Я и тюрки

Текст опубликован в российском литературном журнале "Дарьял", номер 6 за 2016-ый год

'Забота о чужом сыне бессмысленна - он никогда не заменит тебе родного. Когда он вырастет и покинет тебя, при встрече он даже не покажет, что вы знакомы.' (Дастан 'Мудрость Коркуда', средневековый тюркский эпос 'Коркуд-Ата')

Байке резко затормозил, подняв облако пыли. Я вышел из видавшей виды 'Тойоты' с правым рулем и осмотрелся. Из-за забора прямо на улицу ветвилась груша с уже по осеннему ярко-желтыми плодами, тяжело свисающими вниз. Где-то блеяли овцы. Перед грязными зелеными воротами плотной группой стояли родственники. Между мной и ними с важным видом вышагивали две курицы. Байке кивнул мне, предлагая следовать за ним и направился к воротам, довольно бесцеремонно пнув по дороге кур, которые неожиданно ловко увернулись от его ног. Я пошел за ним. Началась долгая и эмоциональная процедура приветствия.

После объятий, поцелуев и даже некоторого количества слез, самая пожилая апашка совершила странный обряд. Меня заставили прикоснуться к новенькой чайной пиале, которую сразу же после этого с шумом разбили и собрали осколки, к которым я опять должен был прикоснуться. При этом апашка в течении всего процесса тихо, но неутомимо что-то говорила по-киргизски. Смысл ритуала остался мне совершенно неясен. [1] А через несколько минут я уже и думать о нем забыл, предавшись другому, куда более понятному и популярному в Кыргызстане ритуалу - чревоугодию. Только что сваренные манты с бараниной, свежие лепешки из тандыра и зеленый чай были в таком изобилии, что думать о чем либо еще кроме еды было просто невозможно. Редкие теперь визиты на историческую родину беспощадным образом подыгрывают моей главной слабости - безграничной любви к центральноазиатской кухне. В тот день спать я лег поздно, но спал отлично. Приснилась мне та самая старая груша во дворе, спелые плоды которой столь тяжело свешивались через забор на улицу.

Кыргызстан это небольшая (крошечная по сравнению с Россией или Канадой) страна в Средней Азии в которой меня угораздило родиться в то, почти что уже былинное время, когда практически вся Средняя Азия была частью стремительно ушедшей в историю советской империи. Этот уголок земного шара, Средняя или, как сейчас принято говорить, Центральная Азия, назывался раньше Туркестаном. Причиной для такого названия послужила этно-лингвистическая общность большей части исторически населяющих его народов. Все они, кроме ираноязычных таджиков, относятся к тюркской группе и говорят на схожих и взаимно-понимаемых языках. Строго говоря, исторически Туркестан по своему географическому размаху даже больше - гигантская провинция в северном Китае, населенная уйгурами, одно время была независимой и называлась не иначе как Восточный Туркестан.

Однако, если смотреть на вещи шире, Туркестан, в смысле мира тюрков, расположен на куда большей территории и включает в себя полуостров Малая Азия, небольшой клочок Европы к северу от Босфора, часть Ближнего Востока, области в Поволжье и Сибири, полуостров Крым и необъятную Якутию. Но это на текущий момент и, как хорошо известно, границы этого мира зачастую не совпадают с политическими границами современности (что скорее норма для любого, не обязательно тюркского, мира, чем наоборот). [2]

Разумеется, так было не всегда. В частности, та часть тюркского мира, что граничит с Европой возникла, если верить легенде, благодаря сновидению одного конкретно взятого человека, имевшему место одной ночью далекого 1299 года. [3] Хан Осман, лидер одного из многочисленных тюркских племен, кочевавших где-то между современными Туркменией и Турцией, ночевал в доме мусульманского богослова по имени Эдебали. Во сне он увидел, что из груди богослова вдруг возникла яркая Луна, которая, начав двигаться, описала дугу и погрузилась в грудь самого Османа. Сразу после этого, из груди Османа внезапно стало расти дерево. Оно росло и росло и в конце концов стало таким большим, что тень от его кроны накрыла собой весь мир. Горы и реки (включая Кавказ, Дунай и Нил) оказались под этой тенью. Люди с радостью пили воду из этих рек, поливали свои сады и огороды, а кое кто даже сооружал фонтаны. И вдруг налетел мощный ветер, и, закружив опавшую с дерева листву, понес ее в сторону разных городов мира, причем листья летели будучи повернутыми в их сторону острыми концами. Город, лежащий между двумя морями и двумя континентами казался бриллиантом, расположенным между двумя сапфирами и двумя изумрудами на кольце, оказавшимся лежащим перед Османом. Осман взял это кольцо и надел его на палец. Сразу после этого он проснулся.

Сразу после пробуждения, Осман поведал о своем сновидении богослову Эдебали, который, в свою очередь, вынес толкование сна, радикальным образом изменив курс истории в регионе: 'Осман, сын мой, я прошу тебя принять мои поздравления! Аллах дарует тебе и твоим потомкам великую империю, а моя дочь Мальхун должна быть твоей женой!'. После этого Осман женился на дочери богослова и провозгласил независимость своего племени от сельджукского султаната, положив начало Османской Империи, просуществовавшей более шестиста лет и наложившего неизгладимый отпечаток на историю Балкан, Венгрии и Австрии, России и Ближнего Востока.

Я проснулся утром и вспомнил об этом сне хана Османа, отчетливо понимая, что мой сон, в котором тоже фигурировало дерево, та самая старая груша с созревшими плодами, вряд ли можно считать только же эпохальным. Не могу сказать, что меня это сильно расстроило. Выйдя на кухню, я уловил аромат свежих боорсоков и это заслонило собой все мои ленивые мысли о сновидениях и легендарном тюркском прошлом.

Этой моей слабостью к чревоугодию, бывает, пользуется мой друг Саид, живущий со мной по соседству в Ванкувере - когда он приглашает меня к себя, сил отказаться обычно не находится, ибо Саид просто кудесник узбекской кухни. Бывает, что после отличной самсы и бутылочки хорошего кьянти (и почему этот уроженец Ферганской долины питает такую слабость к кьянти?) в его гостеприимном домике, мы болтаем на разные темы. Саид и я очень непохожи внешне. Я довольно высокий, худой, смуглый с ярко выраженными монголоидными чертами лица и плохо растущими усами. Саид же атлетично сложен, хотя и невысок, с пышными седыми усами и бородой и его черты лица совсем не выдают в нем уроженца Средней Азии. Иранцы принимают его за своего. Его острый нос, начинающийся почти что от надбровных дуг, делает его похожим на султана Сулеймана Великолепного, таким каким он изображен на известном портрете кисти Тициана. [4] Саид в прошлом крупный ученый, специалист по эволюционной биологии. Как то раз, захмелев от вина, я спросил его полушутя и чего это мы с ним, будучи исторически родом с одного региона, так непохожи.

- Как почему? - притворно он тогда изумился, картинно закатив глаза, - Мои то всю жизнь дыни да инжир выращивали, а твои - номады пасторальные!

Это не редкость услышать от русскоязычного иммигранта на этом континенте такое вот смешение языков в одной фразе. 'Nomad' переводится как 'кочевник', а 'pastoral' как 'имеющий отношение к пастбищу; пастбищный'. Именно с этих двух ключевых слов и начинается вся тюркская история, начало которой, как принято считать, стоит искать на огромных горно-степных пастбищах от реки Орхон в Монголии до казахских степей. Этот номадический пасторализм был экономической основой самого существования тюрков, когда бесчисленные отары баранов постоянно перегонялись с летнего на зимнее пастбища, позволяя им кормиться круглый год свежей растительностью. Кое-где тюркские народности до сих пор живут такими вот перекочевками и цивилизация доходит до них весьма ненавязчиво, обычно в виде чего-нибудь крайне портативного типа мобильных телефонов (которые, впрочем, редко используют для связи, в основном для фотографирования). Мелкий рогатый скот был настолько важен для тюркских социумов в те далекие времена, что даже целые племенные объединения, претендующие на некую форму государственности, назывались соответствующим образом: два крупных союза тюрков, успешно конкурировавших одно время с укрупняющимся Османским султанатом в Анатолии и Иране были Аккойунлу и Каракойунлу, что можно приблизительно перевести как 'Клан Белой Овцы' и 'Клан Черной Овцы' соответственно.

И именно благодаря тому, что тюрки были кочевниками, многие из них на текущий момент крайне непохожи друг на друга. Сейчас визуальная разница между мной и Саидом примерно такая же как, скажем, между Алмазбеком Атамбаевым[5] и Энвером-пашой [6]. Однако, если верить некоторым данным, в древности киргизы выглядели совсем иначе: китайские летописи 2-го века нашей эры описывают их как рыжеволосых атлетов с зелеными или синими глазами. Саид, как генетик, любит рассказывать о том, каким загадочным образом иногда гены напоминают о себе, пребывая порою в дремлющем состоянии несколько поколений прежде, чем внезапно проявить себя в полный рост. [7] В моем роду все, кого я знаю или когда-нибудь видел, одинаково черноволосы и черноглазы и поэтому когда родилась моя голубоглазая дочь со слегка рыжеватыми волосами, комментарии со стороны родни были поразительно однозначными - 'настоящая киргизка!'. Странным образом в коллективной памяти целого этноса, в подавляющем большинстве своем монголоидном, черноглазом и черноволосом, хранится четкое представление об истинном или классическом облике их представителя; при этом мало кто из них слышал об этих раннесредневековых письменных источниках соседей древних киргизов.

Похожие несостыковки можно встретить и у других тюркских народов. Казахи столь похожи на киргизов по внешнему виду, культуре и языку, что иногда даже непонятно как так получилось, что два этих народа считаются разными, а не одним и те же. Считается, что казахи это прямые потомки кипчаков, которых в средневековой Руси называли половцами. Одна из версий почему их так называли заключается в том, что слово 'полова' в то время означало солому и называли так кипчаков из-за того, что подавляющее их большинство было блондинами, то есть с волосами цвета соломы.

В те далекие времена киргизы кочевали в верховьях Енисея и на Алтае, частенько совершая военные рейды к югу от своего ареала обитания. При этом довольно часто мишенью киргизского милитаризма тогда были другие тюркские народности и племена. Так, по некоторым данным, в девятом веке киргизы полностью уничтожили уйгурский каганат, причем основательность с которой это было осуществлено, подчеркивается фактом того, что сам этноним 'уйгур' был массово [8] возрожден лишь в 20-х годах двадцатого века, на подъеме национализма тюркоязычного населения современного китайского Синцзяня. Взаимоотношения такого характера между разными тюрками Средневековья скорее правило, чем наоборот. В этом ключе, интересно высказывание президента Казахстана Нурсултана Назарбаева, который на одной из конференций в Стамбуле, заметил, что в Турцию '...ваши предки, уходя с исторической родины, из Тюркского каганата, забрали с собой название тюркского народа. До сих пор турки называют лучших джигитов - "казак" [9] . Вот мы и есть эти казахи'. Если верить ряду источников, тюрки-огузы, основной компонент в этногенезе современного турецкого народа, были вынуждены покинуть пределы кочевий в Средней Азии в девятом-десятом веках из-за конфликта с кипчаками, предками казахов. Уход их с исторической родины на Запад не был обычной перекочевкой, а скорее бегством от взявших верх в этом конфликте кипчаков. Это отражено и в средневековом тюркском эпосе 'Коркуд-Ата' (турки и туркмены называют его 'Дедэ Коркут'), где в перечислении врагов огузов кипчаки упоминаются наравне с абхазами и печенегами и положительной характеристикой того или иного огузского хана является его способность 'заставить хана кипчаков блевать кровью'. [10] В этом свете мнение президента Казахстана о том, что лучших джигитов турки называют в честь тех, кто вытеснил их с родных кочевий, представляется не вполне правдоподобным. Однако если это так, то вполне возможна и другая теория. Причерноморские казаки семнадцатого века отличались не меньшей лихостью и джигиты были из них не хуже. Однажды они были буквально в шаге от того, чтобы осадить Стамбул. 19 июля 1624 года английский посол при дворе Османского султана, Сэр Томас Роу, описал морскую атаку казаков на пригороды столицы. Казаки разграбили пригороды и повернули назад не дойдя всего четыре мили до стен города. При этом в конце он добавляет что 'никогда еще этот город не испытывал большего страха и замешательства'. Можно предположить, что если бы у казачества была своя государственность, то на таких вот конференциях представители этого государства могли бы поспорить с казахстанским лидером.

Мы с Саидом, будучи непохожими внешне, тем не менее имеем массу схожих черт, одна из которых - неравнодушие в хорошему вину. Саид любит кьянти; я же больше отдаю предпочтение менее сухим, но тоже красным винам, типа австралийского шираза. Одна из самых загадочных особенностей тюркского мира это его невероятная способность совмещать свою традиционную приверженность к исламу с нескрываемой любовью к разного рода веселящим напиткам. Эта загадочная дихотомия тюрков очень четко прослеживается со средневековья и до наших дней. Согласно ряду письменных свидетельств, потребление горячительных напитков было вполне нормальных явлением при дворе Амира Темура, родоначальника известной среднеазиатской династии и крайне жестокого завоевателя. Частые и немного парадоксальные упоминания о любви к вину, причем именно к красному, встречаются в уже упоминавшемся тюркском эпосе 'Коркуд-Ата'. В четвертом дастане этого литературного памятника 'История о том, как Уруз, сын Салара Казана, был взят в плен' все начинается с того, что хан Салар Казан 'лев среди героев, предводитель огузов и враг царя абхазов' устраивает сбор тюркской знати у себя в кочевье на котором ' черноглазые красавицы-рабыни из земли неверных' разносят прибывшим гостям золотые кубки, наполненные красным вином. В сюжете дастана вполне себе предсказуемый мотив о том, как сын хана отправляется в набег на территорию современной Грузии, но, в результате неудачного для него стечения обстоятельств, оказывается в плену. Все заканчивается в конце концов хорошо и сын возвращается в родное кочевье, причем с женой из грузинских земель (брать себе жен из других народов вообще своего рода норма для огузов, если судить по этому эпосу). Парадоксализм событий в тексте однако в том, что начавшись с обильных возлияний, все заканчивается (опять же вполне предсказуемо) эпическим сражением в котором хан Салар Казан, его сын Уруз и всё огузское воинство совершенно фанатично призывает своими молитвами в помощь пророка Мухаммеда и позиционирует себя как адептов подлинного ислама.

Другой известный средневековый литературный памятник, подробно касающийся жизни тюрков, принадлежит перу вполне реальной личности, Захируддину Мухаммаду Бабуру, основателю династии Великих Моголов в Индии. Почти всю свою жизнь Бабур вел журнал, в котором подробно отражал те события, которые ему доводилось наблюдать или в которых он участвовал. Уникальность этого текста, который для простоты называют 'Бабур-нама' ('нама' на фарси 'книга') заключается еще и в том, что написан он на чагатайском диалекте тюркского языка, а не на фарси или арабском, как было принято в те суровые времена среди тюрков. Описанное Бабуром отношение к алкоголю иногда делает просто невероятным факт того, что практически уже все население Средней Азии в те времена исповедовало ислам [11]. В главе, посвященной событиям 1494 года, например, Бабур упоминает об одном своем родственнике, прямом потомке Амира Темура, по имени Султан-Ахмад Мирза:

'Он придерживался ортодоксальной веры ханафийской школы ислама и никогда не пропускал ни одну из пяти ежедневных молитв, даже тогда когда он выпивал... Он любил выпить. Как только он начинал пить, попойка могла продолжать двадцать или тридцать дней. В такие дни он переставал питаться регулярным образом... Он был молчаливым человеком и при этом очень гуманным. Администрированием его дел занимались беки.' [12]

Сам Бабур также был в сложных отношениях с алкоголем, иногда уходя в буйный пьяный загул, иногда наоборот, почти полностью прекращая какие либо возлияния. Так он описывает попойку, имевшую место в октябре 1519 года. С друзьями он отправился в городок Исталиф, недалеко от Кабула. Была осень и он замечает, что листва на гранатовых деревьях в округе стала желтой, а плоды наоборот - красными. Несколько дней они беспробудно пили. Неожиданно вблизи появляются некие конные афганцы и один из друзей Бабура, в силу алкогольной интоксикации, не в состоянии сесть на лошадь. Другой друг (вероятно, не такой пьяный) говорит, что лучше бы отрубить голову тому, кто не может сесть верхом и отвезти хотя бы ее домой, чем оставлять его целиком афганцам. Бабур отдельно замечает, что это было шуткой. В конце концов, всем удается сесть на лошадей и добраться до дому невредимыми.

В западной части тюркского мира дела в этом вопросе обстояли схожим образом и по некоторым данным, Османский султан Селим Второй (1566 - 1574), покоритель Кипра и Туниса, ушел из жизни в результате несчастного случая - будучи пьяным он подскользнулся в бане и ударился головой. Позже, уже в девятнадцатом веке, султан Махмуд Второй позволял себе пить шампанское на людях время светских раутов и балов. Странный либерализм османского розлива достаточно любопытно обосновывал возможность потребления спиртного для правоверных империи - пророк в Коране, согласно этому богословскому рассуждению, запретил вполне конкретные напитки и поэтому те напитки, которые не существовали во времена пророка не попадают под запрет. Поскольку нигде в Коране не упоминалось о шампанском, то и распитие оного не могло считаться греховным, согласно этой точке зрения.

С тех пор времена в этом отношении изменились не особо сильно. Позиционирующая себя как лидер тюркского мира Турция считается светской страной, в которой религия отделена от государства и может быть поэтому производство алкоголя там это вполне пристойный бизнес: один из хорошо известных пивных брэндов в мире это турецкий 'Эфес', в то время как датский 'Туборг', который можно купить в Ванкувере, производится на пивзаводах где-то в Измире [13]. Что касается тех тюркских стран, что были когда то в орбите Российской Империи, то там ситуация в этом вопросе еще более раскрепощенная - я лично наблюдал сцену, когда после мусульманского поста в Кыргызстане 'правоверные' поднимали стопки с водкой, провозглашая тост 'За Орозо!'. Харам на потребление спиртного, будучи едва ли не центральным в исламском мировоззрении, в мире тюрков, тем не менее, оказывается тем мифическим единорогом, которого никто не замечает в силу его диковинности.

Саид, человек прекрасно вписывающийся в эту парадоксальную мировоззренческую дилемму, любит за своей неизменной бутылочкой кьянти порассуждать о литературе, в том числе тюркской (это он познакомил меня с дневниками Бабура). Мы, помнится мне, как-то раз с увлечением дискутировали о древнеанглийском эпосе 'Беовульф', созданном безвестными бардами в те далекие времена, когда англы и саксы обитали на территориях современных Дании и Нидерландов и даже еще не помышляли об эпохальном исходе в Туманный Альбион. 'Беовульф', будучи фундаментальной классикой английской литературы, чисто географически совершенно оторван от современной Англии, которая в эпосе почти не упоминается. Сюжеты схожего характера встречаются и в мире тюрков. Самая густонаселенная среднеазиатская страна, Узбекистан, и весьма многочисленный тюркский этнос, узбеки, ведут свою этническую родословную от могущественного хана Золотой Орды, Узбека (годы ханства: 1313-41)[14]. Хан Узбек управлял огромной территорией Евразии, куда, строго говоря, включалась и часть Средней Азии, но, насколько я понимаю, сам он никогда там не бывал, направляя свою энергию (чаще милитаристскую) на отношения с Русью, Литвой и Византией. Столица же империи располагалась в среднем течении Волги. Тем не менее, в силу ряда исторических хитросплетений, его имя дало название целой стране и народу.

Бабур, личность часто включаемая в современный пантеон выдающихся узбеков, сам себя таковым, как вполне очевидно из его записок, не считал. Более того, большая часть его насыщенной событиями жизни, была проведена в жестком антагонизме с узбеками, с которыми он постоянно воевал. Однажды он едва не потерял голову, унося ноги от преследований узбекского воинства в Кабул. Бабур был уникальной личностью в плане происхождения и, строго говоря, к узбекам имел весьма косвенное отношение. По материнской линии он был прямым потомком Чингисхана, по отцовской - прямым потомком Амира Темура или, как его называют в англоязычных источниках, Тамерлана. То есть по матери он был королевских кровей монголом, а по отцу представителем тюркизированного, но тоже монгольского племени барлас. Любопытно, что и Амир Темур весьма почитается в современном Узбекистане, что отражается (в том числе) в топонимике Ташкента: советская улица Энгельса была переименована в улицу Амира Темура, и в начале этой улицы ему поставлен бронзовый памятник. Если верить некоторым источникам, то на открытии памятника летом 1994-го года, президент Узбекистана Ислам Каримов сказал речь, где в частности упомянул, что ' Наш народ, на протяжении долгих лет находившийся в колониальных тисках, был лишен возможности почитать своего великого соотечественника, воздать должное его историческим заслугам '. Повороты такого характера, впрочем, нельзя считать чем то уникальным. В Нью Йорке, на Манхэттене, есть улица Стейвесанта, последнего голландского губернатора Нового Амстердама, уступившего англичанам в жестком колониальном противостоянии. В Иллинойсе есть монумент Понтиаку, вождю племени оттава, весьма успешно воевавшего с английской короной в альянсе с короной французской. Реальная историческая личность, бывает, настолько оказывается окруженной мифическим ореолом за прошедшее время, что, в конце концов, уже становится неотличимой от легенды, притягательной для тех, кто волею судеб оказался в том же географическом расположении столетия спустя. И случается так, что в честь нее, этой личности, ставят памятники, а иногда, как например в случае с Александром Невским, даже возводят в ранг святых.

В уголках глаз Саида всегда прячется хитрая улыбка когда речь заходит о том пиетете, что достаточно щедро выражается власть предержащим в Узбекистане фигурам Железного Хромца (так еще называют Амира Темура) и его августейшего потомка Бабура. Но дело вовсе не в том, что Саид отрицает их историческую значимость - трудно считать чем-то второстепенным крупномасштабные военные экспедиции Темура (однажды у Анкары он наголову разбил войско османского султана Баязида Первого, едва не положив конец Османской империи) или эпохальную уникальность дневников Бабура. Просто Саид, как специалист по генетике ('Я кто? Я морганист!', так он себя иногда характеризует) не видит причин испытывать какую то особую гордость из за того, что в его генетическом винегрете преобладает тюркский компонент. Любой набор генов, по его мнению, мало чем отличается по сути от любого другого. 'Ну разве что, если ты хочешь бегать марафон на олимпийском уровне, лучше бы иметь папу из Кении', сказал он мне однажды. Эта точка зрения, впрочем, не мешает ему быть настоящим кладезем по части любопытных и малоизвестных фактов из богатой тюркской истории.

Как то раз долгим зимним вечером, когда на улице сплошной стеной лил типичный для этого времени года ливень, а океанский залив за стеклом окна сливался в своей серости с рыдающим небом, Саид, щедро подливая красного мне в бокал, рассказывал о хане Узбеке. Из всех известных о нем фактов наиболее популярный (по крайней мере в качестве правдоподобного предположения) это, разумеется, тот, что целый тюркский этнос теперь носит его имя. Однако не так широко известно, что Золотая Орда перестала быть языческой и приняла ислам в качестве государственной религии благодаря любопытному эпизоду из биографии хана Узбека.

В те далекие времена большая часть тюркских народов все еще была стопроцентно кочевой и процесс, описываемый заморским словечком 'деномадизация' (переход к оседлости), шел с большим трудом. Есть данные о том, например, что когда Османская Империя включила в себя после затяжных войн провинцию Караман в Центральной Анатолии в 1470-х, инспекторам султана было крайне непросто определить налоговые ставки для тюркских племен Варсак и Тургудлу из-за кочевого образа жизни последних. И среди кочевых и среди уже оседлых тюрков выделялся класс бродяг, которые были таковыми ввиду религиозных убеждений. Были то дервиши, разного рода еретики от ислама, одержимые проповедники, несущие слово божье во все еще в основном языческие массы.

Однажды четверо таких вот 'калик перехожих' во главе с лидером по имени Баба Тюклес [15] оказались вблизи ставки хана Узбека. Лидера так звали ввиду того, что руки его были покрыты густым волосяным покровом. Появились они там именно в тот момент, когда языческие жрецы хана, камы, осуществляли некий религиозный обряд (глагол 'камлать', вероятно, имеет этот тюркский корень). Что-то во время ритуала пошло не так, как надо и хан с удивлением поинтересовался в чем дело. Камы ответили, что судя по всему где-то вблизи есть мусульмане и это мешает проведению церемонии. Хан послал проверить и все четверо были доставлены и предстали перед ханским очами.

Хан спросил их кто они такие и что они тут делают. Бродяги ответили, что волею Аллаха они оказались тут дабы обратить хана Узбека в ислам. Камы хана начали бурно протестовать, но Узбек сказал, что он тут принимает решения и что он встанет на сторону тех, чья религия окажется предпочтительнее и чтобы выяснить это камы и бродяги должны вступить в богословский диспут и доказать свою правоту перед лицом хана.

Словесные дебаты не смогли выявить чья религия лучше и стороны решили прибегнуть к распространеннаму в те времена тестированию, одна мысль о котором может привести в ужас любого современного человека. Тестирование это заставляет вспомнить разного рода жуткие средневековые ордалии в Западной Европе и известное полотно Ивана Билибина 'Суд во времена Русской Правды': в земле были вырыты две ямы на дне которых был разведен огонь, делегат от каждой дебатирующей стороны должен был войти в яму и провести некоторое время в огне. Все согласились с тем, что та вера истинна, представитель которой не пострадает, проходя через это испытание пламенем. Баба Тюклес, будучи уверенным в своей правоте, попросил у хана металлическую кольчугу, которую он надел на голое тело и все присутствующие обратили внимание, что волосяной покров на его теле был настолько густым, что пучки волос стали пробиваться сквозь щели между пластинами кольчуги. Призвав в помощь Аллаха, Баба Тюклес бесстрашно шагнул в пламя. Тем временем, добровольцев на испытание у камов не нашлось и они были вынуждены силком затолкать одного из своих представителей в огонь, в котором тот моментально погиб. Из другой ямы, между тем, продолжали доноситься молитвы Баба Тюклеса. Его спросили как долго он планирует все еще пребывать в огне, на что тот, со странной для текущего момента иронией, вопрошает 'А что за спешка?'. В конце концов, Баба Тюклес вылезает из ямы. Надетая на нем кольчуга была раскалена докрасна, но при этом ни один волос на его теле не был сожжен. Потрясенный увиденным, хан Узбек без дальнейших проволочек принимает ислам сам и переводит всю Золотую Орду в новую религию.

Дослушав историю до конца я, помнится мне, поежился от представленного ужаса и случайно расплескал вино. 'Ну вот, добро переводишь', нарочито сердито пробурчал тогда Саид и открыл еще одну бутылку. За окном неожиданно пророкотал редкий для февраля гром. Поняв, что для гордого номада я совершенно нетипично хрупок эмоционально, Саид повернул разговор тогда в другую сторону, вернув нас в лоно тюркской литературы как таковой.

Говоря о тюркской литературе стоит отметить любопытный нюанс. Кочевники в целом весьма восприимчивы к влиянию других культур, особенно тех, что оказывались куда более развиты к тому моменту, когда кочевники с ними соприкасались. Это прослеживается даже в советское время - два мощных культурных столпа, на которых (в том числе) зиждутся современные литературы Казахстана и Кыргызстана, а именно Олжас Сулейменов и Чингиз Айтматов, писали свои наиболее важные произведения на русском языке (и в историю они вошли в силу этого прежде всего как советские писатели). Схожая картина отчетливо наблюдается в других периодах тюркской истории - фарси и арабский были настолько популярны в качестве медиума для творчества литературно одаренных представителей того или иного тюркского региона, что по сути львиная доля тюркской литературы, дошедшей в виде рукописей, создана на фарси или арабском (мемуары Бабура уникальны в этом смысле, поскольку написаны они на чагатайском диалекте тюркского языка).

Это обстоятельство определило и разницу в алфавитах у различных тюркских народностей - где то используется арабская вязь, где то кириллица, а где то латиница. Причем, процесс экспериментирования с алфавитами вовсю идет до сих пор. После распада Советского Союза, Туркмения и Узбекистан достаточно быстро перешли с кириллицы на латиницу, Кыргызстан и Казахстан остались с кириллицей, но по некоторым данным Казахстан готов перейти на латинский алфавит в ближайшее время. Активнее всего опыты с алфавитом проводили уйгуры. У них он менялся за короткий период трижды - с исторически арабского они перешли на кириллицу в 1956 году, затем на латиницу в 1960, а потом еще раз на модифицированный арабский в 1978. Вся эта чехарда отразилась самым неблагоприятным образом на уровень грамотности в Восточном Туркистане. Каким образом переход Казахстана на латиницу отразится на грамотности (и на некоторых других важных аспектах) еще предстоит увидеть. Мне, как одинаково много пишущему как на кириллице, так и на латинице, трудно однозначно сказать какой алфавит предпочтительней; по сути они абсолютно одинаково справляются с поставленными перед ними задачами. Оба позиционные алфавиты, в отличие от иероглифического письма, где каждый символ означает отдельное слово, и даже многие буквы в них идентичны по написанию, хотя и означают разные звуки (буква 'х' это 'ха' в русском и 'экс' в английском, например). Иногда звук может обозначать комбинация букв типа как 'sh' в английском эквивалентно русскому 'ш', но это мелкие частности, которые совершенно ничему не мешают. Так что спор между адептами кириллицы и латиницы сродни спору о том, что лучше пить, чтобы быстрее захмелеть - водку или виски. От любого из этих алкогольных напитков захмелеть можно одинаково быстро, поскольку у обоих крепость сорок градусов. Так что переход с кириллицы на латиницу, ход чрезвычайно болезненный для социума в целом и по сути тормозящий развитие страны на, как минимум несколько лет, не имеет глубокого лингвистического или образовательного смысла. Зато политическая составляющая этого решения более, чем очевидна. Бывает и так, что сторонники перехода на латиницу приводят в пример Ататюрка и его волевого решения перевода Турции на латинский алфавит. Сторонники эти должны иметь ввиду, что доля образованных в Турции в то время, в 1928 году, (а это до сих пор преимущественно аграрная страна) была несоизмеримо меньше по сравнению с той практически стопроцентной грамотностью, оставшейся в наследство среднеазиатским республикам от почившей в бозе советской империи [16].

Надо отметить, что причины, по которым Мустафа Кемаль Ататюрк и его соратники принимали решение о радикальных лингвистических реформах в то трудное для молодой Турецкой Республики время, представляются достаточно важными именно с лингвистической точки зрения. Переход с арабского на латиницу был лишь элементом в комплексе мер по модернизации, если можно так выразиться, языка. Любой, кто изучал турецкий, отлично знает насколько сильно этот язык разбавлен арабским, фарси, французским и даже английским. Причем дело не только в лексике, которая во многих языках имеет схожие черты (английский это вообще губка по части вбирания в себя иноязычных слов), но и в грамматике. Целые грамматические структуры были успешно перенесены в турецкий из фарси во времена Османской Империи и даже активная работа комиссии Ататюрка не смогла отделить их от современного языка. Взять хотя бы частицу 'ki', которая 'перекочевала' в турецкий из персидского; будучи типичным союзом в фарси, в турецком эта частица мутировала невероятным образом и используется в целом ряде конструкций, совершенно не похожих друг на друга, создающих массу неудобств изучающим турецкий.

Весь этот лингвистический винегрет имел прямое отношение к тому, что в тюркском мире до двадцатого века литературы на тюркских языках было меньше по сравнению с тем, что было доступно на фарси или арабском. Но даже когда она была на тюркском, арабский и персидский компоненты в ней превалировали. Исключение составляла устная литература в виде эпосов и песен тех тюрков, которые остались кочевыми. Киргизы в этом смысле стоят особняком с их совершенно необъятным эпосом 'Манас', который включен в книгу рекордов Гиннесса как самый большой по объему эпос в мире, во много раз превышающий 'Илиаду' и 'Одиссею' Гомера вместе взятых (мне никогда не забыть изумление на лице Саида, рассказывавшего как однажды много лет назад где-то в Узгене он слышал многочасовое исполнение этого эпоса по памяти народным сказителем, которых называют манасчи, 'У вас, у киргизов, не голова, а хард-драйв какой-то!', сказал он мне тогда, искренне не понимая как можно столько запомнить). Схожая ситуация и с казахскими эпосами, также многочисленными и объемными, один из которых, 'Кыз Жибек', был даже экранизирован в советское время (помнится, ребенком я никак не мог досмотреть его до конца - даже фильм получился весьма продолжительным). При этом, частенько бывает и так, что один и тот же эпос считается принадлежащим двум или более тюркским культурам; уже упоминавшийся 'Коркуд-Ата', создававшийся тогда, когда тюрки-огузы были все еще полностью кочевыми, считается культурным наследием, насколько я понимаю, сразу четырех тюркских наций - турков, азербайджанцев, туркменов и казахов (в Туркмении портрет старца Коркуда даже изображен на денежных банкнотах).

Кроме эпосов кочевники создали чрезвычайно оригинальный жанр, который можно охарактеризовать как своего рода сплав между джазом, с его почти что обязательной импровизацией, и хип-хопом, в котором рифмованные строчки необязательно должны распеваться, а могут просто ритмично декламироваться. Исполнение произведений в таком жанре тоже может быть достаточно долгим и исполняющий почти всегда аккомпанирует себе время от времени на струнном музыкальном инструменте (комузе у киргизов или домбре у казахов). Таких исполнителей называют акыны (или жырау) - это поэты-импровизаторы; и ырчи (или жырши), которые, в отличие от акынов, исполняют не собственные, а уже известные произведения. Одним из таких вот акынов древности считается легендарный Коркуд Ата, который по преданию и изобрел комуз для музыкального сопровождения своей поэзии (кобыз у казахов, копуз у турков и азербайджанцев). Жанр этот пережил невероятный прогресс и вполне себе сохранился до наших дней скорее всего в силу того, что у номадов, ввиду их кочевой жизни, было не так много других культурных направлений для развития (скажем, архитектурных памятников, кроме каменных истуканов некоторых мавзолеев, практически нет). И сохранился он почти что в первозданном виде лингвистически, без серьезного влияния фарси или других не тюркских языков. Можно с большой долей вероятности предположить, что поэзия акынов это та исконная тюркская культура которая была когда-то общей для всех тюркских народов. С тех седых времен когда все племена этих пасторальных номадов кочевали по бескрайним просторам от Алтая до Каспия.

Саид, кроме своего пристрастия к красному вину, испытывает еще и слабость к такой вот поэзии степных акынов. Однажды он даже написал статью об известном средневековом акыне Казтугане, фигуре весьма почитаемой в современном Казахстане, где его уважительно называют Казтуган жырау. Казтуган считается фигурой исторической в отличии от легендарного Коркуда Ата; будучи современником Бабура, он являлся заметной фигурой в кочевой тюркской аристократии того времени. Из всего поэтического наследия Казтугана Саиду особенно импонирует песня о трагическом разделении одного народа; в пятнадцатом веке, ввиду сложных межплеменных отношений, одна большая могущественная орда, кочующая вдоль Волги, разделяется на две части, казахов и ногайцев. Первые навсегда уходят к Балхашу и Семиречью, в то время как вторые навсегда отправляются на запад - на Кубань. Пожалуй это был единственный случай, когда я видел Саида прослезившимся - слушать эту песню (был то, по моему, известный казахский исполнитель Бекболат Тлеухан) даже на YouTube процесс завораживающий, но опустошающий эмоционально. Я никогда не видел Волгу или Едиль, как его называют по казахски, но после этой песни Казтугана у меня нет сомнений, что и мое расставание с этой великой рекой Евразии было бы непростым и эмоционально окрашенным.

То, каким образом эта тюркская орда, распавшаяся на два этноса, вообще оказалась на берегах Волги неплохо укладывается в присущую почти всем тюркам парадигму движения на запад. Центральная Азия, словно инкубатор народов, с завидным постоянством порождала на протяжении истории массу номадов, неизменно (хотя и по разных причинам) отправлявшихся на запад. Кипчаки например, по некоторым данным один (возможно, основной) из компонентов в этногенезе казахов, оставили родные просторы еще до одиннадцатого века, переместившись в причерноморские степи. Огромная территория от восточной Украины и до Балхаша в средневековых источниках именовалась как Дешт-и-Кипчак, Кипчакская Степь. С миграцией кипчаков связан любопытный эпизод, имеющий отношение к их кочевой культуре. До вторжения монголов, кипчаки успешно контролировали северное Причерноморье, на побережье которого (в частности, в Крыму) были расположены торговые фактории итальянских городов-государств, таких как Генуя и Венеция. Торговые отношения с кипчаками для них, надо полагать, были своего рода неизбежностью и поэтому с двенадцатого века резко возросла необходимость в специалистах, способных вести деловые переговоры на кипчакском языке. Это дало толчок к созданию своего рода учебника-разговорника кипчакского языка для итальянских купцов. Учебник этот был, в духе времени, достаточно помпезно назван 'Кодекс Куманикус', поскольку в Западной Европе кипчаки были известны как куманы (на Руси - как половцы). В течении столетий он пополнялся сведениями о кипчакском языке; дошедшая до нас копия этого документа, датируемая 1330-м годом, хранится в Библиотеке Святого Марка в Венеции.

'Кодекс Куманикус' состоит из трех частей. Первая это коллекция слов и фраз на кипчакском и персидском (а куда без него?) для бизнеса. Вторая часть это перевод религиозных текстов, поскольку документом пользовались и миссионеры. Но наиболее интересна та часть, что содержит кипчакские загадки. Удивительно и то, что некоторые из них (всего их в 'Кодексе' сорок семь) дошли до наших дней в практически неизменном виде в современном казахском языке. Вот пример одной из них на кипчакском и эквивалент на казахском:

'Ак кюйменгин авузу йок. Ол юмуртка.' - на кипчакском

'Ак кюйменин аузы жок. Ол жумыртка.' - на казахском

'У белой кибитки нет рта. Это яйцо.' - перевод на русский

Загадки во многом схожи с пословицами - многие поколения людей шлифуют их до такой степени, что дошедшее до наших дней представляет из себя своего рода философский экстракт, квинтэссенцию, которая доведена до совершенства и более не нуждается в лингвистической полировке. Это особенно ярко прослеживается у номадов в связи с тем, что львиная доля их культуры связана с языком и почти всегда является устной. Ввиду отсутствия письменности, культура эта полагается лишь на устную передачу из поколения в поколение и возможно поэтому имеет место быть это неожиданное совпадение загадок давно канувших в небытие истории кипчаков и ныне здравствующих как этнос казахов. Чем руководствовались, однако, венецианские и генуэзские бизнесмены Средневековья, документируя эти загадки в книге, предназначенной для сугубо делового использования, остается тайной. Кто знает - быть может отдельные жемчужины устной культуры кипчаков интересовали их сами по себе, без привязки к ожидаемой норме прибыли на вложенные в торговлю с ними дукаты и флорины.

Близость тюркских языков друг к другу прослеживается не только во времени, но и в пространстве. Английский считается самым близким к голландскому, однако те, кто хорошо знает английский не видят этой близости на разговорном уровне (я, помнится мне, будучи в Амстердаме практически ничего не понимал, когда слышал голландскую речь). Другие языки германской группы отстоят от английского еще дальше. С тюркскими языками все обстоит совершенно иначе. Мой отец рассказывал, что в молодости ему ему довелось общаться с балкарцами и кара-калпаками, чей язык оказался очень близок к киргизскому для понимания на бытовом уровне, несмотря на большие расстояния между Кыргызстаном и, соответственно, Северным Кавказом и Приаральем. Мой младший брат, знающий четыре языка, всего один из которых тюркский, хорошо понимает и казахов и турков. Саид же, будучи отменным кулинаром, постоянно общается с уйгурскими поварами и не испытывает никаких лингвистических барьеров ('Понимание резко улучшается когда вторая бутылка выпита уже наполовину', частенько добавляет он с хитрецой в глазах, комментируя свои диалоги на суржике из узбекского и уйгурского).

Все базовые для номадов слова в большинстве тюркских языков либо идентичны, либо незначительно варьируются. 'Ат' (лошадь), 'ич' (пить), 'эт' (мясо), 'кар' (снег), 'беш' (пять) например, будут абсолютно одинаковыми как в киргизском, так и в турецком. В турецком 'чорба'(суп) любой киргиз разглядит привычное 'шорпо'. Иногда, бывает, слово означает то же самое, но при этом употребляется не в всех контекстах; скажем, эквивалент турецкого 'кадын' (женщина) в киргизском будит почти идентичное 'катын', однако последнее несет в себе пренебрежительный оттенок. В турецком, как испытавшем сильное влияние других языков, встречаются синонимы не тюркского происхождения. Скажем, турецкое 'сия'(черный) существует наряду с общим для тюркских языков 'кара'; в связи с этим известного османского художника пятнадцатого века Мехмета Сия Калема иногда называют Мехмет Кара Калем (Мехмет Черный Карандаш). Родов, как грамматической характеристики, в тюркских языках нет, но это упрощение более, чем компенсируется мириадами других замысловатостей, не имеющих аналогов в индоевропейских языках. Система счисления удобно базируется на привычной всем десятке.

Интересно уже упоминавшееся выше тюркское слово 'казак' (по киргизски оно звучит как 'кайсак', если я правильно понимаю). В турецком и в том тюркском наречии, что принято называть крымско-татарским, существовал термин 'kazak çıkmak' (казак чыкмак), что примерно можно перевести как 'уйти в казаки'. Означало это то, что человек уходил от какой либо зависимости в степи и вел трудную жизнь полную лишений, но при этом абсолютно вольную и полную приключений. В причерноморских степях, на фронтире с укрупняющимся Российским государством, такие вот тюркские казаки соприкасались с бежавшими в степь от гнета крепостного права и других невзгод развитого феодализма подданными России. Неудивительно, что через некоторое время и они стали называть себя казаками, со временем превратившись в военную элиту России. Любопытно, что Бабур в своих мемуарах описывает разные периоды своей жизни, связанные с лишениями, неопределенностью и скитаниями как 'казаклык', что можно перевести как 'пребывание в состоянии казака' или 'казачество' (в смысле состояния, а не этнической группы).

Ну а что же монгольский, язык Чингизхана и его непобедимых туменов? Удел его в истории завоеванных им территорий сродни чем-то судьбе языка норманнов, покоривших Англию в 1066 году, но уже через пару столетий полностью утративших свой диалект французского, растворившись в океане английского. Но если едва заметный след норманнов все еще можно найти в отдельных специализированных областях (в юриспруденции, например, много французских терминов, поскольку законы, как это и водится, писались победителями), то от монгольского не осталось почти ничего. Непобедимые тумены абсорбировались тюркоязычными подданными куда более основательно, чем норманнская элита в Туманном Альбионе. В этом смысле весьма показателен эпизод, о котором Бабур, прямой потомок Чингисхана по материнской линии и прямой потомок Амира Темура из элитарного монгольского племени барлас, упоминает в своих записках. Как то раз он оказался приглашенным на традиционный монгольский ритуал окропления бунчука из хвоста яка кумысом. Смысл обряда был ему абсолютно непонятен, и он пишет, что 'кто-то что-то говорил по монгольски', из чего можно сделать вывод, что монгольский язык был для него куда менее близким, чем тот диалект тюркского на котором он писал свои мемуары, или даже фарси. Затем он поехал в гости к своему дяде, монголу, который заставил его облачиться в традиционную монгольскую одежду, про которую он пишет, как про абсолютно чуждую ему, настолько же чуждую как и та ритуальная речь на монгольском. И при этом по сути своей Бабур был самым чистокровным монголом, чингизидом и тимуридом одновременно. Несмотря на свое происхождение, Бабур фактически был тюрком, смотрящий на мир с точки зрения тюркской культуры, пишущий и говорящий по тюркски и относящийся со скепсисом к монгольским племенным обычаям как к фактору, тормозящему развитие социумов Средней Азии ('монголы грабят как врагов, так и друзей', упоминает он на страницах 'Бабур-нама' с оттенком горечи).

Я вспомнил об этом эпизоде из биографии Бабура, этого создателя Империи Великих Моголов, поэта и беспощадного полководца, на следующий день после того, как приехал в Кыргызстан из Канады повидаться с родственниками; ритуал разбития пиалы апашкой и пространная речь на киргизском ее сопровождающая, была для меня, видимо, так же далека по сути и смыслу как и монгольский обряд с бунчуком для Бабура. Я родился и вырос в Советском Союзе, был свидетелем его коллапса и последующего хаоса до того как оказаться на другом конце света, в Западной Канаде. Мой младший брат, с другой стороны, рос в годы независимости Кыргызстана и глядя на него я не могу перестать думать о нас как об одной тюркской медали с двумя сторонами - моей, ржавой и потертой, и его, новенькой и блестящей.

Я смотрю на себя в зеркало. Слегка смягченная монголоидность; черные глаза, форму которых средневековые тюрки-огузы назвали бы миндальной [17]; глубокие залысины там, где когда-то пышно вилась жесткая вороная кудель. Нос странной неопределенной формы, далекий как от римского так и от того, чтобы назвать его картошкой. При этом, если мысли удается вербализировать, то думаю я чаще по русски, реже на английском, хотя моя повседневная речь это странный суржик из русского и английского с серьезными вкраплениями тюркских лексем и выражений и испанских словечек. Я не езжу верхом, хотя район, в котором я живу, окружен фермами с большим количеством лошадей; вместо этого большую часть рабочего дня я провожу стуча по клавиатуре и напряженно вглядываясь в экран мониторов. Географически я так далек от тюркского мира как только наверное это возможно, если не принимать во внимание тихоокеанские острова типа Гаваев. Тюрк ли я? В этом смысле, я не вижу ничего, что может противоречить удивительной похожести моего удела и того, что выпал на долю Бабура. Единственная разница в том, что во мне, в отличии от этого породистого потомка азиатских деспотов, голубых кровей также немного как и туранских тигров на просторах Казахского мелкосопочника[18].

Но, бывает, мне сняться сны в которых я мчусь во весь опор на кауром аргамаке по бескрайней степи, на горизонте которой величаво вздыбливаются горы со снежными макушками. Солнце неторопливо опускается за эти горы, заливая все вокруг предзакатными багровыми сумерками. На мне пышный лисий малахай мехом внутрь, к седлу приторочены лук из рогов архара и колчан со стрелами. У левого бедра, в ножнах с затейливым узором, грозно болтается нишапурский ятаган, отражая своей легкой изогнутостью вечерние лучи. Я скачу мимо каменных истуканов-балбалов, поставленных тут кипчаками или огузами, распугивая грациозно прыгающих джейранов. Я скачу на запад, вдогонку заходящему солнцу. Во всей истории тюрков, движение на запад один из самых главных лейтмотивов, от эпохального исхода с берегов Орхона и до взятия Константинополя войсками султана Мехмета Второго. Тюркского, по сути, во мне крайне немного, но в этом смысле я, безусловно, тюрк поскольку проделанный мною путь на Запад едва ли не идеален своей завершенностью - западнее моего нынешнего кочевья только Тихий Океан, куда более бескрайний, чем даже Великая Степь.

Post Scriptum

В кочевой культуре тюрков места изобразительному искусству практически не остается, но оно есть. Это подтверждается и современными данными. В Ваханском коридоре Афганистана сохранилась полностью кочевая группа киргизов, ведущая крайне непростое существование на памирских горах. Посетивший их в 2013 году американский журналист из известного издания National Geographic описал их полную лишений жизнь, в которой доисламские суеверия играют роль куда более важную, чем суры из Корана. Интересно, что единственная культурная составляющая этих номадов, на которую стоило обратить внимание, были великолепные портреты карандашом, сделанные одним мальчиком (буквальная фраза: 'a young boy who filled a notebook with marvelous penciled portraits').

Изобразительное искусство тюрков Средневековья представлено также весьма скудно. Одним из самых интересных и загадочных фигур той эпохи был миниатюрист Мехмет Кара Калем (Мехмет Черный Карандаш), османский художник пятнадцатого века. Его работы сохранились в коллекции султанского дворца Топкапы в Стамбуле. Про него практически ничего неизвестно (неизвестно даже один это человек или коллектив авторов), но считается, что родом он из Средней Азии (Туркистана) и что на творчество его оказала влияние китайская школа миниатюры и буддизм. Работы его это либо образец предельного реализма (сцены из кочевой и военной жизни тюрков), либо крайне мистические образы, большую часть из которых можно считать демоническими существами. И те и другие оказывают совершенно гипнотическое воздействие на зрителя, однако последние вызывают легкую оторопь. Среди этих двух направлений неожиданно выделяется портрет упитанного кота, уютно свернувшегося клубочком; мой кот, любящий принимать такую же позу, почти ничем не отличается от этого средневекового фелина из тюркских степей. (репродукция этой миниатюры размещена в начале текста).

Переход к оседлости и советская власть были пожалуй что наиболее мощными катализаторами для культурного всплеска среди тюрков Средней Азии, причем во всех аспектах, включая изобразительное искусство. Бывало и так, что человек добивался серьезных успехов сразу в двух направлениях; известный киргизский советский киноактер Суйменкул Чокморов был также и прекрасным живописцем. Не знаю, если честно, как обстоят дела по этой части сейчас, после обретения независимости и целого букета связанных с этим проблем, однако ряд работ алматинского художника Нурлана Абишева внушают оптимизм и дают основания полагать, что эта культурная траектория сможет компенсировать кое-где наблюдаемую архаизацию центральноазиатких тюрков.