Иной раз, автоматически пробегая глазами текст, зацепишься случайно за что-то и задумаешься над будто бы знакомым выражением. Потом пелена с глаз спадает и с удивлением распознаешь под новым обличьем старую - престарую мысль. Подумаешь и удивишься: куда только не заносит те великие идеи, какие только глупые уста ее не перевирают, какие циники ее не извращают, в какие дикие крайности не шарахается та преображенная временем мысль.
Хотя давно известна дорога, по которой любая мысль движется, но каждый раз заново дивишься.
А ведь обычно так славно идея зачинается. Такие великие надежды на нее возлагаются, и такие высокие идеалы в душе лелеются! Какой романтический восторг свежая мысль вызывает, каким благостным елеем душу омывает!
Со временем та мысль/идея постепенно меняется. С детской наивностью она быстро прощается. Суть ее кристаллизизуется, проясняется, одевается плотью, зреет и отвердевает. Потом теряется привлекательность и новизна, на ярмарке идей она перестает котироваться, оттого девальвируется, скукоживается, на глазах дешевеет, опошляется и живой ее диалог с современником прекращается. И тогда отправляется она на покой в мертвый литературный архив.
"Красота - это таинственная вещь"
"Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы - сердца людей"
Достоевский, вознамерившийся окончательно решить загадку женской Красоты, как будто бы смешивает противоположные начала: с одной стороны, воспевает красоту возвышенную, божественную; но, с другой - поклоняется женщине вполне земной, а потому грешной.
Нет, вовсе не случайно Федор Михайлович обратился к каверзной теме. Именно ему принадлежит приоритет открытия нового понимания Красоты, именно им сказаны самые проникновенные, самые задушевные слова о месте Красоты в жизни. Для этого он должен был через испытание смерью пройти, сибирскую каторгу вынести, падучую болезнь одолеть, Петербург литературный покорить, чтобы, наконец, до предела настрадавшись, решиться вбросить в мир такую великолепную, такую совершенную, такую до блеска отточенную формулу: "Красота спасет мир"! Понятно, что имеется в виду та самая двуединая модель Красоты.
Хотя если в деталях разбираться да в текстах Федора Михайловича покопаться, то не такой уж однозначно отточенной, не такой уж готовой к употреблению вылупилась как из яйца формула писателя. Ведь подходы к ее разработке намечены были разные. Вот, если позволите, один вариант находим в романе "Идиот". Это слова Аглаи Епанчиной, когда она смотрит на портрет Настасьи Филипповны:
"Такая красота - сила... с этакою красотой можно мир перевернуть!" и далее целый монолог о красоте.
В романе "Братья Карамазовы" в устах Мити Карамазова прозвучал другой вариант: "Красота - это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая, и определить нельзя потому, что Бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут... Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь".
Конечно же, во всех вариантах имел в виду великий страдалец Красоту в самом широком смысле слова, то есть ее нравственные, эстетические, философские обличья, ну и как отдельное частное приложение к своей мысли допускал и красоту женскую.
Вот какие горизонты мысль его обозначила, вот какие разные миры охватила, вот какие стороны красоты соединила, какие метафоры поэтические нарисовала: от удивительной силы, способной спасти мир, до страшной силы, готовой ввергнуть мир в пропасть, от великолепных слов о Красоте вдохновляющей, до тихих слов о Красоте таинственной, непознаваемой, в себе замкнутой.
Ах, как ему всем измученным сердцем верить в чудо хотелось, всей сутью несчастной жизни доказать правоту мечталось, всей исступленной верой в Бога подтверждение сыскать чудилось. Сказано, значит веруй: истинно спасет!!!
Казалось: не может так легко сгинуть и рассеяться как наваждение та окаянная Красота, что самого Достоевского спасла и прямой путь к возрождению указала.
Правда, мир почему-то с первой же минуты понял его слова по-своему.
Уже современник и знатный противник Достоевского великий граф Толстой усомнился в сих словах, перевел разговор из общей философской плоскости в более узкую категорию красоты женской и показал, что не всех спасает та коварная красота, а, наоборот, кое-кого и окончательно губит.
И в доказательство представил несколько могучих мыслей, где всей силой таланта обрушился на слова Достоевского и попытался изменить или точнее подменить идею Федора Михайловича. Здесь в ход была пущена тяжелая артиллерия романов "Анны Карениной" и "Воскресения", а затем Лев Николаевич с исключительной силой ударил козырной картой по спорной идее бессмертной "Крейцеровой сонатой". И нельзя сказать, чтобы его мысль была хуже, но была она иной:
"Предполагается в теории, что любовь есть нечто идеальное, возвышенное, а на практике любовь ведь есть нечто мерзкое, свиное, про которое и говорить и вспоминать мерзко и стыдно".
Вот куда мысль метнулась, вот какой кульбит проделала: от страшной силы, готовой перевернуть мир, от великолепной идеи, способной спасти нас, от таинственной непознаваемой вещи, творящей чудеса, - до мерзости, мир потрясающий, о которой и говорить не хочется.
Вы скажите, что речь идет о разных вещах: ведь один говорит о красоте, другой толкует про любовь. Но если вдуматься, то понятие "любовь" даже несколько шире понятия "красоты", а потому включает в себя или, если хотите, просто подменяет его.
"Мир как осуществление красоты"
"Совершенная красота есть полнота Бытия, содержащая в себе совокупность всех абсолютных ценностей, воплощенная чувственно" ( Н. О. Лосский)
Но всему свое время. Растаял в тумане девятнадцатый век, минуло время старого поколения, и новая философия овладела умами, и новые подходы к знаменитой фразе Достоевского восторжествовали как в жизни, так и в литературе.
Чем же обогатил двадцатый век в лице философов, теоретиков, публицистов старую мысль?
"Серебряный век" расширил понятие "красоты", подогнав под нее все, что мучило, что не давало покоя, что далеко выходило за рамки философии и не подчинялось разуму, скажем, сюда поместили вовсе уж не подходящую под канон Россию и ее народ-богоносец.
Вот, к примеру, что писал Дмитрий Красавин: "Ориентиром в поисках ответа на этот вопрос может быть только красота. Красота полей, рек, лесов, сел, городов... Насколько радостно, уютно, защищено чувствуют себя люди в этой стране, насколько уважительно они относятся к соотечественникам, к тем, кто живет рядом, к памяти тех, кто здесь жил, к истории и культуре своей страны - вот то главное, что лучше всяких слов говорит о здоровье или болезни России, существует она, или на самом деле России больше нет..."
Но и на этой грани не остановился беспокойный ум и довел поиски красоты, жажду идеала до таких пределов, что она как бы объяла весь мир. Философы под удобную формулу подвели и искусство, и психологию, и чувства, и мысли, и деяния человеческие, чтобы, в конце концов, вырваться из границ земного притяжения и устремиться в космос, добравшись до Бога и его божественного откровения. Для примера возьмем книгу Лосского "Мир как осуществление красоты", который поднимает красоту до заоблачных высот: "Красота есть абсолютная ценность, т. е. ценность, имеющая положительное значение для всех личностей способных воспринимать ее" (Лосский Н. О.)
Если с понятием красоты все более или менее ясно в русской философии, то в иудаизме вопрос этот как был мало исследован раньше, так и вовсе не однозначно прокомментирован сейчас.
Скажем, в трактате Йегуды-Лейба из Праги "Тиферет Исраэль", то есть "Красота Израиля" рассматривается отношение евреев к прекрасному. Однако в книге ничего хоть каким-то боком повернутое к идеям красоты в духе Достоевского не отмечено, а все сводится лишь к единому и бесценному процессу - дарованию Торы: "Прекрасное - это дарование Торы". То есть сам акт любви Творца к своему народу, та божественная искра, которая зажигает его сердце и есть пламенное и всеобъемлющее чувство, которое заменяет религиозному еврею чувство любви, красоты и прекрасного. Все остальные сущности любви: любовь к природе, к своей земле, к Иерусалиму, к семье, не говоря уж о женской плоти, - не имеют особого значения. Они лишь оттенки главной любви.
"Какая мерзость эта красота"
Если бы бедняга Достоевский знал, какая метаморфоза ожидает его великую и страшную Красоту в современной литературе, то он вряд ли осмелился вообще писать о ней.
Русские писатели, которые раньше так страстно, с такой любовью, с такой готовностью склонялись перед возвышенными мыслями и романтическими понятиями, сегодня единодушно прокляли прежние идеалы и принялись усердно затаптывать в грязь былых кумиров. Новое поколение писателей в Красоте усматривает лишь мираж воспаленного похотью воображения, постоянный самообман чувств, коварную иллюзию чистоты и нечистые помыслы.
Стало даже модным отдавать предпочтение не женской красоте, куда уж ей, а шикарному и модному безобразию.
Скажем, Виктор Пелевин в своих нашумевших произведениях не зацикливается на теме любви, не особенно любит обращаться к женским образам, хотя и не избегает их. Но если взглянуть на красивую женщину его глазами, то лучше бы ее и не встречать, хотя и глаз оторвать невозможно:
"Большинство женщин в Степиной жизни были профессионалками - они появлялись из специальных агенств, стоили освежающе дорого, были дивно красивы и в конечном счете рождали в клиенте чувство , которое Степа однажды выразил в следующих словах: "Какая, если вдуматься, мерзость эта красота", - пишет он в "Generation "P".
Виктор Ерофеев, несмотря на свой роман "Русская красавица", целиком отданный женщине, не особенно-то ценит символы красоты. Чаще всего Красота у него ассоциируется с таким "джентельменским набором":
"Отвращение нуждалось в какой-то переплавке. Насколько материальным, плотным было отвращение, настолько непрочной, зыбкой и призрачной была красота, но она разрасталась - так на свалке мусора занимается огонь, и его нежные языки лижут гнилую вонючую ветошь, питаются падалью, дрожат на ветру..." (Жизнь с идиотом")
Но пика унижения достигает замученная красота в романах Владимира Сорокина. Любви не просто нет, ее по определению быть не должно - на смену ей пришли густо унавоженные порнографией тексты, полные эротических сцен. Но его натурально выписанные любовные сношения столь омерзительны, а голые красотки столь откровенно безобразны, что могут вызвать только позывы к рвоте и отвращение что к сексу, тем более к "любви".
"В нем стояла шестнадцатилетняя еврейская девушка невероятной, ослепительной красоты. От ее божественного тела исходит чудовищная вонь. Отец касается концом трости ее пупка, и девушка, как заведенная кукла, открывает рот...
Йосиф, цепенея от ужаса, отдается девушке, на кровати родителей.
- Ферфолен дер ганце постройке, - повторяет девушка, насилуя Йосифа. Стальные руки ее, сжимаясь, ломают ему ребра". ("Голубое сало")
Что же в конце концов оказалось? Какая мысль сегодня могла бы послужить заменой пресловутой Красоты Достоевского или любви Толстого?
Вовсе не страшная или ужасная, или тем более какая-то таинственно непознаваемая эта Красота, и никакую содрогающую силу она в себе не таит и людям не несет. Да и мир от нее как не содрогался раньше, так и не перевернулся сейчас. Не морочьте голову обветшалыми иллюзиями о том, будто бы Красота, Любовь, женская прелесть могут что-то пробудить в душах, исправить, смягчить нравы, спасти, наконец, мир от ярости и ненависти.
Бог с ним с миром! Спасла ли пресловутая Красота бывший Советский Союз?
Если развалившийся на куски Союз не спасли ни бескрайние просторы, ни широкие реки, ни высокие горы, ни чистые руки, ни горящие сердца, ни пламенная вера, ни, в конце концов, любимый "Кодекс строителя коммунизма", воплощенный в триединство: Ум, Честь и Совесть, - можно ли было надеяться на какую-то романтическую любовь.
Если, в свой черед, повернуться теперь лицом к Израилю и жадно вопросить: есть ли что-то, что спасет эту несчастную страну от разброда, шатаний, разобщенности, слабости и вечных врагов, то ответы будут разные, по большей части, непредсказуемые.
Может быть, скажут, подсобят большие деньги, новые технологии, атомная бомба, евреи диаспоры, надежный американский брат, умные еврейские головы, сильные идеи, но вряд ли кто-то даже заикнется о такой глупости, как Красота. Уж она-то никак не подействует, ничего не поправит!