И тут произошло нечто совершенно непредвиденное. То есть так я это воспринял тогда, хотя со временем стал понимать, что мне как раз следовало бы это предвидеть.
Началось все с того, что однажды утром, когда я собирался ехать на работу, моя старенькая машина не хотела заводиться. Я открыл капот и стал возиться во внутренностях. Сосед, наблюдавший за моими усилиями из окна, сначала подавал советы со своего этажа, затем вышел и принял участие, претендуя на то, что он - специалист, собаку съел на машинах. Я предоставил ему ковыряться в моторе, а сам залез в машину и нажимал на газ по его указаниям. Вдруг в моторе вспыхнул огонь. Масло из карбюратора протекало еще до этого и, очевидно, он неаккуратно соединил там какие-то провода и проскочила искра. Мы попытались сбить пламя тряпками, не получилось, он побежал за ведрами, потом за шлангом, я поливал водой, но огонь охватил всю машину и затронул стоящую рядом - обгорела немного краска на дверце. Соседнюю, однако, быстро откатили и пламя на ней погасили, так что всего вреда на ней было - обгорелое пятно на дверце. Вызвали пожарников. Пожарные быстро потушили огонь пеной и тут на сцене появился новый персонаж, тоже сосед, которого я иногда видел до этого, но никогда с ним не общался. (Я, вообще, слабо был знаком с соседями, занятие философией, плюс работа не оставляли времени на общение).
Он заявил, что машина, у которой обгорела краска на дверце, принадлежит его зятю, и потребовал, чтобы я заплатил ему за ущерб. В Израиле, как и вообще на Западе, и, по-моему, сейчас уже и в России и в Украине, существует обязательная страховка автомобилей и в случаях, подобных этому, никто никому не платит наличными. Просто виновник дает пострадавшему номер своей страховки, тот вызывает оценщика ущерба (есть такая служба), после чего обращается в свою страховую кампанию и та возмещает ему ущерб. А затем эта кампания получает с кампании виновника происшествия то, что она выплатила своему клиенту, и с лихвой. И в этом, собственно, и есть смысл обязательной страховки. (А есть еще дополнительно необязательная для всяких других случаев, включая атомную войну и конец света).
Я решил, что мужичок, который разговаривал со мной по-русски, просто не знает еще израильских порядков, объяснил их ему и достал страховое удостоверение, чтобы он списал номер. Но он заявил, что хочет наличными, а если я не заплачу, то мне будет плохо. Я, естественно, послал его. Позже я узнал, что в Союзе он был не то махер - снаобженец, не то заведующий столовой, короче крал, но решил, что в Израиле он сможет красть больше, а, главное, жить шикарнее, т. к. в Союзе жить на широкую ногу, имея маленькую зарплату, было не безопасно, существовало ОБХС. Оказалось, что в Израиле таких "умных" как он много и воровать значительно сложнее, чем в Союзе. Работы, подобной заведованию государственной столовой, он здесь не нашел, а грабить банки у него была кишка тонка, поэтому он сидел на пенсии и утешал себя тем, что иногда, когда это ему удавалось, вытягивал денежки с помощью шантажа с какого-нибудь простака. В частности, как мне рассказали потом, он уже слупил хорошие деньги с кого-то за порчу этой самой машины, так что эта схема была у него накатана и держалась она на наличии у него связей в полиции. Кроме того, этот тип ненавидел сионистов за то, что они уговорили его ехать в Израиль, где трудно воровать, а я в том районе слыл за главного сиониста, так что у него был еще "идеологический" мотив наказать меня.
Когда я его послал, он изрыгнул дополнительные угрозы в мой адрес, но все же ушел. Но история на этом не кончилась. Через несколько дней, когда я вышел из дома с женой и соседкой, ее подругой, меня поджидал на улице незнакомый парень, который как оказалось, и был зятем того мужичка и хозяином пострадавшей машины. Он потребовал с меня денег и, на сей раз, назвал сумму и весьма солидную. Ну, я и ему рассказал про страховку и когда он не внял, послал и его. Тогда он стал исполнять некий воинственный танец, то ли вызывая меня на бой, то ли распаляя себя перед тем, как напасть (он был марокканец, т. е. еврей из Марокко, и я не был знаком с символикой их жестов). Ну, я тоже расправил плечи и двинулся ему на встречу. Но мои дамы повисли на мне и завопили: "Ты что, сумасшедший? Ты что, не понимаешь, что он тебя специально провоцирует? Надо идти в полицию и подать жалобу на шантаж". Сказано: "Послушай женщину и сделай наоборот". Но я не внял этой народной мудрости и сдуру пошел с дамами в полицию. А зря. (Впрочем, сегодня никакой уверенности в том, что, если бы я поступил тогда наоборот, то конечный результат был бы другим, у меня нет).
Сначала все получилось вроде бы хорошо. Полиция немедленно разыскала этого парня и допросила его в моем присутствии. Первое, что бросилось мне в глаза при этом, это что он в полиции - свой человек, что называется, на короткой ноге с полицейскими, некоторых даже похлопал по плечу и они его. Ну и разговор их с ним поначалу, несмотря на присутствие мое и моих дам, носил характер не допроса, а беседы между близкими друзьями. Даже несколько приблатненным был характер этой беседы. "Ну, чего этот тип от тебя хочет?" - примерно так начал "допрос" полицейский офицер. - "Да, понимаешь..." и чудак изложил, какой я нехороший человек, не хочу платить за причиненный ущерб. "Кстати, - сказал тут офицер - ты, конечно, вызвал оценщика ущерба?" - "Да нет, я просто отвез машину в мастерскую и отремонтировал". - "Ну, ты не прав" - сказал полицейский, меняя тон. И обращаясь ко мне: "Он сейчас извинится перед Вами, а Вы не давайте дальше ход этому делу. Мы его предупредим и протокольчик составим, и больше никаких проблем у Вас не будет". Такой результат меня вполне устраивал, я не жаждал мести и не тяготел к судебным тяжбам. Я согласился уверенный, что теперь меня оставят в покое, и опять ошибся.
Т. е. шантажа больше не было и эта семейка ко мне больше не приставала. Но неожиданно в картине возникла новая фигура, еще один сосед по микрорайону, с которым, опять же, раньше я никогда не пересекался и вообще не знал о его существовании. Мне стали докладывать разные соседи, а, прежде всего, эта подруга жены, что есть тут один тип, который постоянно катит на меня, что я сам поджег свою машину с целью получения страховки, и он это сам видел. Доложили мне также, что он связан с шантажистами, а с другой стороны - с полицией, и именно он вдохновил хозяина машины и его тестя на этот шантаж и на предыдущий (до меня), обещая, что все получится благодаря его связям. Узнал я также, что он играл в нашем микрорайоне, во всяком случае, хотел играть, роль этакого крестного отца, авторитета. Он был из бухарских евреев, а их было большинство в этом районе. Там в Бухаре их семейство принадлежало к элите, т. к. мать была заслуженной артисткой. А в советских провинциях, тем более азиатских, вся элита, включая художественную, была тесно между собой связана, поэтому у них были связи с местными властями. Ну, и все прочие ходили к ним на поклон, чтобы они замолвили властям за них слово. В Израиле он хотел играть ту же роль. Но нужно было распространить свое влияние и на не бухарских, иначе он терял авторитет и среди бухар. Ну и он (и его семейство), как потом выяснилось, таки наладил связи с полицией (а через него, очевидно, был знаком с полицейскими и зять марокканец). Теперь же, когда шантаж провалился, авторитет его пострадал и он пытался его поправить, накатив на меня эту бочку. После всего, мне его издали и показали.
Но я не стал придавать этому особого значения, и тем более не побежал выяснять немедленно с ним отношения. Уж больно нелеп был этот накат. Вообще то схема поджога своего имущества и автомобиля, в частности, с целью получения страховки известна даже из литературы, но операция должна иметь экономический смысл. Страховочная сумма должна быть искусственно завышенной, иначе - зачем огород городить. У меня же была скромнейшая страховка и для того, чтобы купить опять такой же старенький автомобиль, вместо сгоревшего, мне пришлось еще существенно добавить к страховочной сумме. Т. е. самоподжог в моем случае просто не имел смысла.
Но однажды в субботу, возвращаясь откуда-то, я проходил мимо его дома, увидел его возле подъезда и решил все же спросить об этом, для порядка. Он ответил: "Да, нет, что ты, ничего я такого не говорил". Меня вполне удовлетворил такой ответ. Хоть я и не поверил ему, но полагал, что этого будет достаточно, чтобы впредь он воздерживался от безответственной болтовни. Я повернулся, дабы продолжить свой путь, и тут он толкнул меня в шею и сказал: "Иди на ...". Я опять повернулся к нему и ничего еще не успел сказать, тем более сделать (правда, на лице у меня в этот момент вряд ли было приятное выражение), как он быстро сунул руку в карман, выхватил оттуда нож с подпружиненным лезвием, раздался щелчок и он попытался ударить меня ножом в живот. Я отскочил и после этого мы несколько минут плясали друг вокруг друга: он пытался ударить меня ножом, я отскакивал, уворачивался и пытался выбить нож ударом ноги.
Я был тогда на вершине своей физической формы, превосходил в этом смысле как все свои предыдущие, так, к сожалению, и последующие результаты. Я каждые день перед работой заскакивал в бассейн, наплавывал там метров 800, а по выходным ездил на велосипеде к морю километров за 35, делал хороший заплыв и возвращался. Но боевыми искусствами я никогда в жизни не занимался. Он же владел ножом довольно профессионально: держал его не в вытянутой руке, а возле бедра и только, нанося удар, выбрасывал руку вперед. Поэтому ни ему не удавалось пырнуть меня, ни мне выбить нож.
Под конец появились две женщины, идущие в этот подъезд, и он спрятал нож. Я обратился к ним и спросил, видели ли они, как он пытался пырнуть меня. "Ничего мы не видели" - ответили они, нагло смеясь мне в лицо. Позже я узнал, что они были из его компании, в смысле были бухарки, соседки, друзья и, кажется, родственницы его. Мне ничего не оставалось, как уйти, не солоно хлебавши. А он еще вдогонку крикнул мне: "Все равно я тебя прикончу".
Угроза выглядела достаточно серьезной, если учесть, что этот раз он схватился за нож без сколько-нибудь весомой видимой причины. Идти в полицию жаловаться, учитывая опыт предыдущего моего похода и информацию о том, что мой противник имеет там связи, я не стал и даже жене не сказал об этом случае, чтобы она не давила на меня в эту сторону. Я полагал, что если прошлый раз, когда были свидетели шантажа, не только готовые дать показания, но и пришедшие со мной для этого, и когда сам шантажист признался, что он не вызывал оценщика ущерба (что фактически равноценно было признанию им факта шантажа), они замяли дело, а давление на меня все равно продолжалось, то, когда у меня нет свидетелей, готовых дать показания, они просто поиздеваются надо мной и ничего не изменится. Задним числом я понимаю, что лучше все-таки было обратиться в полицию и зафиксировать жалобу, пусть бы они и не дали ей хода. Эта жалоба пригодилась бы мне потом на процессе. Но откуда ж я знал, что дело кончится процессом. Я думал лишь о том, как обезопасить себя от повторного нападения.
На всякий случай я стал носить с собой пистолет, который был у меня с разрешения. Разрешение мне дали в связи с тем, что, когда я работал на моей первой работе в Израиле, мне приходилось ездить на Западный Берег, где располагались некоторые шарашки, изготавливающие детали моих станков. И поскольку в этой местности была большая вероятность террактов, то тем, кому туда приходилось ездить на работу, разрешалось иметь оружие.
Так прошло пару месяцев, пока однажды я увидел из окна своего дома, что он стоит во дворе в окружении довольно большой, человек из 10, кампании. Я подумал, что это случай разрядить ситуацию. Волновала меня, кстати, не только моя судьба, но и то, что этот псих, напавший на меня практически без повода (повода для нормального человека), и, очевидно всегда бывший при ноже, может с такой же легкостью, как на меня, напасть еще на кого-нибудь и результат может быть трагическим. Я подумал, что, если я подойду и напомню ему о предыдущем нападении, то в присутствии такого большого количества потенциальных свидетелей он не решится достать нож и напасть, а поскольку теперь уже многие будут знать, что он нападал на меня, то он будет вынужден считаться с этим и впредь воздерживаться орудовать ножом. В дальнейшем выяснилось, что он - таки псих, но не просто псих, а псих со справкой, эпилептик и, как все эпилептики, непредсказуем. Эта его непредсказуемость и сыграла роковую роль в дальнейшем.
Я еще не успел подойти к их кампании и что-нибудь сказать, как он уже сунул руку в карман, как в прошлый раз. Не дожидаясь пока он выхватит нож, я распахнул куртку и показал, что у меня на поясе пистолет. И потребовал, чтоб он выбросил нож. Он вынул руку из кармана, но без ножа и разразился ругательствами. Я отвечал ему в том же духе, продолжая настаивать, чтобы он выбросил нож. Вдруг он неожиданно сказал: "Идем в полицию, там разберемся". Это меня устраивало, ибо одно дело, если бы я сам пришел туда, не имея доказательств его предыдущего нападения, другое - если бы мы пришли вместе в сопровождении еще людей и я бы сказал полиции, что у него и сейчас есть нож в кармане, который он всегда при себе носит и которым пытался ударить меня прошлый раз. В присутствии посторонних полиция вынуждена была бы обыскать его, а когда нож был бы найден, вопрос был бы решен. Поэтому я согласился и сказал: "Идем". Но он видно, тоже сообразил, что идти туда с ножом в кармане ему не стоит, или вообще черт его знает, как работали его мозги, но он передумал и стоял в замешательстве. Тогда я сказал: "Ну, давай, идем, идем!" и сделал пол оборота туловищем в сторону, куда надо было идти, с одновременным пригласительным жестом рукой. При этом я всего на секунду выпустил его из поля зрения. Этого было недостаточно, чтобы он успел сунуть руку в карман, выхватил нож и ударил им меня. Большего времени для этого я бы, конечно, не предоставил ему. Но этого оказалось достаточно, чтобы он одним движением нырнул вперед, подхватил лежащую на земле бутылку и, разгибаясь, ударил меня ею в лицо, как раз, когда я повернулся к нему. От удара у меня слетели очки и в тот же момент кто-то прыгнул мне сзади на спину и повис на руках, обхватив их в районе локтей и оттягивая назад, чтобы я не смог достать пистолет. Позднее выяснилось, что это был брат того, что с ножом и личность еще более известная в нашем микрорайоне и за его пределами. Но не мне. Я, правда, однажды видел его из окна в интригующей ситуации: он гонялся по двору с топором за двумя достаточно здоровыми лбами и те убегали от него, как зайцы. Но не запомнил его достаточно, чтобы узнать на этот раз в кампании, когда подходил. Иначе я, конечно, не предоставил бы ему возможности обойти меня сзади. Позже в тюрьме я узнал, что он - довольно крупный уголовный авторитет, а в Союзе, по его же похвальбе, был уголовным королем в Бухаре и "замочил" там пятерых человек. Ну, это, может, он и врал, как принято в этой среде, но то, что он в Рамле, где я тогда жил, "держал таханат самим", как выразился сообщивший это мне, можно не сомневаться. "Таханат самим" в дословном переводе - станция наркотиков, как перевести это литературно, не знаю, но, в общем, он держал в своих руках распространение наркотиков в Рамле. Сообщил мне это тип, который сам занимался подобными вещами, так что, надо полагать, знал, что говорил.
Когда этот брат повис у меня на руках, мой главный противник, видя, что я не могу достать пистолет, выхватил, наконец, нож и пошел с ним на меня. Единственное, что мне оставалось сделать, это крутиться на месте, волоча того, который висел у меня на локтях, так чтобы он все время был между мной и нападавшим, мешая своим телом тому ударить меня ножом. Я покрутился так несколько оборотов, при этом тот, что с ножом , бегал вокруг нас, норовя оказаться передо мной и пырнуть меня, а его братец дергал меня за локти ему навстречу. Я почувствовал, что это проигранная игра и рано или поздно противник выйдет на ударную позицию и нанесет удар. Тогда, не переставая крутиться, я преодолел усилия того, что оттягивал мне руки назад, и все-таки достал пистолет. Я не собирался стрелять на поражение, хотел дать только предупредительный выстрел. Но поднять руку вверх я не мог, поскольку брат нападавшего висел у меня на локтях. Я решил выстрелить в пустое пространство перед собой в стену дома и сделал это, как только увидел достаточный просвет между людьми, окружавшими нас. Но, поскольку нападавший был уже близок к тому, чтобы оказаться передо мной и в момент выстрела его брат очередной рез дернул меня за локти ему навстречу, пуля попала тому в живот.
Рана была достаточно серьезной (была прострелена почка), но отнюдь не смертельной при современной медицине. Тем более, что скорая приехала в считанные минуты и раненый был доставлен в ближайшую, но заодно одну из лучших израильских больниц. Тем не менее, через 11 дней он умер от обширнейшего абсцесса (из него выкачали 2 литра гноя) поразившего печень, отнюдь не затронутую выстрелом. Это в эпоху антибиотиков в одной из лучших больниц Израиля, далеко не последнего в мире в медицине. Моя адвокатша в дальнейшем предлагала мне выстроить защиту на том, что смерть произошла не от выстрела. Я отказался. Это выводило меня из под обвинения в убийстве, но означало признание мной вины в нанесении серьезного телесного повреждения. Я же, хоть и не разбирался еще в тонкостях закона в данной области, отправляясь от здравого смысла, при всем сожалении о случившемся, считал себя невиновным, будучи уверен, что закон должен оставлять человеку право защищать свою жизнь. И если это не случай оправданной самозащиты, тогда что вообще такое оправданная самозащита? Но все эти мысли, а с ними и душевное равновесие, пришли мне в голову далеко не сразу после выстрела. Сразу же после выстрела я был потрясен тем, что своей рукой серьезно ранил человека, и логика рациональных построений о праве на самозащиту, о вынужденности применения оружия и о случайности попадания еще долго не могла преодолеть эмоционального смятения.
К счастью для меня от выстрела остолбенели и остальные и драка прекратилась. Убегать я, естественно, не собирался и первым сказал, чтобы вызвали скорую и полицию. Когда приехала полиция, я сам подошел к офицеру, сказал, что это я стрелял, и отдал пистолет.
В полицию меня доставили вместе с братом пострадавшего и взяли показания с обоих. Я сказал, что мне нечего скрывать, что, наоборот, я хочу установления истины и поэтому готов всячески сотрудничать со следствием. На следующий день на очередном допросе в присутствии адвоката, которого успела найти моя жена, я дал следователю список из 20-и, примерно, имен, некоторые с адресами, свидетелей, которых я знал и вспомнил. Дело в том, что по ходу действия, сопровождаемого криками, набежало много людей, так что под конец было человек 50. И поскольку большинство было из окрестных домов и, пока ждали полицию, некоторые подходили ко мне и чего-то спрашивали, то тех, кого я знал, я и перечислил. По прошествии нескольких дней на очередном допросе я спросил следователя, нашел ли он людей из моего списка и допросил ли их. "Нет - говорит - никого пока не нашел". Так было и на последующих допросах и у меня начали возникать подозрения и опасение, что здесь что-то не так. Тем более, что от своего адвоката и одновременно от одного болтливого полицейского, приносившего нам в камеру пищу, я знал, что мой следователь расхаживает по микрорайону в обнимку с братом пострадавшего и настраивает людей давать показания против меня, даже тех, кто не был на мете происшествия. Кроме того, несмотря на мое сообщение еще при задержании, что я был атакован с ножом, полиция не искала нож ни у раненого, ни у его друзей, которые могли забрать его у него в ожидании полиции.
В дальнейшем выяснилось, что полиция ни с кого не сняла свидетельских показаний на месте происшествия, когда никто ни с кем не успел еще согласовать их. А ведь такие показания - самые важные. Единственный, с кем переговорил на месте приехавший офицер, был брат пострадавшего. Кроме того, что полиция не искала действительных свидетелей происшествия и "не могла найти" даже тех, которых я ей указал, мало того, запугивала их, чтобы они не отваживались свидетельствовать по своей инициативе, она сорганизовала против меня лжесвидетелей. Всего против меня было выставлено 6 свидетелей обвинения. Трое из них, действительно, были на месте происшествия, а двое - сам пострадавший и его брат - были главными действующими лицами. У этих троих показания сняли хоть и не на месте происшествия, но скоро после, причем так получилось, что за время между происшествием и снятием показаний они не успели договориться между собой и согласовать показания. Раненого почти немедленно увезла скорая и показания с него сняли в больнице, еще один из их кампании после выстрела упал в обморок и его увезла другая скорая в другую больницу и показания с него сняли там, с брата же показания сняли в полицейском участке, куда его привезли вместе со мной. В результате эти трое, хоть и обвиняли дружно меня, выгораживая пострадавшего, но в описании происшествия сильно противоречили друг другу. При этом, поскольку они не знали, что будут говорить другие, они не рисковали врать слишком уж сильно и, во имя правдоподобия, каждый указывал и какие-нибудь действительные детали происшествия. И поскольку они их не согласовали, получилось, что каждый называл разные истинные детали, но при сложении они подтверждали всю мою версию событий.
Поскольку мой следователь понимал слабость обвинения, построенного на таких доказательствах, то он сорганизовал еще троих "свидетелей" из числа друзей и родственников пострадавшего, которых на месте происшествия не было. Они дали показания через несколько дней, причем одновременно. А мой адвокат доложил мне, что следователь собирал их перед этим в полиции и инструктировал. Повторно он их собирал еще перед судом для дополнительного инструктажа. Все это, само собой, запрещено. Эта троица пела уже в один голос. Смысл их коллективной версии был таков: они стояли вдесятером возле подъезда, подошел я, всех избил, под конец сбил с ног пострадавшего, вынул пистолет и выстрелил в него лежащего.
Помимо того, что этот бред противоречил здравому смыслу, он противоречил и баллистическим данным: входное и выходное отверстие при стрельбе в лежачего должны располагаться иначе, чем в случае выстрела в стоящего напротив. Главное же, что их коллективная ложь никак не исправляла показаний первых трех. А скрыть те показания полиция не могла, поскольку брат давал их в полиции в моем и моей жены присутствии (она приехала в полицию сама), а двое других давали их в больницах в присутствии врачей, которые могли это засвидетельствовать. Но полиция полагала и, как выяснилось, не без основания, что количество показаний заменяет их качество. Большинство этих безобразий мой следователь вынужден был признать в суде при перекрестном допросе и это зафиксировано в протоколе. Мой адвокат спрашивает его: "Вы искали нож у пострадавшего или его друзей?" - "Нет" - "Вы допросили свидетелей на месте преступления?" - "Нет" - "Вы получили от подсудимого список свидетелей? - "Да" - "Вы допросили кого-нибудь из этого списка?" - "Нет". И т. д. В результате суд вынес отдельное постановление или отношение (не знаю точно, как это именуется по-русски), в котором признал работу полиции никуда ни годной. Что не помешало моему следователю (а может, помогло) получить повышение по службе после моего дела.
Далее, на первом же допросе, на вопрос, что было причиной конфликта, я рассказал о том, как сгорела машина и о шантаже. - "А вы жаловались на шантаж в полицию?" - "Да, а как же". "И была писаная жалоба, принятая полицией и протокол?" - "Да, а как же" - "Хорошо, мы найдем их". Но до конца следствия ни жалобы, ни протокола так и не нашли. И если бы я не уперся и не дал бой, то судьи наверняка бы приняли версию конфликта, состряпанную полицией в обвинении. А именно, что конфликт был из-за влияния в микрорайоне, кто, мол, будет в нем главным авторитетом. Это значит, я, погруженный в философию и обвиняемый соседями в необщительности, боролся за авторитет среди бухарских евреев, людей весьма далеких от меня по интересам, взглядам и т. п. И если бы эта версия была принята, то сидел бы я и поныне с пожизненным заключением.
Но я потребовал от своей адвокатши Эдны Каплан, которую мне жена наняла вместо первого адвоката после смерти пострадавшего, чтобы она нашла мне частного сыщика по окончании следствия (до этого частный сыщик не имеет права вести расследование, чтобы не помешать официальному). Она нашла мне одного, который в прошлом был офицером полиции, и, используя былые связи, он раздобыл номер моей жалобы и протокола. Кроме того, он разыскал всех свидетелей из моего списка, которых полиция "не могла найти", но, как написал он в отчете, они были уже запуганы и не хотели давать показания. Но не успел я еще получить этот его отчет, как полиция узнала о том, что ее бывший коллега, ставший частным сыщиком, зарабатывая себе на хлеб, роет против них и расстраивает их планы, и надавила на него. В результате он, несмотря на то, что наперед получил деньги за свою работу, отказался выдать отчет о ней.
Тогда и еще много времени потом мне и в голову не приходило, что происходящее может быть связано с моей философией. Ну, случайность, ну, разгильдяйство полиции, ну, коррумпированность моего следователя и его связь с семейством пострадавшего. Но по прошествии лет, когда миновал драматизм событий и я смог анализировать их на холодную голову, я пришел к твердому убеждению, что, начиная с какого-то момента, моя философия стала играть решающую роль в цепи описываемых событий. И что суровый и несправедливый приговор суда, вынесенный мне, которому предшествовало безобразно грубое пошитие дела полицией и не менее грубое нарушение процессуальных норм по ходу суда, обусловлены действием неких сил, достаточно близких к власти, желающих воспрепятствовать признанию и распространению моей философии.
Тут у читателя может возникнуть вопрос: не больной ли этот Воин на голову? Как может быть, чтобы в таком демократическом государстве, как Израиль, власти стали зажимать какую-то философию, да еще такими методами, если это не только запрещено законом, но и на практике существуют десятки партий с разными идеологиями, а значит, философией, и если я сам выше писал, что в Израиле можно говорить что угодно, где угодно, не оглядываясь на предмет, не подслушивают ли тебя? Да, демократия, конечно, - не тоталитаризм. Цена политической брани на площадях или аналогичного трепа на кухнях при ней несравненно ниже, чем при тоталитаризме. Может быть даже отрицательной. Юлий Цезарь нанимал специальных хулителей, чтобы они бежали за его колесницей, ругали и проклинали его. Он понимал, что это ни на йоту не уменьшает его власть и "ловил кайф" от этого. Но вот в древних Афинах, этой перводемократии, по образу которой создавались все последующие, вплоть до нынешних, Сократа его идейно - философско - политические противники приговорили к смерти. И причиной тому была его философия (ничего другого он и делать не умел). Другой причиной, по которой Сократ поплатился головой, помимо того, что он был "сильно вумный", было то, что он не создал себе партии и не примкнул ни к одной из существующих. Он не имел политической силы и потому был беззащитен.
Вот еще пример - иллюстрация. Дружил я одно время в Израиле с замечательным русским поэтом Александром Бейном. Русский он - именно поэт, а по национальности, конечно, - еврей. Замечательный он тоже не в смысле всемирной известности, но в русских эмиграционных кругах той еще дореволюционной эмиграции, среди потомков князей и графинь ставили его чуть ли не вровень с Пушкиным. Правда, это по его словам и, по-моему, он мне показывал вырезки из русских эмигрантских газет на сей предмет, но за истинность этого воспоминания не поручусь, за давностью лет не уверен в нем. Что касается моего личного впечатления от его поэзии, то, да, на меня она производила сильное впечатление и я был согласен с ее оценкой потомками русских аристократов. Конечно, я не поэт и не литературный критик и, хоть и считаю что у меня хороший вкус в поэзии, но никому своего мнения не навязываю. Но так ли, сяк ли, но когда Александр Бейн приехал в Израиль, то его с сыном поместили в лучший ульпан в Иерусалиме, а когда он написал по первым впечатлениям восторженную патриотическую поэму под названием "Иерусалим", то получил с сыном 3-х комнатную квартиру в одном из лучших районов того же Иерусалима, что существенно превышало стандартный уровень квартирного благоустройства, полагавшегося новоприбывшему в те времена. И вообще был всячески обласкан. Но по прошествии ряда лет, он почему-то разочаровался в Израиле и написал другую поэму, не помню названия, но сильно негативную в отношении Израиля. Написана она была с прежним блеском, а что касается сути, то, по-моему, не прав был Саша Бейн во многом и зря чернил Израиль в своих обвинениях. Но что с него взять, поэт ведь, человек эмоций, а не рассудка. И потом, демократия ведь, каждый высказывает свое мнение, хоть в стихах, хоть в прозе. Тем более что, если первую его поэму опубликовали, где только могли, то вторую никто нигде не опубликовал и существовала она только в рукописи. Но вот Вам и демократия. После написания этой поэмы Сашу с сыном выкинули к такой-то бабушке из их шикарной квартиры, мало того, никакой другой взамен не дали и долгое время, пристроив куда-то сына, он жил просто на улице, ночуя на скамейках Тель Авивских бульваров, благо в Израиле тепло, а весь свой скарб носил с собой в двух целлофановых пакетах. Когда я с ним познакомился, он жил уже в какой-то невообразимой халупе, снимая ее за гроши, и существовал на социалку.
Резюме. Демократия лучше тоталитаризма при прочих равных, но все равно, не есть Царство Небесное. Демократия декларирует свободу, но ее декларировала и советская конституция. Реально свобода, свобода политического действия, а не слова, неспособного произвести действие, при демократии держится не столько на законах ее защищающих, сколько на равновесии различных политических сил: ветвей власти, партий и т. д. Отдельные граждане при демократии обладают только свободой слова в пределах, пока это их слово не становится политической силой. Политические силы ведут между собой борьбу с соблюдением демократических правил не потому, что они абсолютные вегитарианцы, не способные по природе своей нарушить эти правила во имя своих политических целей. Время от времени они таки нарушают эти правила, даже в борьбе друг с другом, надеясь, что никто не узнает. Достаточно вспомнить Уотергейт и тому подобное. Но в том то и дело, что в борьбе друг с другом им трудно проворачивать такие вещи и поэтому (прежде всего поэтому) они редко на это идут. Другое дело одиночка, который не имеет за собой политической силы, но который по тем или иным причинам является потенциальным игроком на их поле. Открутить такому голову, пока он еще не оказал своего воздействия, это, как говорится, раз плюнуть для любой демократической власти.
Кто является такими одиночками, могущими произвести действие? Это, прежде всего, философы, не преподаватели, конечно, философии, а создавшие свою философию, и большие творцы искусства, поэты в частности, поскольку таковые также являются создателями и выразителями идей, только не в рациональной форме, а в художественной.
Но задевала ли конкретно моя философия конкретно израильскую власть и чем? В то время в Израиле боролись за власть, периодически сменяя друг друга, в основном две политические силы: правые и левые. Левые это был блок партий во главе с Аводой, т. е. рабочей партией, правых возглавлял Ликуд. Но Ликуд впервые пришел к власти в Израиле за несколько лет до моей посадки и весь государственный аппарат, а также СМИ, академический мир и многое другое продолжало оставаться сферой практически полного господства левых. Авода, т. е. рабочая партия, как следует из ее названия, изначально была левой социалистической, но подобно большинству европейских левых к моменту моего приезда была уже больше левой экзистенциалистско - фрейдистской или сексуально - либеральной и декларативно поддерживала все то бордельеро, которое пришло в Израиль с Запада. А ее крайне левые союзники по блоку, вроде партии РАЦ, были либерально - сексуальными уже на всю голову и борьбу за права сексуальных меньшинств сочетали разве что с борьбой за права арабского меньшинства в Израиле. Поскольку я в моей философии громил теоретический базис либерал -сексуализма, громил его в пух и прах и на отличном теоретическом уровне, то это было им не в масть. И их теоретики, вроде Лейбовича, которые поспорить со мной не могли, тем не менее, отлично понимали силу моей философии и потенциальную возможность вреда от нее их партии, когда и если она будут признана.
А вот рассчитывать на поддержку правых, которые, казалось бы, были в этом вопросе моими союзниками, я не мог. Во-первых, их главное противостояние левым было по вопросам внешней политики: войны, мира, границ и т. д. и экономики. Во внешней политике они занимали более патриотическую или более националистическую (кто как найдет) позицию, а в экономике были против социализма, элементов которого в Израиле хватало, и за максимальную рыночную свободу. Т. е. экономически именно они были либералами, но что касается сексуального либерализма, то в большинстве они были, конечно, против него, но предпочитали эту позицию не декларировать и эту карту не разыгрывать. И в теоретические споры на эту тему не лезли, поскольку теоретиков не имели на тот период (Как я сказал, почти весь академический мир был левый). Левые понимали, что я делаю, и это их не устраивало, а правые не понимали и я для них просто не существовал.
Для объективности следует добавить, что то обстоятельство, что параллельно с экзистенциализмом и фрейдизмом я громил также марксизм, рабочую партию (Авода) особенно не задевало. Во-первых, потому что марксизм я громил все-таки не весь, оставлял за ним определенные области истинности. А во-вторых, потому что они сами уже давно отошли от ортодоксального марксизма, исповедуя социализм западно-европейского типа. Но и разгрома сексуал - либерализма было достаточно, для того, чтобы я нажил в их лице врагов. В результате я имел мощного противника и никакой опоры и защиты.
Но все это преамбула. А как конкретно это отразилось на моем процессе и его результате?
Недавно один бывший руководитель спецслужб в Союзе откровенничал по радио (не то телевизору) по поводу методов работы этих служб. Главное правило - это чтобы любая диверсия выглядела как совпадение обстоятельств, случайность. С учетом этого даже возгорание моей машины, шантаж и вступление в конфликт того, который атаковал меня с ножом и сам погиб, можно подозревать каждое в отдельности или все вместе в том, что это была хорошо замаскированная под случайность операция против меня. Скажем, тем, кому надо, было известно, что тот, что погиб, был человеком психически неуравновешенным и очень амбициозным. Учитывая это, можно было легко и незаметно натравить его на меня в надежде, что дело дойдет до драки и он прикончит меня. Ну, а не получилось и получилось так, как получилось, тогда можно было дожать меня с помощью полиции и суда. Не исключая такой возможности полностью, я все же хочу рассмотреть только те вещи, которые под случайность и естественные обстоятельства лезут плохо или вообще не лезут.
Все факты, которые я описал выше, можно списать на случайность и обстоятельства (по крайней мере, каждый из них порознь). Включая даже то, что мой следователь ходил в обнимку с братом покойного по микрорайону, настраивая и уговаривая лжесвидетельствовать против меня на суде людей, и не желая взять показания со свидетелей из списка, что я ему дал. Включая даже еще огромное количество безобразий, совершенных полицией по ходу следствия. Коррумпированность моего следователя, его связь с братом покойного, наркодельцом и работа на него и против меня - это бывает, случается, возможно в полиции любой страны. Но утаивать мою жалобу на шантаж, а тем более надавить на моего частного сыщика и заставить его свернуться, самому без согласия и помощи начальства, у него кишка была тонка. Он был начинающим следователем и мое дело было первым его серьезным делом, в то время как мой сыщик был в прошлом заслуженным офицером полиции с именем. Согласие и воля начальства тут следовали также из того, что когда я понял, что мне грубо шьют дело, я потребовал аудиенции у начальника полиции и, хотя мне в этом было отказано, добился своего с помощью голодной забастовки. Начальник выслушал мою жалобу и на то, что мой следователь не находит свидетелей из списка, который я дал ему в присутствии адвоката, и на то, что его полиция не может найти мою жалобу на шантаж, и заверил меня, что все будет найдено и что я могу не волноваться. И нагло обманул. Я поверил ему и спокойно ждал окончания следствия, а когда оно закончилось и я получил на руки обвинение, то выяснилось, что там нет свидетельских показаний названных мной свидетелей и нет моей жалобы на шантаж. Таким образом, можно сказать, что начальство было на всю голову в деле.
Конечно, и начальники полиции бывают коррумпированными, хотя вероятность этого намного меньше, чем в случае рядового офицера. Но есть дополнительные обстоятельства, которые снижают эту вероятность практически до нуля. Т. е. не вероятность его коррумпированности, а вероятность того, что, даже будучи коррумпированным, он отважился бы на такие действия в моем случае без указания сверху. Дело в том, что хоть я и не имел еще никакой известности как философ, но факт, что в преднамеренном убийстве обвиняется доктор наук, превращало мое дело в довольно резонансное. К тому же я был деятель алии (т. е. боролся за право выезда евреев из Союза) более-менее известный в среде активистов ее середины 70-х. Вероятность того, что мои друзья вмешаются и поднимут шум в прессе, была достаточно велика, а это могло негативно сказаться на имидже Израиля в глазах советских евреев. И в виду чувствительности Израиля к притоку советских евреев в то время начальник, если он не имел указания сверху на такие его действия, мог потерять значительно больше, чем приобрести, грубо фабрикуя мое дело в угоду какому-то наркодельцу среднего калибра. Мой следователь - парень простой, мог этого не понимать, но начальник полиции, человек достаточно интеллигентный, судя по его речи, и в силу своего положения гораздо более информированный, не понимать этого не мог.
О том, что именно моя философия является причиной грубого пошития мне дела, свидетельствуют и события, происходившие в это же время и с самой философией и вокруг нее. Как только мне было предъявлено обвинение и я был переведен из предварительного заключения в тюрьму до суда, я написал профессору Розену и Воронелю с Нудельманом, что случилось то, что случилось, и, хотя я не виноват, но я освобождаю их от обязательства публиковать меня, до тех пор пока я не докажу своей невиновности. Полагаю, что они и без этого письма не стали бы публиковать, но я не хотел напрягать их угрызениями совести. Они не знали меня настолько хорошо, чтобы верить в мою невиновность безоговорочно до решения суда, и поэтому, ловить их на слове и выжимать публикацию, было бы с моей стороны нечестно.
Но история с публикацией на этом не кончилась. Когда меня по окончании следствия перевели из полицейского отделения в тюрьму, меня стали навещать мои друзья (до этого свидания были запрещены). Естественно, они спрашивали, чем они могут помочь. Среди прочих пришли и две мои соратницы по еврейской культурнической деятельности, о которых я писал выше: Лина Уманская и Мила Лодина. С ними я сохранял контакт и в период моей сионистской деятельности и в начальный период по приезде в Израиль, но со временем этот контакт ослабел, поскольку мы жили в разных городах. За это время Мила Лодина стала замом редактора русскоязычного литературно-общественного журнала "Кинор", а дэ факто - редактором его. ( Номинальный редактор Баух редактировал еще журнал "Сион" и был маститым писателем, поэтому ему было не до "Кинора"). Они меня, конечно, тоже спросили, чем они могут мне помочь, и я, узнав о редакторстве Милы, предложил ей издать часть моих "Записок оле". В отличие от Воронеля с Нудельманом , а тем более Розена, она, как и прочие мои друзья, знала меня достаточно хорошо, чтобы верить в мою невиновность, не дожидаясь окончания суда. Кроме того, Воронелю с Нудельменом и Розену я написал в начале следствия, когда еще не знал, что полиция будет грубо шить мне дело. Теперь же я понимал, что без привлечения внимания общественности к моему процессу, мне нечего рассчитывать на справедливый приговор. Выборку из книги я предложил Миле сделать самой. (Заниматься этим в тюрьме, в условиях, которые я описал в рассказах, и одновременно готовиться к серьезному процессу, я не хотел). Мила выбрала, в основном, не филиппики против "новой ментальности", а патриотические пассажи. Патриотические - в понимании властей и их холуев, я имею в виду. Потому что я себя чувствовал и чувствую одинаково патриотом и когда я критикую то, что заслуживает критики в моем народе и моей стране, и когда хвалю то, что заслуживает похвалы. Все же несколько "филиппик" Мила включила в выборку, подчистив в них наиболее острые места.
С точки зрения продвижения моей философии результат получился, конечно, близкий к нулю, потому что "Записки" - не философия, а публицистика и философия моя в них не упоминается. Но я на этот результат и не рассчитывал и не для того просил Милу публиковать их. А вот с точки зрения привлечения внимания к моему процессу результат, я думаю, был и это, хоть как-то, ограничило произвол судей во время процесса, хотя, как будет видно из дальнейшего, его осталось более чем достаточно.
Но вот Миле этот ее благородный поступок обошелся дорого. Ее не только выперли с работы замом редактора журнала, закрыв при этом сам журнал, но и два года после этого ни на какую работу не брали и она чуть не умерла с голоду. Пусть мне после этого скажут, что моя философия не имела никакого отношения к делу! Если я был обыкновенный преступник и чего-то там написал, ничьих идейных позиция не затрагивающее и никаких властных позиций не могущее поколебать, то чего тогда такая жестокость в отношении редактора, издавшего малую толику моих писаний? Можно только приветствовать, что преступник, сидя в тюрьме, вместо того, чтобы совершенствоваться на камерных курсах повышения квалификации в кражах со взломом, упражняется во вполне пристойной профессии писателя, а редактор журнала поощряет его в этом. С тех пор этот прием: бить по моим близким, чтобы наказать меня и изолировать, и по любому помешать продвижению и признанию моей философии, применялся не раз и применяется до сих пор.