, что и в философии, как в инженерии возможны два подхода. Один - это, когда вы, решая какую-то проблему, начинаете с того, что пытаетесь изучить все, что кто-либо до вас писал на эту тему. Этим путем идут очень многие философы (или те, кто таковыми формально числится), но это тупиковый путь. Вот помню, несколько лет назад я общался с Паскалевским философским обществом при киевском университете. Паскаль - один из зачинателей рационализма Нового Времени вообще и в философии в частности. Есть у него и своя концепция теории познания, вокруг которой в этом обществе было много разговоров. Я предложил их вниманию свою теорию познания, рациональную, кстати, но с уточнением сути рационализма. В статье, которую я им предлагал на предмет доклада по ней, я сравнивал свою теорию познания с другими современными теориями и с классикой тоже, начиная с Декарта, современника и немного предшественника Паскаля. Т. е. это не была доморощенная штука, не привязанная к тому, что они учили в университете и во что углублялись в своем обществе. Привязанная, да еще и как. И тем не менее, они отказались заслушать мой доклад. "Мы - сказал их руководитель - до современных теорий познания еще не дошли. Сначала мы как следует изучим Декарта, Паскаля, потом Канта, Фихте, Гусерля и т. д., и т. д., а уж потом...". - А уж потом ничего не будет. До конца своей жизни не доберутся они до современных теорий познания таким способом, а уж тем более не создадут ничего нового путного. Потому что современные теории познания опираются не только на предшествующие, на Декарта, Паскаля и т. п., но гораздо более того на развитие естественных наук, произошедшее с тех декартово -паскалевских времен. А эти ребята не изучали не только этого последующего развития естественных наук, но и предыдущего тоже, по причине чего им и в Декарте с Паскалем разобраться трудно. Под "этими ребятами" я имею здесь в виду не только членов упомянутого паскалевского общества, но вообще современных академических философов, не прошедших школу мышления, которую дает занятие естественными науками. Особенно это относится к тем философам, которые занимаются теорией познания. Теория познания должна обобщать весь опыт человеческого познания. Но именно в сфере естественных наук человечество совершило колоссальный прорыв за последние столетия. Поэтому заниматься теорией познания, не разбираясь в естественных науках - это просто наглость. А многие академические философы, не разбираясь в естественных науках, мало того, что берутся за проблемы теории познания, но еще извлекают при этом на свет Божий не только Декарта и Паскаля, но Платона с Аристотелем, да еще заявляют с апломбом, что Аристотель (Платон) в свое время уже все решил и ничего принципиально нового придумать нельзя. Строить современные теории познания, танцуя от Аристотеля или Декарта, это - примерно то же, что строить теорию поля, танцуя от Демокрита.