Восемь лет я прожила на окраине Учана по адресу Юйцзяшань, 31. В переводе с китайского - Гора семьи Юй. Я даже познакомилась с одним из последних Юев, он хорошо помнил их старый дом и ходил иногда на вершину горы к могилам своих предков, многие из которых умерли задолго до Освобождения. Там же, на горе, у старых могильных камней мы и встретились в первый раз.
Оранжевый шар солнца почти касался озёрной глади на западе, к востоку же были только холодные стально-серо-сиреневатые тона. С вершины горы хорошо было смотреть на лёгкие запятые рыбачьих лодок, чей ход повторял ход чуть угадывающихся тёмными пятнами в глубине воды рыбьих косяков, и на призрачные в слабом вечернем тумане, красные и зелёные огни вывесок прибрежных ресторанов.
Ветер с каждой минутой становился всё холоднее, и в полчаса наступила осень. Меня всегда удивляла эта особенность тридцатой широты неизменно приводить времена года в соответствие с временем суток.
Неожиданный лёгкий запах сандаловых свечек, и сухой треск горящей бумаги заставили обернуться. Старик в синей даньи стоял на коленях у стёртого могильного камня и бил поклоны западу. Родовое кладбище на вершине холма - таких давно уже не осталось, разве только заброшенные. Древний крестьянский обычай - хоронить умерших рядом с домом, среди светлого бамбукового леса.
Завершив обряд старик, покряхтывая, поднялся с колен, осмотрелся, сделал несколько мелких, ревматических шагов в мою сторону, по-деревенски обстоятельно оглаживая-отряхивая штаны рукавом тужурки.
- Отец? - указываю на давешний холмик.
- Нет, дед, отец там, - он машет рукой чуть вправо и назад. И улыбается. Контакт установился легко - у меня тоже карие глаза. Юй садится рядом со мною на покосившуюся каменную скамейку.
- Раньше вся гора была нашей, но жили мы на южном склоне, так хотелось бабке, она была из рода У, и любила взглянуть на дом своих родителей.
- Уцзявань? Её родные ловили рыбу? - высотные здания уже тридцать лет заслоняют Заводь Семьи У, хотя я и мой собеседник без того знаем, что на том месте стоит самый большой и роскошный из всех отелей Восточного озера, построенный лет десять назад на тайваньские деньги. Вечером его подсвечивают красным так, что с той стороны неба совсем не видно звёзд.
- Да, ловили. А мы выращивали овощи. И торговали ими на одном рынке с У. Там же, мой отец приглядел себе невесту, молодую Ли.
- Ли жили в той стороне? - я показываю на восточный берег озера, на лодочную станцию Лицзяпо. Там туристы арендуют катера, чтобы осмотреть озёрные достопримечательности - павильон Синъингэ, парк на Стёсанной горе и Хубэйский краеведческий музей. Старик широко улыбается моей догадливости и утвердительно кивает головой.
- Ли держали постоялый двор и тоже приторговывали рыбой, может, потому, как рассказывал отец, бабка поначалу не очень любила молодую невестку. Потом уж успокоилась, это когда её второй сын, мой младший дядька, взял в жёны дочь Чжана-убийцы и ушёл жить в его семью, за озеро. То было в начале двадцатых, времена настали неспокойные, нравы переменились, и родители не имели уж полной власти над детьми. Почти все молодые У, бабкина родня, ушли в Ханьян на заводы, и она с тех пор не так часто смотрела в сторону Уцзявани, да вскоре и дома того не стало. Потом, через несколько лет, два моих брата и старшая сестра ушли сперва в Ханькоу, к Цзяну, а потом в Янъань, к Мао. Я был младший, уходить не решился, не на кого было оставить грядки и дом, но уж так и остался холостым. Не подыскал невесты, робкий был. Всё огородничал на пару с отцом. Семья оскудела, работать стало некому, потому жили бедно, что при японцах, что после. Я и воевать не пошёл, нельзя было бросить стариков. Никто из братьев так и не вернулся. Мать умерла от тифа в неурожайный год, уже после Освобождения. Ваши тогда мост на Янцзы построили. Отец же умер в шестидесятых, когда заставили варить сталь во дворах.
Широко посаженными, с лёгким прищуром, глазами Юй ловит вопрос в моих.
- Председатель Мао так и остался крестьянином. Пусть и стал большим человеком, правителем государства. Нет, как сталеварить не знал ни он, ни мы. Отец отравился газом, когда открывал глиняную печь-домну. А тот ком руды и запечённого угля мы с сыном через несколько лет столкнули с горы. Теперь сталь варят за озером. Большой у них комбинат, много рабочих.
Мы некоторое время молча смотрим на северо-восток, там, в тумане нарождающихся сумерек, парят далёкие заозёрные огни Угана.
- С сыном? - переспрашиваю я.
- Однажды какая-то старушка из-за реки привела мальчика лет трёх и сказала, что это мой сын. Мальчик был тихий, но крепкий, глазами в мою мать. И он, конечно, мог быть мне сыном - я несколько лет в числе других крестьян строил новый порт за рекой, тогда все должны были отработать положенное на стройках государства. А ведь в городе нравы не столь строги, как здесь.. Да теперь и здесь город..
Старик гладит ладонью тёмной, натруженной руки плотный известняк скамьи, вытертый до блеска задами его сородичей.
- В семидесятых пришли рабочие, стало шумно, пыльно. Под горой строили много, и овощи уже не родили так, как раньше. Сыну исполнилось пятнадцать, я отдал его в монастырь, учиться грамоте, в школу поздно было, там он и остался, монахом. Рисует картины, в культурную революцию монахов хоть и поприжали, но всё ж многие выжили. А меня взяли сторожем на стройку, под горой. Это потом, на старости, сын позвал к себе в Чанчуньгуань, доживать. Копаюсь с монахами на их огороде. Да вот, иногда, прихожу сюда к родным могилам..
Озера почти не видно, оно лишь угадывается светлым пятном внизу, за кронами деревьев. Луна поднимается над горизонтом, набирает силу, из полупрозрачной становится серебряной. Старый Юй зябко потирает ладони, прощаясь, отвешивает мне комплимент:
- У тебя, барышня И, высокий нос.
- Моя мама всегда хотела, чтобы я сделала операцию, - улыбаюсь в ответ.
- Долгих ей лет жизни. И могилы на светлом высоком холме!
- Спасибо!
Мы ещё раз приветливо улыбаемся друг другу и расходимся - я к восточному склону горы, Юй к западному. Он спешит - как бы не пропустить последний автобус. Я медлю некоторое время, чтобы ещё и ещё раз взглянуть на коренастого крестьянина, ловко спускающегося по чуть заметной в неясном свете луны тропинке, каждый поворот которой издавна привычен его ногам в стоптанных бусе.
Красное марево в полнеба поднимается над тайваньским отелем за Уцзявань, мелкие камешки шуршат под моими ногами и длинные изящные тени бамбуковых веток ложатся поперёк тропинки, которая начинается сразу от старых могильных камней..
