Одиночество - это когда... Любопытно, что сказала бы израильская "ватика" и филолог, определяющая русский как язык "прозрачный и наработанный", урожденная графиня Толстая, на "одиночество - это когда"? Наверняка не одобрила бы. Ибо одиночество - это что. И все же ....
Одиночество, это когда воруешь у себя жареные пирожки с капустой. Горяченькие, слепленные по рецепту то ли гусара, то ли девицы Елены Молоховец. И хоть съедят эти пирожки за вечерним чаем и, возможно, даже похвалят автора, все же одиночество - это когда таскаешь с горячей сковороды пухлые пирожки собственного приготовления.
Сумерки, беспокойный сон. Колодец, яма с водой, водосборник, прикрытый неструганой доской. Под доской плещется рыба. Огромная, пузатая, будто аквариумная. Но на деле - речная, морская, съедобная, с огромными плавниками и благородной серой чешуей. Рыба просится на волю.
Сдвигаю доску. Рыба выпрыгивает на траву и, будто собачонка, извиваясь угрем, волочится следом. Есть просит. Пытаюсь кормить рыбину крошками. Просыпаюсь. Не до конца.
Вижу тот же чудесный дом. Своды, кровля, вымощенная светлыми камнями. Пол красноватый, подошвами шлифованный. В источниках дом именуется домом Цукера. Кем был этот Цукер? Почему старый арабский дом достался не мне и не моим даже предкам, а анонимному семейству Цукер?
О потомках не говорю. Потомками или наследниками Цукера оказались глупые нувориши. Им плевать на прелесть старой постройки, и они разорили старый дом и принялись за старый сад. Я присаживаюсь на край колодца и снимаю с ветки спелую сливу. Мелкую и сладкую. В источниках называется карликовой, хоть деревья, оба - огромны. За сливой громоздится шелковица.
У моей собственной, двадцатилетней, тонкая девичья талия, а у этой - мощный ствол в полтора охвата. Под снос, под снос. Сливы под снос, шелковицу уничтожить, мушмула вовсе признана сорным растением.
В доме - тишина. Мебель съехала со своих мест и готовится на выход. Этажерки, полосатые козетки, узкие стенные шкафчики, в винном погребе - забытая печь-буржуйка. Мечтаю утащить к себе буржуйку и вон то странное кресло, деревянное и высокое, как кресло новорожденного. Натыкаюсь на огромную раму от разбитого зеркала: цельное дерево, ритмичная резьба.
Тут уж меня ничто не остановят. Шкафчики похитит разрушитель-прораб, буржуйку найдет на помойке жестянщик, а ко мне, несостоявшемуся потомку несчастного Цукера, перейдет деревянная рама разбитого зерцала.
Волоку раму к машине, следом тащится рыба-собака, объевшаяся крошками и опившаяся грунтовыми водами.
Мне снится? Тупик, тишайший переулок в центральной и шумной части Города. Глухой каменный забор, армянской керамики голубая табличка. Я пробираюсь в тихий сад, из сада в заброшенную, разоренную пекарню, и вот: знакомое гнездо незнакомой птицы.
Толстые прутья плетут странную вязь, прекрасную и грубую, как само здание. Голубь, который построил дом? Цукер, который построил дом? Ахмед, который построил дом? Дом, который построил дом и снится, и снится, и снится...
Мне не к лицу этот бред. Я - честный иерусалимский чиновник. На месте архаичного одноэтажного строения взнесется многоквартирная стекляшка с роскошным пентхаусом на верхотуре. Сада не станет, зато появится многоэтажный гараж, птица сплетет гнездо в другом месте, грунтовые воды спустят в канализацию, а на месте водосборника построят спортзал, сауну и погреб для французских вин. Чем плохо?
Не плохо, хорошо. Но почему плохо мне? Разорить Гуш, уничтожить Катиф, снести дом, срубить шелковицу, выкорчевать виноградник. Поет, насвистывает незабываемый классик:
Как славно быть ни в чем не виноватым,
Совсем простым солдатом, солдатом!
Почему ж так скверно мне, простому иерусалимскому чиновнику? Ломать - не строить. Генплан утвержден, подписи собраны. Проект выполнен известной мастерской, руководит которой печальный архитектор с усталыми глазами и кудлатой седой головой. Каждый второй израильский проектировщик хвалится, что был его учеником. Сам знаменит на весь Город твердой рукой, тонкой графикой и эскизными предложениями, облагораживающими бездарные и проигрышные чужие решения.
Но от Развития Дома Цукера, даже он, Великий и Печальный, старается откреститься: "Не знаю, не видел, не состоял..."
Что остается мне, мелкому чиновнику средней руки? Украсить разрешение последней подписью, пораньше лечь спать и погрузиться в длинный сон про белые арки и круглые своды, про концертный рояль, именуемый на иврите крылатым пианино, про печку-буржуйку и гнездо странной птицы, свитое в пекарне.
Я пробираюсь в тихий ночной сад, отламываю ветку обреченной сливы, ставлю ее в бутыль с водой и молюсь Всевышнему, чтоб ветка пустила корни и, когда кончится седьмой год бесконечного сельскохозяйственного цикла, проросла на моей земле, в военизированном поселении на оккупированных территориях.
Вот все, что досталось мне от не наследованного дома Цукера: резная рама, ветка сливы и вертлявая рыба, опившаяся водами, разъевшаяся на крошках. Да старая песенка, которую насвистел классик:
![[]](/img/a/alla_b/odinochestvodoc/dom.jpg)