По выходе из тюрьмы я поселился у друзей в кибуце и вновь сел за трактор. Правда, на сей раз, я не собирался оставаться там ни на совсем, ни надолго, но мне нужна была хоть какая-то крыша над головой, пока я огляжусь и найду себе работу и жилье. Первое, что я сделал после этого, это попытался продолжить публикацию двух моих книг, которая было прервана моей посадкой. Когда я сел, я сам освободил издателей от данного мне слова опубликовать их, освободил до тех пор, пока не докажу своей невиновности. Теперь я считал, что я сделал это. Правда, Верховный Суд не снял с меня обвинения полностью. Но, я полагал, это важно только для бюрократов - чиновников. То же, что он снял с меня 6 лет, оставив только те 3, которые я уже отсидел, в сочетании с тем обстоятельством, что в Израиле не было еще прецедента, чтобы Верховный Суд снял полностью обвинение с человека, отсидевшего хотя бы год, плюс те факты, которые признал первый суд, служило, как мне казалось, достаточным доказательством моей невиновности для людей порядочных и интеллигентных, за каковых я почитал профессора Розена и Воронеля с Нудельманом. Поэтому я полагал, что как только я сообщу им о решении Верховного Суда и познакомлю с решением предыдущего, они тут же продолжат прерванную работу по опубликованию.
Для начала я созвонился с Розеном и сообщил ему радостную весть о том, что я уже на свободе и готов на основании решения двух судов доказать ему свою невиновность с тем, чтобы мы вернулись к изданию книги. Он милостиво согласился выслушать мои объяснения, а, выслушав их, не стал возражать, но когда речь зашла об обещанном им издании моей книги, начал мяться. Видно было, что он не мог, не теряя лица интеллигентного и порядочного человека, заявить мне что-нибудь вроде: "А мне плевать на Вашу действительную невиновность, мне нужно решение суда". И спорить со мной по фактам тоже не мог, невиновность моя вытекала из них слишком очевидно. Но на самом деле ему таки нужно было именно мое формальное оправдание Верховным Судом, иначе он рисковал карьерой, публикуя мою книгу. Карьера же была для него важней, чем порядочность и чем истина, которой он должен был служить как философ, и во имя которой он и собирался изначально опубликовать мою книгу. Поэтому он выкрутился так: "Давайте мы к вопросу об издании Вашей книги вернемся позже, сейчас тут все равно есть некоторые сложности в этом деле. (Какие сложности, он не уточнил, не успел придумать на ходу). А пока что походите на мой семинар, поучаствуйте, а там видно будет". Ну, я походил, поучаствовал, убедился, что, хотя у профессора Розена хватило ума, чтобы понять и оценить, то, что сделал я в "Неорационализме", но никакой самостоятельной философской мысли ни у него, ни тем более у других участников его семинара не проблескивало. Главное же, что со временем я понял, что книгу мою он теперь уже публиковать не будет, а будет только до бесконечности уклоняться от разговора на эту тему.
История с профессором Розеном должна была убедить меня, что пробиться с моей философией в Израиле мне уже не светит. Как сказал один полуинтеллигентный зэк, с которым мне довелось общаться в тюрьме: "Теперь тебе всю оставшуюся жизнь придется ехать на заднице". Он имел в виду, что человек, отсидевший 3 года по обвинению в убийстве, не сможет пробиться не только в философии, но и вообще нигде. Я, конечно, понимал, что, в общем, он прав. Но у меня был уже немалый опыт в пробивании того, что считалось невозможным: и поступление в аспирантуру с прыжком из инженерии в высокую (а не прикладную) науку, и прорыв вместе с товарищами советского "железного занавеса" с выездом евреев в Израиль, и то, что, пойдя против всех, я отсидел в тюрьме только три года, вместо десяти, которые все мне советовали взять по сделке с судом. Поэтому я и после истории с Розеном не сдался и продолжил искать пути пробивания своей философии и в Израиле и вне его.
Но это было потом. Сейчас же, сразу после выхода из тюрьмы, я параллельно с установлением контактов с Розеном и Рафой Нудельманом, разыскал того журналиста Шапиро, который в свое время согласился взять у меня интервью, но тюремное начальство не позволило ему этого. Теперь этого препятствия не было. Для меня же публикация интервью была важна теперь для того, чтобы публично очистить свое имя от ложных обвинений. Пока я сидел и еще в процессе следствия, на меня накатили в прессе сорок бочек арестантов. Но фактов, принятых судом и оправдывающих меня в глазах любого нормально мыслящего человека, и зафиксированных в протоколах суда признаний полицией безобразий, допущенных ею в процессе следствия, ни одна газета не опубликовала. Теперь я намеревался их обнародовать с помощью этого интервью. Шапиро охотно согласился. В то время в Израиле как раз шло бурное обсуждение условий содержания заключенных в тяжелых израильских тюрьмах, поножовщины в них и произвола тюремщиков и интервью с недавно освободившимся из такой тюрьмы, к тому же не примитивным уголовником, а интеллигентным человеком способным толково рассказать, что там на самом деле творится, было привлекательной возможностью для него. Я сказал Шапиро, что дам ему прекрасный материал о тюрьме, но при условии, что он обязательно опубликует также вышеупомянутые факты из протоколов моего процесса. Мол, никто тут не может быть против такой публикации, поскольку это - не моя трактовка событий, а факты, принятые судом или признанные в суде полицией. И у нас ведь демократия и гласность, суд публичный и в серьезных случаях, как мой, выводы его как бы даже должны публиковаться во имя этой гласности и публичности.
"Никаких проблем - говорит Шапиро - все будет опубликовано". Выходит статья, в ней - даже с преувеличениями всякие навороты про тюремные ужасы, для пущего интригования читателя я там подан самыми выигрышными моментами биографии: диссидент, сионист и пр., но фактов, признанных судом и признаний полиции нет. Я звоню Шапиро: "Как же так, дорогой товарищ, где мои слоны и магараджи?" - "Я не виноват, - говорит Шапиро - я включил, но редактор выкинул". В редакцию уже не звоню, а еду и врываюсь к главному редактору. - "Почему ж Вы выкинули мои факты и комментарии, если у нас свобода, блин, и публичное правосудие?". - "Вот потому что у нас свобода, я что хочу - включаю, а что хочу - выключаю". - У меня аж челюсть отвисла - ну что сказать троглодиту от свободы? После этого я обошел - обзвонил редакции всех мало-мальски приличных израильских газет и везде получил ту же самую дулю. Все газеты в то время в Израиле были левыми (как и большинство прессы в западном мире в целом) и за свободу слова боролись для себя, но не против себя. О том, что моя философия - против их идеологии, конкретный корреспондент Шапиро мог не знать (я ему не рассказывал), но редактора, принадлежа к соответствующей элите, знали. Знали они и то, что сидел я несправедливо и дело мне состряпали их единомышленники, и опубликовать факты, разоблачающие этих единомышленников, значило для них нарушить "корпоративную этику". А "корпоративная этика" была для них важнее просто этики, т. е. корпоративный интерес выше интереса общества и человечества в целом. Подобно Людовику 14-му, заявлявшему, что "Франция - это я", они полагали, что весь Израиль - это они и кто против них, тот против Израиля и потому предатель. Позже по этой логике на меня стравили даже службу безопасности и, когда через некоторое время после выхода из тюрьмы моя тогдашняя подруга по жизни пыталась устроить меня через знакомых на приличную работу в солидную государственную фирму, тамошняя служба безопасности передала ей, что я - ужасный человек, опасный для государства и ей лучше бросить меня.
По этому случаю хочу прояснить мое отношение к Израилю и во время моего пребывания в тюрьме, и по выходе, и до сих пор. Я был и остаюсь патриотом Израиля. Даже, будучи вынужден оставить Израиль, я остался и поныне его гражданином, хотя это доставляло и доставляет мне немало неудобств. Сидя в тюрьме, я продолжал делать записи для себя. И в этих записях, как и до тюрьмы, я не только критиковал недостатки израильского общества, но и искал решения злободневных проблем Израиля. В частности, в это время там была колоссальная инфляция, 400 с лишним процентов в месяц, грозившая обрушить экономику. В Украине, когда я вернулся сюда в начале 90-х, инфляция хватала 1000% в месяц и таки обрушила экономику. Но Украине никто не угрожал извне. Поэтому, хоть эта опасность и дорого обошлась ей, но она хоть не угрожала украинской независимости. А вот для Израиля экономический коллапс был равносилен уничтожению его арабами. Для борьбы с инфляцией израильское правительство заключило с предпринимателями и профсоюзами сделку, по которой были одновременно заморожены цены и зарплата. Это тормознуло инфляцию и даже понизило ее процентов на 15. Но, во-первых, этого было недостаточно. Во-вторых, нельзя было надолго заморозить экономику в таком положении, это не позволяло ей развиваться. Отменили сделку - инфляция опять стала расти прежним темпом. Тогда мудрецы - бакабоны в правительстве стали думать и гадать, что делать, и не придумали ничего лучшего, как опять ввести ту же сделку. Я же в своих записях показал, что пакетная сделка снимает только психологическую компоненту инфляции, т. е. попросту говоря, ажиотаж, цепную реакцию: ага, те, у кого я покупаю сырье, подняли цены, так я подниму немного больше, а то они завтра еще поднимут. Главная же компонента инфляции - чисто экономическая - превышение расходов над доходами. На первый взгляд кажется, что это очевидная истина. Но, тем не менее, не только израильскому правительству тогда она была неочевидна, но и, например, украинскому в начале 90-х, когда оно делало те же ошибки, что и израильское, хотя могло бы, казалось, позаимствовать его (и не только его) опыт. Мало того, и сегодня в условиях кризиса многие и политики и экономисты в Украине склоны видеть причину его в психологии, в отсутствии доверия, не обращая даже внимания на то, что не недоверие породило кризис, а, наоборот, кризис - недоверие. Во всяком случае, то, что правительство собиралось сделать вторую пакетную сделку (вместо сокращения расходов) - это факт, который легко проверить по тогдашним израильским газетам. Но после того, как я в тетрадке расписал, что здесь к чему, было принято трудное, но правильное решение о сокращении расходов и инфляция была побеждена.
Было ли это сделано в результате моих записей? Абсолютной уверенности в этом у меня нет. Но то, что мои записи читались органами израильской безопасности в мое отсутствие дома еще задолго до того, как я сел, продолжали читаться и в тюрьме, и даже украинской безопасностью по моем возвращении в Украину, в этом я не сомневаюсь нисколько. О том, что они читались в тюрьме, я знаю потому, что один тюремщик после очередной моей драки сказал мне: "Ты бы лучше, вместо того чтобы драться, больше писал". Это было как раз в период, когда я делал записи по инфляции. Итак, мои записи читались, использовались на благо государства, а меня в это время казнили неправым судом, а потом закулисно обвинили еще и в предательстве. Вообще, как часто в этом мире в патриотах ходят предатели, а подлинных патриотов обвиняют в измене, особенно тех, кто видит долг патриота в том, чтобы изобличать и тем исправлять недостатки своего народа. Гораздо легче получить имя патриота, льстя своему народу, чем, бичуя его пороки. Потому и побивали камнями древние евреи пророков, а по большому счету это делали все народы во все времена, а всякие прохиндеи делали себе карьеру на ура патриотизме.
Кстати, есть основания полагать, что эта практика использования моих идей без упоминания моего имени (т. е. воровства их) продолжается до сих пор. Причем не только в Украине, где я сейчас живу, но и за ее пределами. И это несмотря на то, что сейчас я уже не пишу в тетрадке, а сразу набираю текст и сбрасываю его в интернет. Но в прессе, философской и обычной, меня упорно не публикуют (хотя был период, когда мне удалось на некоторое время прорваться), а мои идеи время от времени используются властями без упоминания моего имени или подворовываются другими авторами (с небольшими изменениями их для камуфляжа). Подробнее, я опишу это в дальнейшем. Но, забегая вперед, здесь хочу привести последний случай.
За последние пол года год я развил свою макроэкономическую теорию с выводами относительно нынешнего кризиса и путями выхода из него. Написал и сбросил в интернет дюжину статей. Ни одну из них мне не удалось пробить в печать. Но мои выводы, без упоминания моего имени уже используются и не только украинским правительством. Недавно принятые решения экономической двадцатки более чем наполовину состоят из моих рекомендаций по преодолению кризиса (а те, что не по моим рекомендациям, приведут к негативным последствиям). Подробнее об этом также в дальнейшем.
После этих двух обломов, с публикацией книг и публикацией фактов, касающихся моего процесса, я не отказался от осуществления ни того, ни другого, но сосредоточился на еще одном направлении деятельности. Я стал создавать "Движение за судебную справедливость". Идея этого движения возникла у меня, еще когда я сидел в тюрьме. Я видел там много несправедливости не только в отношении себя. Я уж не говорю о действиях самих тюремных властей, тем более отдельных тюремщиков. Тут было тьма произвола и жестокости и я, например, знал случай, когда тюремщики забили насмерть заключенного и представили это, как самоубийство и все прошло. Но было много безобразий и в работе полиции и судов. Не хочу быть необъективным и представить дело так, будто израильское правосудие хуже турецкого во время оно или какого-нибудь нигерийского, а израильская полиция - это какие-нибудь тонтон-макуты. В узком смысле слова израильская полиция была эффективной и держала официальный уровень преступности в стране на достаточно низком уровне. Но, во-первых, неофициальный уровень отличался от официального, а, во-вторых, методы, которыми действовала полиция, ставили вопрос, стоит ли цель таких средств. Основные методы были такие. Прежде всего - разветвленная сеть осведомителей. Но лучшие осведомители - это те, которые сами преступники, а для того чтобы не терять хороших осведомителей, израильская полиция закрывала глаза на их собственную преступную деятельность. В результате получалась смычка полиции с преступным миром, который подразделялся на своих и не своих. У каждого офицера было несколько своих преступников - осведомителей, которым позволялась преступная деятельность и которые зачастую делились ее плодами со своими полицейскими шефами. Нередко эти "свои" преступники были гораздо более серьезными бандитами, чем те, которых они сдавали полиции. Затем, поскольку своих осведомителей нельзя было "светить" на процессе в качестве свидетелей, то полученная от них информация не могла быть использована в суде для доказательства виновности подсудимого. В результате, как правило, полиция просто грубо шила дела, в частности, например, подбрасывая при обыске наркотики, оружие и т. п. Кроме того, человека обвиняли не в том, что он действительно совершил и о чем полиция знала от осведомителей, но не могла доказать (чтобы не засветить осведомителей), а в десяти других преступлениях, иногда вымышленных, иногда неизвестно кем совершенных и просто висящих на полиции, как нераскрытые. И ему предлагалось: или ты по сделке примешь на себя парочку вот этих и пойдешь отсиживать 2 или 3 года, или мы навесим на тебя все 10 и посмотрим, сколько суд тебе даст. Судьи же в этих условиях плевались от грубости и несовершенства дел, лаяли полицию в разговорах между собой и в специальных отношениях, прилагаемых к судебным решениям, но заворачивать все дела на доработку не могли, поскольку вообще застопорилось бы судопроизводство. В результате они помаленьку привыкали работать на глазок, непрофессионально, под лозунгом "для деревни и так сойдет". Постепенно все правосудие превращалось в фарс, а в результате подрывалось в обществе доверие к суду и полиции, общество в целом деморализовалось (в дополнение к деморализации от "новой ментальности") и коррумпировалось.
Еще сидя в тюрьме, я собрал богатую информацию обо всех этих безобразиях. (Учитывая мой образовательный ценз и успешную защиту самого себя, многие зэки обращались ко мне за советом и рассказывали, что произошло с ними). По выходе из тюрьмы я набрал человек 100 номинальных участников движения и небольшую группу активистов, включая двух адвокатов. К нам обращались и мы вмешивались в судебные процессы. Например, один пожаловался, что исчезают протоколы допроса его свидетелей в суде, а вторично их вызвать нельзя и таким образом ему грубо шьется дело. Я пришел в суд на его процесс с одним из своих по движению и с магнитофоном, сел в первом ряду и, когда начался допрос очередного его свидетеля, демонстративно достал магнитофон и включил его. Судья спросил, кто я такой. Я объяснил. Он потребовал, чтобы я выключил магнитофон - я выключил (не выполняя требование судьи, я нарушил бы закон). Но после этого протоколы допроса свидетелей моего подзащитного больше не исчезали. Было еще много подобных дел. Параллельно я добивался пересмотра моего дела в Верховном Суде. Хотя, как я сказал, после подписания судебной сделки человек по закону не имеет права на пересмотр, но я ссылался на то, что сделка была навязана мне. Я писал в Верховный Суд и другие инстанции, устраивал демонстрации с плакатом против Кнессета и здания Верховного Суда, но все напрасно.
В Израиле, как и во всех странах Запада, существовало довольно мощное движение в защиту прав человека. К сожалению, как и везде на Западе и даже более того, в Израиле оно было полностью левым. Оно было просто филиалом партии РАЦ, возглавляемой Шуламит Алони, и занималось исключительно защитой прав своих. Таких, например, как упомянутый мной редактор журнала "Хаолам хазэ" Ури Авнери, которого не раз привлекали к суду за клевету в журнале. А также - гомиков и израильских арабов. Несмотря на это, я решил все же попробовать объединить с ними усилия во имя интересов дела и в надежде, что они помогут мне добиться пересмотра моего личного дела. Но они отказались, цинично заявив: "Вы занимайтесь своими, а мы своими". Лучшего доказательства их лицемерия и демагогии на свободе и правах человека тяжело придумать. На права человека, как на таковые, если это не было в русле их идеологи, им было наплевать. Для того, чтобы у читателя не возникло предположение, что у меня не было достаточно серьезных материалов, которые могли бы заинтересовать их более мощное, чем мое, движение, я расскажу историю, которая изрядно нашумела в Израиле в свое время и которая стала вершиной и началом конца моей деятельности, связанной с "Движением".
Как то, не помню по какому делу, я зашел в здание со всякими правительственными организациями и, разыскивая нужную мне, на одном из этажей увидел надпись "Внутренний контроллер полиции Израиля". Я решил, что надо зайти, попробовать найти общий язык по моему делу и по "Движению за судебную справедливость". Организация занимала весь этаж и за входными дверями с лестничной клетки была вертушка и за ней миловидная охранница. Я сказал ей, что я такой-то, руковожу таким-то движением и у меня есть много материала, который должен заинтересовать ее начальство. - "Не пустите ли Вы меня поговорить с кем-нибудь из..." - "Сейчас спрошу". Пошла. Приходит и говорит: "Идите вон к той двери, там подождете, пока освободится заместитель внутреннего контролера. Он Вас примет". Не прошло и 5-и минут, посетитель вышел и зам пригласил меня. Он выслушал меня очень внимательно, заинтересованно, задавал уточняющие вопросы, а под конец сказал, что хоть у них у самих есть много материалов о безобразиях, творимых полицией, но то, что я рассказал, превосходит все, что им было до сих пор известно, и что если это - правда, то это, как он выразился, - "конец третьего храма". (Третьим храмом в Израиле называют нынешнее государство, имея в виду, что дважды в прошлом Израиль прекращал свое государственное существование, а центр его духовной жизни - храм разрушался). Что касается моего дела, то, сказал он: "Мы попробуем добиться его пересмотра, но ничего Вам обещать не можем. Наш статус, предусмотренный законом, очень ограничивает нас. Мы не можем действовать публично, раскрывать действительное положение вещей в полиции в печати или хотя бы предоставить наши материалы комиссии Кнессета. Все, что мы можем, это подавать наши ежегодные отчеты министру полиции, а он упорно кладет их под сукно и не дает им хода". Министром полиции тогда был левый Бар Лев от "Аводы", как и все министры до него. "Ну что ж - сказал я помощнику - поступайте, как Вам велит Ваша совесть, а я буду действовать, как мне велит моя".
Через 5 дней после этого в Израиле разразился грандиозный скандал. Впервые за 9 лет существования этого отделения внутренний контролер полиции выдал свой отчет в печать и он был опубликован. Речь шла о безобразиях, которые никто в Израиле до этого не мог даже вообразить, вплоть до того, что некоторые отделения полиции фактически были сращены с мафией. Министр полиции немедленно потребовал отдать внутреннего контролера полиции Голана под суд за нарушение закона публикацией отчета. Но большинство в Израиле, включая даже часть левых, встало на его защиту, требуя сместить Бар Лева. Но его партия Авода заявила, что в случае его отставки она выйдет из правительства народного единства. А помощь левых в правительстве нужна была премьеру Бегину, потому что в это время заключался мир с Египтом с возвращением ему Синая и естественные союзники Бегина - ультраправые готовы были защищать Синай от своего же правительства чуть ли не с оружием в руках. Без помощи левых Бегин не смог бы провести освобождение Синая и, следовательно, заключения мира с Египтом, а этот мир для него, человека посвятившего всю жизнь борьбе за возрождение Израиля, был как бы венцом его деятельности - признанием Израиля со стороны самой большой арабской страны. В конце концов, мир с Египтом был заключен, а еще до того состоялся, был организован мир между Бар Левом и внутренним контролером полиции. Дело контролера замяли, Бар Лев остался на своем посту, Голана не посадили и тоже оставили на месте и все в полиции пошло как прежде.
Для меня же эта история имела продолжение, приведшее, как я сказал, к концу моего "Движения за судебную справедливость". Сначала я попытался использовать ситуацию, чтобы опубликовать все-таки факты, принятые моим судом. Я встретился с Шапиро, сказал ему, что у меня есть интересная информация, касающаяся бушующего дела внутреннего контролера, и я сообщу ее ему, если он пообещает мне, что опубликует, наконец, эти самые факты. Он обещал и я рассказал ему о моем посещении зама внутреннего контролера за 5 дней до публикации их отчета. Шапиро сдержал слово, но так, что лучше бы он не сдержал его вовсе. Он опубликовал маленькую заметку с изложением этих фактов черт знает на какой странице своей толстенной газеты "Гаарец" и в ней кроме фактов упомянул и о моем посещении внутреннего контролера и что там мне обещали добиться пересмотра моего дела. Результат был печальный. В том накале страстей, который бушевал тогда в Израиле и вокруг дела о внутреннем контроллере полиции и вокруг предстоящего мира с Египтом (на условии возвращения ему Синая), никто не обратил внимания на факты моего суда, изложенные в маленькой заметке, затерянной в толще огромной газеты. А вот на факт моего посещения контроллера полиции за 5 дней до скандальной публикации отчета нашлись те, которые обратили внимание. Полиция обратила. И сложив 2 плюс 2, вычислила, какую роль в деле контролера сыграло мое посещение. После этого полиция стала преследовать и уничтожать меня методически и с использованием всей мощи практикуемых ею незаконных методов.
Тут надо сказать, что и до этого жизнь моя после выхода из тюрьмы не была медом. Сказывался, конечно, и распространенный во всем мире стереотип отношения к человеку, отсидевшему срок в тюрьме, да еще по такому обвинению, как убийство. Этот стереотип играл существенную роль в продвижении моей философии, что я уже отметил. В сочетании с негласными установками власти он мешал мне также устроиться на престижную работу ученым или инженером. Отделы кадров приличных частных фирм, не говоря про государственные учреждения, быстро устанавливали факт моей отсидки через обще израильскую электронную систему информации (существование которой не афишировалось), даже если я не писал о нем в анкете. После чего меня посылали ужасно далеко, под каким-нибудь благовидным предлогом, типа: "На место, на которое Вы претендуете, уже взят человек". Но сверх этого (хотя и это было весьма существенно) этот стереотип мало добавлял к факторам, определявшим мое тогдашнее положение.
Главным фактором было то, что израильский истэблишмент не забыл и не простил мне моей философии и еще меньше, чем до тюрьмы был готов смириться с возможностью ее широкого признания. Теперь к идеологическим мотивам добавилась боязнь, что, если моя философия получит признание, то это вызовет пристальный интерес к моему делу и тогда откроется, что дело это было грубо состряпано, с целью не дать пробиться моей философии, которая, как оказывается, верна и важна. Для того чтобы я не мог развивать дальше мою философию и продвигать ее, мне осложняли жизнь по всем направлениям.
Устроиться в приличную частную или государственную фирму я не мог по причине упомянутого стереотипа и тайной инструкции властей не брать отсидевших, но на маленькие шарашки, где не было отдела кадров и никого не интересовало, сидел ты или не сидел, можно было устроиться и инженером и, тем более, токарем - фрезеровщиком, что я и делал. Но для того чтобы я не накопил, работая на такой работе, денег сверх необходимых на скромную еду и жилье, (чтоб не имел возможности заплатить за перевод своих работ на английский, без чего я не мог продвигать свою философию за пределами Израиля и т. п.), а тем более не получил бы права, отработав 6 месяцев, сесть на пособие по безработице и писать дальше философию, меня выживали с любой работы не позже чем через 3-4 месяца. Для этого чаще всего использовался прием натравливания на меня какого-нибудь идиота, работающего там же, с целью спровоцировать драку и потом за эту драку меня уволить. Для натравливания использовалась клевета, возведенная на меня на процессе. В атмосфере "новой ментальности", против которой я восстал в моей философии, и против которой продолжал выступать и по выходе из тюрьмы ( в частности я таки пробил через Рафу Нудельмана публикацию в "22" части моих "Записок оле", как раз той части, которая была более всего направлена против "новой ментальности"), этот прием срабатывал безотказно. А те, кто вел эту игру против меня, убивали сразу нескольких зайцев. Во-первых, я лишался работы и источника существования, и тем самым возможности двигать дальше мою философию. Во-вторых, власть получала возможность в ответ на мои, рассылаемые всюду требования пересмотра дела, с приложением доказанных фактов и аргументов, отвечать тем, кто соглашался с моими аргументами, что-нибудь в духе: " Какой пересмотр? Его из тюрьмы нельзя было выпускать, а то он, гляди, еще кого-нибудь ухайдакает". В третьих, существовал реальный шанс, что в одной из этих драк или я кого-нибудь поврежу, или меня. И то и другое было для власти "слава Богу", в обоих случаях проблема со мной, с моей философией и пересмотром моего дела закрылась бы. Конечно, я не собирался брать в руки во время драки не то что пистолета, но никакого предмета, который мог бы увеличить риск такого исхода. Более чем лишиться жизни, я не хотел лишить ее еще кого-нибудь пусть даже в оправданной самообороне. Но полной гарантии этого, конечно, не могло быть в серьезной драке.
Вот, например, на одной из работ в маленькой шарашке, где я работал инженером и, как принято в таких израильских шарашках, руководил изготовлением деталей спроектированной мной машины и сам же ее собирал, на меня стравили токаря араба. Когда я хотел дать ему по морде, он схватил в руки молоток в надежде, что меня это испугает и остановит. Не остановило. Хорошо, что он, схлопотав по морде, не решился все же пустить в ход молоток. В противном случае, либо я получил бы молотком по голове, либо, если бы оказался проворней, врезал бы его посильней, чем с первого раза. Я в таких случаях никогда не наношу первый удар в полную силу, рассматривая его лишь, как оскорбление действием в ответ на оскорбление словом. В старину в приличном обществе в таких случаях вообще ограничивались пощечиной, за которой следовала дуэль. Теперь дуэлей нет, а пощечину человек может принять за "божью россу". Поэтому приходится бить, но в силу моего врожденного отвращения к насилию я стараюсь, чтоб это было нечто среднее между пощечиной и ударом. Ну а в ситуации, когда против тебя применяют молоток или что-нибудь в этом роде, не до тонкостей применения силы. Так если бы я врезал его, как следует, в ситуации, когда он стоял спиной к своему станку с вращающимся шпинделем, то результат мог бы быть не лучше удара молотком по голове. Кстати, когда я примерно через год после этого инцидента (за который меня, естественно, уволили), встретил случайно хозяина той шарашки, который в прошлом был военным летчиком, он с искренним удивлением спросил меня: "Как, ты еще жив?". Он не без основания предполагал, что если постоянно брать такие риски, долго не протянешь.
Наконец, четвертое, чего достигали власти этой своей тактикой, это - непрерывный нервотреп, который тоже мешал развивать философию.
Тормозили меня и по всем другим направлениям, начиная непосредственно с философского. Время спустя после того, как я убедился, что с профессором Розеном мы каши не сварим, я натолкнулся в Бар Иланском университете на заведующего кафедрой философии Алекса Блюма, только что приехавшего в Израиль из Америки. Блюм, правда, не знал русского, но к этому времени я перевел кое-как с помощью переводчицы за деньги первые две главы "Неорационализма". (Того-то и гоняли меня власти с работы, чтоб не имел я денег на такие переводы и т. п. Но, экономя на желудке, эти две части я все же перевел, а остальные не переведены до сих пор). Я зашел к Блюму на кафедру, представился, рассказал о своей философии и предложил ему эти две части. Блюм взял и буквально через день позвонил мне, сказал, что он в восторге от прочитанного и хочет, чтобы я сделал доклад на кафедре. Разумеется, я согласился и Блюм сказал, что дату он уточнит, но не позже конца этого месяца. А тем временем предложил захаживать на кафедру для вольного общения с ним и сотрудниками. Я захаживал. Поначалу прием был очень радушным. Не знаю, прочли ли сотрудники те две части моей книги, но они ориентировались на оценку шефа. Меня посвятили в философскую проблематику, которой занимались на кафедре, причем выяснилось, что интересуют их именно те вопросы, которые я рассматривал в первой части моей книги и по которым я должен был делать доклад, т. е. теория познания и смежные вопросы. Только я предложил решение этих проблем, у них же ничего подобного я не обнаружил.
Дали они мне почитать одну книгу, которая только что появилась и будоражила их умы большими претензиями и трудностью для понимания. Как выразился один из сотрудников, для того чтобы понять ее нужно "лэхарбэн б кубиет", т. е. какать кубиками. Книга эта была "The Contemporary Theories of Knowledge" ("Современные теории познания") Джона Поллока. Разбирались в ней отнюдь не все современные теории познания, а только группа школ, объединенных общим подходом: фаундизм, кохерентные теории, пробабилизм и т. д. Это было очень разветвленное и доминирующее в то время в Америке направление в теории познания, но на пост советском пространстве оно до сих пор практически неизвестно и в Европе тоже не пользуется сильной популярностью. Опираясь на аксиоматический подход и мои собственные разработки в этой области, я быстро увидел, что базовые положения, общие для всех школ этого направления, не соответствуют тому, как происходит реальный процесс познания, прежде всего, в сфере естественных наук, т. е. области, где происходит наиболее активное развитие знания, и потому все их дальнейшие построения ничего не стоят. В дальнейшем я включил разбор этих школ во вступление к "Неорационализму" перед его публикацией уже в Киеве.
Но по мере посещений кафедры я видел, что атмосфера вокруг меня меняется, становится сначала более сдержанной, затем отчужденной. А потом я встретил на кафедре офицера безопасности рамльской тюрьмы, который был тут студентом заочником. Это был тот самый офицер, который угрожал, что меня прикончат, если я не прекращу голодную забастовку. Любопытно было бы узнать, как это сочеталось у него с интересом к философии. Впрочем, философий ведь много и учат они разному. В современном море философии и людоед может найти оправдывающую его. Но людоед по простоте своей в этом не нуждается. А современный человек, даже если он по натуре и действиям - тот же людоед, должен найти для душевного комфорта оправдание себе в подходящей философии или религии (при необходимости еще и перекрутив ее на свой манер, как сделали фашисты с Ницше). В общем, я уже приготовился к тому, что никакого доклада не будет.
Но Алекс Блюм, еще не интегрированный вполне израильской академической (а потому левой) элитой и сохранивший еще американские понятия о соблюдении хотя бы внешних приличий, слово сдержал и доклад, хоть и не в тот месяц, а чуть ли не еще месяц спустя, но состоялся.
Поначалу слушатели, еще недавно столь дружелюбные ко мне, сидели с отчужденно каменными лицами. Но по мере доклада их профессиональный интерес к предмету стал забирать верх над корпоративной дисциплиной. Я видел, как зажигаются глаза, расплываются улыбки, люди кивали головами в знак согласия с тем, что я говорю. Они не были холодными сапожниками в своей профессии и им уже до чертиков надоела та ахинея, которой они по долгу службы должны были потчевать своих студентов в качестве теории познания. То, что это - ахинея, они понимали или, по крайней мере, чувствовали и до меня, но не хватало своих силенок погромить ее и, главное, дать правильное объяснение тем действительно сложным для объяснения феноменам познания, научного, прежде всего, которые были налицо. Я же предлагал им стройную теорию, объяснявшую те самые феномены, и легко и изящно громил все теории (включая Поллока), релятивизирующие познание, бестолковость которых в душе они дано ощущали. Триумф был полный, отчуждение исчезло, меня поздравляли, восхищались и я чувствовал: все, вот она победа, завтра меня пригласят, если не завом кафедры вместо Блюма, то, по крайней мере, преподавателем. Ну и издадут, переведут и все пойдет и поедет. О сколько мне еще предстояло подобных заблуждений и разочарований!
На другой день, когда я пришел на кафедру, чтобы поговорить с Блюмом о том, в качестве кого я там дальше буду работать (в конце доклада я счел неудобным обсуждать это), едва я только открыл рот, Блюм сказал: "Вы извините, этот доклад - это максимум, что я смог для Вас сделать, и то мне это стоило героических усилий. Ну, Вы понимаете". И он выразительно покрутил рукой и покачал головой. "Вы можете, конечно, приходить, пользоваться нашей библиотекой". Я "понимал". Я даже не сказал ему, что то, что он сделал, он сделал не для меня, а для философии. Той философии, которой он должен служить как философ, понимая (как философ), что она нужна человечеству. Что были до него люди, которые во имя этого служения истине (и человечеству) всходили на костры инквизиции. И что, если он не будет труситься за свое место, то он может сделать гораздо больше. И что, отказываясь это сделать, он предает философию, истину и человечество. Ничего этого я ему не сказал. Ох уж эта наша способность "понимать", что "такова жизнь", что "все такие" и прочую обывательскую мудрость, которая превращает эту жизнь в свинское болото.
Давили меня и по всем другим направлениям. На момент, когда я вышел из тюрьмы, и вскоре после того понаехало в Израиль много новых олим из Союза с высоким процентом ученых и инженеров среди них. Работы для них, особенно для ученных, решительно не хватало, профессора мели улицы и просто спивались. Ну, профессора профессорам рознь, но было среди них немало воистину светлых голов, и было большой потерей для государства не использование их талантов, и было жалко самих людей. Я решил создать банк идей таких талантливых новоприбывших и помочь им продвигать эти идей до практического применения. Самим им делать это было практически невозможно из-за незнания языка и ситуации в стране и отсутствия денег, необходимых для патентования, изготовления опытных образцов и т. п. Денег не было и у меня, но я полагал, что добыть финансирование под банк идей гораздо легче, чем под одну идею. Точно также отыскивать потенциальных инвесторов для этих идей гораздо легче, имея набор идей, а не одну идею. Главная трудность заключалась в том, чтобы набрать много ценных идей, а не бредовых фантазий. Для этого нужно было быть не просто ученым, специалистом в узкой области, но плюс к этому обладать способностью быстро входить в разные области знания и анализировать разнообразные идеи. Мне облегчало задачу то, что я был и инженер, и ученый, и философ и как инженер и как ученый успел поработать в разных областях, иногда изрядно далеких друг от друга. В общем, мне удалось в короткое время собрать несколько десятков идей, среди которых были такие, как, например, зонд - змея с механическим управлением, способный проникать по венам в полости сердца и других органов для обследования и простых операций. Сегодня, когда есть уже аналогичные устройства с дистанционным управлением, эта идея кажется устарелой и примитивной, но это было четверть века назад, и тогда эта идея была весьма привлекательной, особенно если учесть простоту и дешевизну изготовления прибора.
Казалось бы, власти должны были бы приветствовать это мое начинание. Они и приветствовали его, но своеобразно. Ни одна из газет не опубликовала хотя бы маленькой заметки о моем банке идей и я не получил под него ни копейки финансирования. Зато вскоре после того, как я начал двигать это дело, обращаясь в разные инстанции, аналогичные банки идей для новых олим стали возникать как грибы после дождя. И они получали и освещение в прессе, и финансирование от государства, а я из-за невозможности вести дело без хотя бы скромного финансирования, вынужден был свернуть его. Тут можно было бы сказать: "Ну что ж, это - конкуренция. Другие позже начали, но оказались проворнее и собрали лучшие банки идей". Но, к сожалению, это было не так. Это был просто прием утапливания начинания с помощью организации массы аналогичных, но псевдо начинаний, которые должны отвлечь внимание от подлинного, чтоб удобнее было придушить его втихаря. Прием широко распространенный, хоть и мало известный широкой публике. Против меня он уже применялся в истории с публикацией моего ответа в журнале "Хаолам хазе", (о чем я писал раньше) и много раз в дальнейшем. В данном же случае то, что это был прием, а не конкуренция, видно из продолжения истории. После того, как придушили мой банк идей, остальные почти все тихо испарились, а один, который получил наибольшую рекламу и финансовую поддержку от государства, через год похвалялся своими достижениями по реализации идей их банка. Главным достижением была зубная щетка с электроприводом. Так из хорошей идеи, могущей принести большую пользу государству, получился пшик. Впрочем, может быть, потом после моего отъезда из Израиля реализацию этой идеи довели до толку и до пользы стране. Но и в таком случае, почему меня все-таки нужно было давить?
Аналогичным приемом пытались задавить и мое "Движение за судебную справедливость". После того, как я зарегистрировал его и провел несколько акций, стали появляться в изобилии подобные организации, вплоть до того, что даже полицейские создали одну из них. Как и в предыдущем случае, я не мог протолкнуть о своей организации никакого сообщения в СМИ, а другие широко рекламировались. С полицейской организацией получился даже конфуз. Ведущий на телевидении спросил представителя этой организации: "Справедливость в отношении кого и от кого Вы намерены защищать? От самих себя что ли?" В ответ на что полицейский промямлил нечто нечленораздельное. Но для деревни, как говорится, и так сошло. А вот меня с моим движением, в конце концов, додавили, правда, применив еще один прием - удавку.
Моя организация, естественно, была не коммерческая и посему налогообложению не подлежала. Но вдруг в один прекрасный момент я стал получать требования уплатить за "Движение" офигенные налоги. Платить мне было нечем и я писал им объяснения. В ответ приходили требования уплатить кроме самих налогов еще большие штрафы за просроченные платежи и угрозы суда. Конечно, я не боялся, что меня посадят за неуплату. Но в жестокой борьбе за физическое выживание, которую я тогда вел, мне было не до судебных тяжб. Да и само "Движение" по этой причине к тому времени (это было уже после дела контролера полиции, когда мои обстоятельства стали еще круче) уже практически не функционировало. И я закрыл его. Сразу после этого, кстати, прекратили приходить требования об уплате налогов и штрафов. Что лишний раз свидетельствует, что и приходили то они только для того, чтобы я закрыл "Движение", и те, кто их присылал мне, отлично знали, что никаких налогов мое "Движение" платить не должно. Ведь если бы я должен был уплачивать налоги за "Движение" по закону, то и после закрытия я должен был бы расплатиться за то время, что "Движение" существовало.
Наконец, меня систематически подтравливали. Не травили так, чтобы я сразу загнулся, это могло вызвать подозрения в убийстве и тем привлечь внимание к моей философии, чего больше всего и не хотела противная сторона. А подтравливали так, чтобы отнять здоровье, чтобы у меня не оставалось сил продолжать борьбу за продвижение философии и за пересмотр моего дела. Конечно, я не могу и не мог бы тогда доказать этого с помощью медицинских анализов. Ни одна поликлиника не выдала бы мне правдивого анализа, т. к. полиция, плотно державшая меня под колпаком, вовремя надавила бы на них. Кроме того, в связи с моим тяжелым финансовым положением тогда я не платил медицинскую страховку и анализы мог делать только платные, на что опять у меня не было денег. Но были весьма убедительные косвенные свидетельства подтравливания. И дело не только в том, что были симптомы: боли в животе, поносы, тошнота и рвота. Дело еще в том, что симптомы эти были только, когда я жил один. Когда я вскоре по выходе из тюрьмы сошелся с одной женщиной и жил с ней у нее, или когда приехал мой сын с женой, и мы жили в одной квартире, подтравливания не было. И не потому, что тяжелей было проникнуть в квартиру в отсутствие ее хозяев (все равно было время, когда дома никого не было), а потому что, подсыпая яд в продукты питания, можно было бы отравить не только меня. И даже, если совесть позволяла моим противникам это сделать, то не позволяла опасность раскрытия: повторяющаяся синхронность заболевания всех живущих в квартире вызывала бы большие подозрения и ее труднее было бы сыграть под естественные причины. Но и это не все. Придя к выводу, что меня подтравливают, я стал ставить "контрольки" для проверки тайного посещения моего жилья в мое отсутствие (этому я научился еще в период борьбы с КГБ). И они нарушались, т. е. жилье мое в мое отсутствие посещалось. Тогда я прикинул, во что они скорей всего подсыпают яд, и стал соль сахар и заварку носить с собой. Это помогло и симптомы прекратились. Но через некоторое время и они догадались о моем маневре и стали сыпать в другие продукты. Симптомы опять возобновились. Тогда я перешел на "экспресс питание": отказался от супов и каш, продукты для которых нужно хранить дома и в них можно подсыпать, и перешел на консервы и такие продукты, которые можно принести домой и съесть до следующего выхода из дома. Опять на время я избавился от симптомов. И дальше борьба продолжалась в том же духе.
Все эти методы применялись против меня в дальнейшем уже в Украине, хотя и не сразу по прибытии и уже другими силами и по другим причинам (хотя все равно связанными с моей философией). Применяются, время от времени, и поныне и не только эти методы, но и другие, но об этом впереди. Тогда же все это оказалось цветочками по сравнению с методами, которые стала применять против меня полиция после упомянутой заметки Шапиро.
Полагаю, что полиция была задействована против меня и до этого, но действовала не по своей инициативе, а по указанию свыше и в пределах, которые ей свыше разрешались. Теперь же она взялась за меня, исходя из своего шкурного интереса, и не считаясь с тем насколько этот интерес совпадет с интересами хозяев. Хозяева не хотели ухайдакать меня наповал, дабы благодаря подозрениям в убийстве это не вызвало в обществе интерес к моей философии. А полиции было наплевать на признание моей философии и, следовательно, и на подозрения, как в отношении хозяев, так и ее самой. Главным для нее было, чтобы не было доказано, что она к этому руку приложила. Но как профессионал в этом деле на это она могла рассчитывать.
Короче, вскоре после той заметки Шапиро на меня было совершено два откровенных покушения. Первый раз я ехал на велосипеде по улице с плотным движением машин и поэтому вынужден был прижиматься к бордюру. Когда я проезжал мимо выезда из подворотни, там стояла машина, ожидая, когда сможет выехать на дорогу. Когда я поравнялся с ней, она поехала на меня, заставив меня невольно отклониться влево, и я чуть не попал под колеса едущей сзади машины. Все же я успел совершить маневр, объехав и машину из подворотни и уклонившись от той, что наезжала сзади. При этом никакой мысли о покушении мне не пришло в голову, мало ли есть идиотов и случайностей на дороге. Но в подсознании случай зафиксировался и, возможно, именно это спасло мне жизнь в дальнейшем. Зафиксировалось в подсознании и лицо водителя, пытавшегося выехать из подворотни на дорогу, злое лицо, кстати. Вскоре после этого я интуицией , обостренной, вероятно, тревогой в подсознании от предыдущего инцидента, почувствовал, что сзади на меня налетает машина и, не оборачиваясь, выбросился вместе с велосипедом через бордюр на тротуар. Несмотря на то, что я при этом упал и ударился об асфальт, я успел все же разглядеть машину, которая чуть было не сбила меня. Это была та самая машина, которая перед этим стояла в выезде из подворотни и пыталась выжать меня под колеса идущего сзади автомобиля. Я даже в зеркале ее успел разглядеть лиц водителя, того самого. А шедший по тротуару мужик, видевший все это, заорал: "Он хотел тебя задавить! Я видел, он хотел специально тебя задавить!".
Во втором случае мне меньше повезло и противной стороне удалось достичь своей цели. Только цель в тот раз была не убить меня на месте, а более-менее серьезно повредить, предупредив меня тем самым, чтобы не продолжал борьбу с полицией. Началось все с того, что я попросил начальство на работе, чтобы меня отпустили с обеда, т. к. мне надо к юристу (по делам "Движения"). Но я не поехал прямо к юристу, а заехал домой переодеться (я работал тогда пролетарием и нужно было сменить рабочую одежду). Тут хозяин квартиры, у которого я снимал комнату, говорит мне: "Тебе звонили из полиции, просили перезвонить по этому телефону". Звоню. Попадаю на начальника отделения полиции Натании, в которой я тогда жил. "Вы должны срочно приехать, у нас есть к Вам пара вопросов". "Хорошо - говорю - через пол часа буду". Откладываю встречу с юристом и выезжаю на велосипеде. По дороге на перекрестке перед выездом на мою трассу стоит машина. Просто так стоит себе неизвестно почему, потому что обе дороги пустые во всех направлениях и никто не мешает ей пересечь ту улицу , по которой я еду, или повернуть на нее. Ну, стоит себе и пусть стоит, я еду своим путем. Почти сразу за этим перекрестком начинается длиннейший спуск. Я набираю максимальную скорость и тут вижу, что эта машина, которая, оказывается, вышла за мной на мою дорогу, обгоняет меня, выходит прямо передо мной и резко дает по тормозам. Я тоже нажимаю на тормоза, но у велосипеда они гораздо слабее. Не в силах избежать столкновения за счет торможения, я пытаюсь одновременно обойти ее, но она поворачивает туда же, куда и, я и я врезаюсь в нее, не успев сбавить скорость даже до половины. Я вылетаю из седла и врезаюсь головой и плечом в заднее стекло машины. Пока, соскользнув с багажника, я поднимаюсь на ноги, машина уезжает. И этот раз находятся свидетели. Парень с девушкой, ехавшие на расстоянии сзади меня, подъехав, останавливаются и говорят мне: "Мы все видели. Она специально тебе это сделала, Мы готовы быть свидетелями, запиши наши адреса". Я записал. Потом подумал, куда я буду жаловаться, в полицию на нее саму? И плюнул на это дело. Вследствие этого удара у меня месяц не поворачивалась шея и болела рука. Что касается роли полиции в этом инциденте, то она уже и так очевидна, но могу добавить. Ехать от меня в полицию можно было практически только по этой дороге. По другой - это было все равно, что из Киева в Жмеринку через Африку. Перемещался я тогда по Натании исключительно на велосипеде. Так что полиция точно знала, где меня ждать и на чем я буду ехать. Наконец, когда я все же добрался до начальника полиции, оказалось, что его вопросы были явно надуманными и уж точно не требовалось никакой спешки в получении ответов на них.
Но и эти два покушения не заставили меня свернуть мою деятельность по "Движению". Додавили меня окончательно и не только по деятельности по "Движению", но и по другим направлениям, как я уже сказал, с помощью финансовой удавки. Если после тюрьмы меня выживали с каждого места работы, что я находил, в среднем через два месяца, то теперь этот срок сократился до двух недель максимум. Причем уже не заботились о мало-мальски естественном виде этих увольнений. Вот пример.
Я устроился токарем в одной шарашке с довольно приличной зарплатой (поскольку требовался хороший специалист). Хозяин был доволен моей работой и нахваливал ее. Но через неделю к нему пришел какой-то тип. Шарашка была маленькая и конторка хозяина находилась прямо в цеху и имела стеклянные стены, так что он видел нас работающих, а мы его. Поэтому я видел, что разговор гостя с хозяином шел явно обо мне, они кидали взгляды в мою сторону и даже тыкали пальцем. Лицо хозяина по ходу разговора мрачнело. Через пол часа после того, как гость ушел, хозяин подошел ко мне и сказал, что он не может больше держать специалиста моего класса и платить ему такую зарплату, т. к. экономическая ситуация в Израиле изменилась. Экономическая ситуация в Израиле, действительно менялась довольно часто, но все же далеко не с такой быстротой, чтобы предприниматель, искавший нужного ему специалиста, через неделю вынужден был от него отказываться из-за изменившейся экономической ситуации.
Параллельно с быстротой увольнения меня с каждой найденной работы росла сложность нахождения новой. Периоды безработицы росли и под конец я, вообще, уже не мог найти никакой работы. О моей финансовой нужде того времени свидетельствует такая история.
Я уже писал, что во время процесса моя адвокат Эдна Каплан ограбила меня, отказавшись меня защищать, но не вернув деньги, полученные ею наперед за весь процесс. Теперь, находясь в безвыходном финансовом положении, я решил получить с нее эти деньги через суд. При подаче заявления клерки шипели на меня, как змеи, но вынуждены были все же принять его. На суд Эдна, доктор юридических наук, привела с собой еще адвоката, который защищал ее. Я представлял себя сам, но на всякий случай привел с собой товарища по "Движению". Это меня спасло от западни, которую подготовила мне Эдна. Кроме адвоката она привела с собой боевика, который должен был спровоцировать меня на драку и, если бы там были все свои, то они обыграли бы это, как мое хулиганство и меня опять посадили бы. Об этой западне я узнал потом уже от адвоката из моего "Движения", который получил эту информацию по своим каналам. В зале действительно, сидел тип, который во время моего выступления начал бросать наглые реплики, но видя, что я не один, Эдна дала ему знак прекратить.
Свою защиту Эдна построила на том, что Майя подписала ей бумагу, что не имеет к ней претензий
На тему, положена ли ей вся сумма, взятая за весь процесс, если она отказалась его вести после первого же заседания, она даже не заикалась. Потрясающе все же, чего стоила ее докторская диссертация и весь ее профессионализм, если я - не юрист, разбил ее без всякого труда. Дело в том, что нанимал ее дэ юрэ я, на договоре о найме стояла моя подпись. И полученная ею от Майи расписка, что та не имеет к ней никаких претензий, не имела никакой юридической силы. Я еще не кончил развивать эту тему, как судья сказала: "Все". - "Что все? Она ж не имела права! Это обман!" - завопил я. - "Ваша аргументация принята. Выношу решение. Постановляю: Эдна Каплан неправильно произвела расчет с Вами и должна возвратить Вам 600 долларов". - "Почему 600? Ведь она получила около 15-ти тысяч и ничего не сделала?" - "Постановляю - 600 долларов. Если Вы согласны, она Вам тут же возвращает их и Вы расписываетесь в том, что не имеете к ней больше никаких претензий. Если не согласны, можете обжаловать решение в высшей инстанции".
Ясно, что это был отходной вариант, который они с Эдной заранее заготовили на случай, если провалится та линия защиты, которую Эдна выбрала. Ясно было, и на что они с Эдной рассчитывали. Они были отлично осведомлены о моем финансовом положении. Знали, что я нуждаюсь в деньгах позарез, а до суда в верхней инстанции ждать месяцы, а может и пару лет (как было в случае с моим обжалованием в Верховный Суд ). И их расчет оправдался. Я понимал, что выиграю в следующей инстанции и получу не менее 10-и тысяч. Но надо было дожить до этого обжалования, а мне нечего было есть и негде было одолжить деньги. С помощью интриг, клеветы и давления меня изолировали от многих моих друзей еще, когда я сидел. (Напомню, Мила Лодина из-за меня два года была без работы, на женщину, с которой я жил после тюрьмы, давили, чтобы она меня бросила и т. д.). А те немногие, что тогда оставались, вроде товарища из кибуца, которого я привел на тот суд, не имели возможности мне помочь, у кибуцников нет зарплаты. А у других, вроде адвокатов из моего движения, мне неудобно было просить. К тому же я помнил, как перед выездом из Союза я безуспешно пытался одолжить деньги на уплату алиментов и у своих родственников, и у богатеньких евреев, которым помогал с выездом в Израиль. И знал, что в Израиле можно одолжить сумму денег на несколько месяцев проживания, только у очень близких друзей. Короче, я принял эту унизительную сделку, взял 600 долларов и дал Эдне расписку, что она мне больше ничего не должна.
Финансовая удавка (в совокупности со всем прочим, о чем я писал) заставила меня не только распустить "Движение". Я решил оставить Израиль. Правда, за год до того, как я сделал это, приехал мой сын с женой и через несколько месяцев устроился на работу инженером. Он готов был взять меня на иждивение. Но, во-первых, я понимал, что для того чтобы достать меня, могут и его начать выбрасывать с работы. Особенно, если я продолжу двигать мою философию и добиваться пересмотра моего дела. А, во-вторых, когда я ехал в Израиль, я готов был пожертвовать жизнью ради него. В армии я добивался, чтобы меня взяли в боевые части, хотя по возрасту мне было не положено. Во время первой Ливанской войны я просился добровольцем на фронт. Но вот жертвовать своей честью и достоинством ради Израиля я не собирался, да и не видел в этом никакой пользы Израилю. Я не считал, что, покидая Израиль, я изменяю ему. Я свой патриотический долг видел в том, чтобы продолжать двигать мою философию, которую считал нужной всему человечеству и Израилю в том числе. В Израиле же эта возможность была отсечена для меня полностью.