|
|
заметки из южной Италии |
(Заметки из южной Италии)
- Italiam, Italiam! Согласно Вергилию, такой радостный вопль исторг верный друг Энея, Ахат, по достижении кораблём троянских беженцев тихой, скалистой бухты. И не ошибся. Действительно, Италия. Юго-восточная, самый каблук Аппеннинского сапога. Точнее, полуостров Саленто. В те времена раскинувшаяся на нём Апулия (Puglia по-местному) звалась иначе - кажется, др. греки нехарактерно неблагозвучно нарекли её Япигией. Но это уже мало кто помнит, ибо было давно. Где-то возле Бадиско высадился Энеев десант, по слухам. Правда, Эней, как и св. Павел, по слухам, где только не высаживались в Италии. Разве что, в Генуе и в Венеции?
В любом случае, приезжему в Апулии: хорошо. По нескольким причинам. Во-первых, море. Тёплое. Даже два: Адриатическое и Ионическое. Во-вторых, сюда, следом за троянцами и аргонавтами, почему-то пока не выдвинулись весь мир и его мама. Изредка попадаются робкие группки туристов, но большей частью это - местный народ, из других провинций. Нераскрученное это место, непопулярное. К счастью. В-третьих, хотя римляне и проложили до Бриндизи Аппиеву дорогу, и по окраинам древних городов несколько позже было понастроено (а чаще - понанедостроено) множество загадочно безобразных - в контексте-то многовековых архитектурных традиций -- бетонных коробок, окружённых пустырями с кучами мусора, но серьёзной индустриально-урбанистической инвазии здесь не наблюдается. "Дешёвого резца нелепых затей", как сказал бы Александр Сергеевич, - этого, конечно, сколько угодно. Но в целом - услада, забава и отрада для всех клеток восприятия, не успевших ещё замылиться, заскорузнуть, зачерстветь, закостенеть, одеревенеть и ороговеть. В четвёртых, здесь (и только) водятся трулли. В-пятых, (необязательно в такой последовательности): еда...
Ну, и всё остальное...
Но зачем меня-то снова понесло в Италию? Мне что: не хватило на своём веку параферналий её парадиза? Её весп и весперов, пасты и антипасти, базилика и базилик? Не накушалась я всласть джелати и кантуччини? Не напилась вдоволь лимончелло и беллини? Не наслушалась "живого" джаза на кристально-чёрной пьяцце веницейского Портогруаро - первого порта прибытия на эту землю, в полночь, впопыхах, когда-то давно? Не насмотрелась крепдешиновых глициний Сицилии, фресок-бруннелесок Фиренце, тристессной зимы Триеста? Туда мы однажды в декабрьских сумерках спустились с хорватских гор, где навернулись на крутом, обледенелом повороте, и машина пошла юзом, зависла передними колёсами над пропастью, как в кино, а мы замерли, боясь шевельнуться... Это потом уже, в ночном Триесте, глушили стаканами граппу в первой попавшейся на пути траттории. Всё никак не могли понять, живы ли, а если да, то почему?... "Долго они щупали, - выражаясь словами Чернышевского, - бока одного из себя". С недоверием щупали.
Дверь поминутно хлопала от ветра, и в чадное, чесночно-помидорное нутро харчевни заметала колючая, итальянская позёмка...
* * *
"Понять" Италию в мою задачу никогда не входило. Тот случай, когда нужно соразмерять желания с возможностями. Приехать, увидеть, запомнить - вот достаточный минимум.
Раны зализывать - вот зачем я туда на сей раз отправилась, - солью морской зализывать, мокрым песком. Бурлящей пеной прибоя - белой, как кровь снежной королевы...
- Море, - просила я, вглядываясь в пустынные зыби, - может, хватит хворобы, а? Ты же - ноосферический организм, стихия, символ добра и зла в одном флаконе. Ты должно знать... Сбрызни меня своей водой, живой и мёртвой, а заодно - шепни, что ли, на своём морском языке, как жить дальше, и зачем. Хотя с будущим в целом проблемы нет. Лишь бы не чикаться уже с прошлым и не играть больше в жмурки с настоящим. А входить в тебя легко и не страшно. Не то, что в наше Северное. В его студёной купели как-то не тянет на рефлексии...
Море искрилось открыточной бирюзой, золотилось перспективой, флюоресцировало, ходило малахитовыми полотнами, хранило в своих безднах потерянные миры. Там, ближе к горизонту, под тяжёлой толщей воды покоились осклизлые, опутанные ворсистыми водорослями, триремы и квинкверемы, шалуппы и бригантины. Укромно лежали себе, укутанные донной мутью, тысячелетние утопленники: рабы, сарацины, купцы, рыбаки, разбойники...
Молчало море. Оно ничего и не могло дать, кроме самого себя. Море - оно такое... Идеальный друг. Если любит, то бескорыстно, бессрочно и безусловно. А уж если не любит, так утопит. Сразу - и навсегда. Терциум нон датур, как тут говорят.
Лазурное небо в кудрявых облачках тоже подозрительно молчало.
Апулию кто-то назвал страной без теней. Ох, соле мио. Оно и впрямь тут безжалостно наставлено на тебя, как бестеневая лампа в операционной. Земля кругом плоская, красная, горячая и чудовищно плодородная. Вдоль дорог исправно цветут олеандры. Там и сям - виноградники, оливковые и апельсиновые рощи. Сухие стволы древних деревьев покрыты тугой, морщинистой корой, узловаты, перекручены в агонии старости. Вездесущий кактус опунция грозится прохожему и проезжему своими оранжевыми съедобными кулачками. Частоколы кипарисов, словно чредой восклицательных знаков, проставленных зелёным фломастером, чётко маркируют на дрожащей от зноя темпере салентинского пейзажа сельские усадьбы - массерии, сложенные из местного белого камня. В их подвальных недрах - прессы для оливкового масла, прохладные винные погреба... А в нечаянном оазисе, под сенью пальм, елей и бугенвиллий нет-нет, да и проглянет массивное литьё ворот. За ними дискретно прячется, в своей цветущей опочив юдоли, тютчевская итальянская villa... На волю ль неба предалась она? Или под лепет её фонтанов апулийские мафиози спорят о том, как бы распорядиться общаком?
Никому не дано этого знать.
Но вот, среди дольных просторов мессапийской агрикольтуры, подобно миражу, вдруг возникает город, ни на что не похожий.
Лечче имя его.
В Лечче моря нет. Ближайший пляж - в Сан-Катальдо, за тринадцать км от города. Но зато там есть другое...
На центральной площади - сразу два дива. Археологический перл - античный амфитеатр - и статуя св. Оронцо, водружённая на колонну, некогда завершавшую уже упомянутую Via Appia в Бриндизи. Епископ Оронцо, в качестве уже святого, по слухам, избавил провинцию Терра д`Отранто от чумы в XVI веке, и благодарные жители доставили в Лечче статую своего патрона, сработанную в Венеции, а заодно - и мраморный дорожный столб из Бриндизи. Согнувшись под тяжестью явно великоватой ему митры, рискованно подавшись вперёд, епископ с высоты широким жестом посылает урби ет орби своё благословение.
Святость далась Оронцо непросто. По слухам, в миру звался он Оронтиусом, и был несколько обедневшим апулийским аристократом, который немножко спятил и поселился в пещере возле Остуни. Однажды, будто бы, встретился ему на дороге путник, спешивший в Рим с каким-то письмом. Письмо было послано из Коринфа и живописало ужасные злодеяния и мерзости, там творившиеся: похоть, разнузданную форникацию, противоестественные акты, убийства, измену и т.п. И подпись стояла: Павел. Оронтиус был потрясён и незамедлительно отправился за море, в Коринф, чтобы встретиться с автором письма. И встретился, а в качестве награды за эмпатию, был назначен первым епископом Лечче. По возвращении он проворно обратил в христианство целый римский легион. Этого, однако, не одобрил император Нерон, и бедный Оронтиус был брошен вот в этот амфитеатр на съедение львам.
Мораль: не читай чужих писем.
Парочка занятных фактоидов, извлечённых из фолианта Storia di Lecce, который хранится inter alia в местной библиотеке.
По свидетельству здешнего летописца Пьера-Фаусто Палумбо, в средние века знатным леччейцам было гарантировано право собственности на все осадки, выпадавшие в округе. Столпы общества могли также, по своему усмотрению, распоряжаться всеми ослиными экскрементами, выпавшими в городе и окрестностях. А ещё леччейским лордам было дозволено беспрепятственно и, не дожидаясь взаимности, лишать девственности любую приглянувшуюся им юную особу. Такая привилегия называлась по-латыни jus primae nocti (право первой ночи) или на локальном диалекте - cunnatico. По слухам, местные законодательные органы её пока не упразднили.
Но это - так, присказка...
Зачем приезжает в Лечче редкий, избирательно информированный североевропеец? А затем, чтобы поглазеть на барокко леччезе.
Лечче частенько называют южноитальянской Флоренцией. Однако сравнение хромает настолько же, насколько Питер похож на сирийскую Пальмиру.
Вот, если бифштекс по-флорентийски полить шоколадным соусом...
Впечатлительный новоприбывший чужестранец, перенесённый сюда из хабитуально-неброского, усреднённо-протестантского, примелькавшегося окружения, может спокойно вывихнуть себе челюсть, ошалело пялясь по сторонам с разинутым от изумления ртом.
Просто какое-то головокружительное буйство невообразимо пышной и экстремально орнаментированной барочной архитектуры.
Пожалуй, сравнение с шоколадом, пусть бы даже и фигурным, тоже никуда не годится. Нет, похоже, эти исполненные капризной грации палацци, эти пугающе роскошные храмы, их невообразимо вычурные алтари; прихотливая филигрань фронтонов, розеток, карнизов, фризов, пилястров, капителей; вся эта пульсирующая на солнце гротескная лепнина: папские тиары и епископские посохи, гирлянды из цветов, фруктов, и колосьев, какие-то гигантские ананасы с гранатами, козлиные маски, густогривые львы, морские коньки и гребешки, рыбы, попираемые изящными ступнями, гаргульи и гиппогрифоны, - вся эта сельскохозяйственная cornucopia, застывшая кондитерская дьяблерия, антропо- и зооморфизм с кренделями, - всё это высечено из кос-халвы. По-здешнему - torrone.
На самом-то деле, конечно, не совсем так...
Экстравагантное леччезное барокко явилось миру в середине XVI столетия.
К этому времени, порешив уже турок, император Карл V (который из Габсбургов) превратил Лечче в динамичный административно-культурный центр Апулии, а параллельно - в оплот католического христианства. Католическую реформу подняли на щит монашеские ордена - капуцины, театинцы, кармелиты и иезуиты. Искореняя культурно-ритуальные ереси, которые не чужды здешнему люду, надо сказать, и по сей день, монахи преуспели, среди прочего, в создании в городе нескольких выдающихся храмов; в их числе - наиболее "знаковый": базилика Санта Кроче.
Необузданный гламур местного барокко, его суперлативную декоративность, все эти цветочно-фруктовые карусели, - следует понимать как осанну высшей милости Господней с настойчивыми (и тревожно-парадоксальными, на мой взгляд) аллюзиями на орфически-дионисийские символы жизненной силы, или elan vital (она же - прана и ци в других верованиях). В такой символике Земля есть некое неистощимое материнское чрево, которое, по воле Господа, циклично генерирует изобилие. Этот неиссякаемый источник плодородия благоволит тем, кто живёт в смиренном труде и послушании, ну а строптивых и ленивых аутсайдеров и прочих нон-конформистов ждёт неизбежная кара.
Леччейское барокко ноленс-воленс возвеличивает чувственное. Попутно ставит инстинкт превыше интеллекта и транслирует массам доминирующую идеологию на убедительном и доступном им языке. Вот и получились архитектурные блокбастеры. Агитпроп, в своём роде. Масскульт. Первородный поп-арт.
И задачу свою выполняет . А что? Глядя на т а к и е каменные фрукты, невольно отвлечёшься и от голода, и от нужды, и даже - от хворобы.
Справедливости ради, забудем всё-таки о кос-халве. Известняк это. Местный камень, который удивительным образом остаётся мягким, пока с ним работают, и твердеет на открытом солнце. Цветом - белый, чуть желтоватый, с лёгким медовым оттенком.
Искуснейшие дизайнеры и скульпторы, - Габриеле Риккарди, Франческо Антонио Дзимбало, Джузеппе Чино, Мауро Маньери, - рекрутированные Церковью для создания спорных леччейских шедевров, как на подбор, были наделены поистине неуёмным воображением. На грани безумия.
Один из попавшихся мне английских путеводителей характеризовал здешнюю архитектуру как madcap (неистовую, сумасбродную). В газетной статье встретился пассаж, где вскользь упомянуты "дурацкие, помпёзные апулийские церкви". Писатель и путешественник Чарльз Листер в своих замечательных южноитальянских заметках цитирует слова маркиза Гримальди о фасаде базилики Санта Кроче: "сумасшедший воспроизвёл свои кошмары".
А вот английский архитектор Мартин Бриггс, посетивший Лечче сто лет назад, назвал его "самым красивым городом страны, затерянным в дальнем уголке итальянского сапога."
И ни с кем не поспоришь.
Днём в Лечче все спят, а ночью - едят и гуляют. Как и в любом другом южноитальянском городе. Не спят только мотоциклисты и водители автомобилей, устраивающие регулярный пандемонио на городских дорожных развязках. Характерно, что пешеходы и водители в этой части света находятся между собой в состоянии перманентной холодной войны, открыто презирая друг друга, и не уступая дороги. Робкому здесь не место. Не только на аутостраде, но и в узеньких средневековых переулках чентро сторико, где нет тротуаров, но, вопреки запретам, машины носятся с маниакальной скоростью, с особым густо и с бешеным рёвом.
Очевидно, не спят ещё и студенты леччейского Университета. Иначе когда же они умудрились разрисовать здание ректората - до самой крыши - такими смачными граффити, за которые, не знаю, как в новой России, а в политкорректной Великобритании авторов точно бы колесовали и четвертовали? Не ночью же, когда все гуляют и едят...
Чертаменте, но! То есть, ну да, - как же!
Не спят тут днём и с м о т р и т е л и дамских туалетов. Впрочем, они круглосуточно находятся на посту. Тут так: посещение публичного туалета всегда публично. Мужчина в кепке - неотъемлемый его атрибут. Служит исключительно при дамских комнатах. При нём, как правило, кучкуется ещё и группа приятелей. Встречают тебя восторженными возгласами и радостными улыбками. Заботливо провожают до двери кабинки, гостеприимно распахивая её перед тобою настежь. После посещения, пока ты моешь руки, ещё и на всякий (o, Madonna, какой же?!) случай туда заглядывают. У меня возникло подозрение, что дело тут не только во взимаемых за сортирные услуги полъевро. Но как-то боязно спекулировать на эту тему. Первичный шок быстро проходит, но память о туалетном сервисе - неизгладима.
Кстати уж... Мужчины здесь с м о т р я т. Они, вдруг невесть откуда взявшись, молчаливо смотрят на тебя, пока ты воровато натягиваешь купальник в машине возле пустынного, необитаемого пляжа; с непонятным интересом смотрят (пристально и в упор) на улицах; с живым любопытством разглядывают, как ты снимаешь ложечкой пенку с утреннего капуччино в кафе... Ну чего смотреть-то, спрашивается? Вот в Англии: ты хоть без штанов пройдись по хай-стрит (положим, сама не пробовала, но фрагментарные эксперименты и попытки хэппенингов в поле зрения попадали), - и народ бровью не поведёт. Ни дамы, ни джентльмены. В Англии никто ни на кого никогда не смотрит. Не принято, да и просто не хотят..
Итак, днём все и всё спит. Окна домов закрыты решётчатыми ставнями, мертвы, слепы. Увенчанные гербами с леопардами, львами и коронами, наглухо заперты высокие ворота особняков. Сладко дремлют ангелочки, вензеля, виноградные грозди и прочие барочные фенички на их фасадах. Зашторены магазины, бесчисленные ремесленные и художественные лавки "города искусств", безлюдны церкви, площади, скверы и парки. И только балконные горшки с геранью, яркой, как капли крови, оживляют картину этого некрополя...
Но сгущаются сумерки, и наступает время-феникс. Вокруг римского амфитеатра, элегантной Соборной площади, всех церквей, дворцов и монументальных городских ворот (тоже барочных, а как же) включается подсветка. Выхваченное из ночной тьмы мощными цветными прожекторами, каждое здание словно выступает на театральные подмостки, и только тут ты окончательно замечаешь, как хорошо-то кругом...
Сияют витрины бутиков с диковинными одеждами, украшениями, картинами, сумочками, сапожками и керамикой. В открывшихся салумериях колбасятся салями и молочно белеют калачи моццареллы, румянятся пухлые буханки хлеба пульезе. Зажигаются огни в ресторанах и кафе; на перекрёстках появляются продавцы с тележками, нагруженными ночной снедью: орешками, мороженым, сладостями, блинчиками, арбузными ломтями и кокосовыми пирамидами.
А улицы и променады заполняют потоки, реки людей, которые выбрались, наконец, словно фарфалле, из обморочного кокона полуденного сна, и теперь демонстрируют свои свежевыстиранные крылышки в медленном параде.
Вот тут и вспоминаешь про cunnatico: губа-то не дура была у похотливых леччейских аристократов. Генофонд у местных жителей неслабый - кто только не внёс свою лепту в разные века: мессапики, греки, римляне, арабы, византийцы, евреи, норманны, германцы, галлы, испанцы...
Народ здесь высок, строен, изысканно наряжен и удивительно пригож собою. Такое впечатление, будто город населён преимущественно супермоделями обоих полов, или, по крайней мере, "супермодельным материалом", как выражается одна моя подруга. Практически каждое юное лицо способно "позвать в путь тысячу кораблей".
И все идут есть Пиццу.
Большая и маленькая, плоская и пышная, круглая и прямоугольная, с томатами, маслинами, гамберетти, анчоусами, курицей, прошютто, грибами, салями, артишоками, кальмарами, кабачками, красным луком, мортаделлой, пеперончино, с козьим сыром, с телячьими нежностями, со слезами, со вздохами, с восклицаниями, с приколами, с выяснениями, разоблачениями, признаниями, обвинениями, загадками, колкостями, глупостями, откровениями, обещаниями, подначками и лапшой, навешанной на доверчивые уши, - принчипесса Пицца плывёт над ночным городом, как гигантское блюдо Лапутии с гравюры Доре, - над маленьким Гулливером.
Те, у кого есть интерес и деньги, приезжают в Апулию, чтобы прикупить себе трулло- другой. Потому что трулли - уникальны, их нигде больше нет на свете. Но почему-то кажется, что хватит на всех желающих. Как-никак - их больше полутора тысяч в одном только Альберобелло.
Тем, у кого нет либо интереса, либо денег, либо того и другого, - всё равно приходится смотреть трулли. Потому что отправиться в Апулию и проигнорировать их, - всё равно, что раз в жизни приехать в Лондон и не посетить музей мадам Тюссо. Такие штуки в путеводителях называются must see. Иначе знакомые и родственники потом заклюют и замучают расспросами: "ну что - трулли понравились? Как: не видела?! А зачем же тогда..?."
Кстати, в восковом иллюзионе я никогда не была. Из вредности, что ли?
Зато уже видела трулли.
Короче: трулли - это маленькие круглые домики с конической крышей и пимпочкой наверху. По слухам, они появились в долине Итриа ещё в середине XIV века, но продолжают появляться и по сей день. Потому что: кукольные, сказочные, нравятся. Особенно приезжим.
Ушлые местные жители строили их из местного белого камня методом сухой кладки. Известковым раствором не пользовались, - для того, будто бы, чтобы при появлении сборщика налогов быстренько разобрать домишки по кирпичику и, сделав морду лопатой, прикинуться, что так оно и было: "Трулли? Какие трулли? Ничего не знаем, - здесь только одни камни валяются. А мы - так, аль фреско тут кушаем, всем семейством, с домашним скарбом и скотом". А, как только удручённый инспектор скроется за горой, - в темпе снова собрать нелегальное жилище.
По-видимому, этот трюк удавался.
Рассеянные по долине по-одному, по-два, трулли ещё терпимы. Но, по мере приближения к городку Альберобелло, начинают возникать трулло-бары, трулло-отели (с патио и бассейнами), трулло-бургер-кинги... Всё это завершается тематическим парком и полным диснейлендовским апофеозом в самом городке и сувенирными киосками, где орды туристов покупают глиняных кошечек, кокетливо выглядывающих из круглого домика с пимпочкой..
What ho! What ho! This fellow is dancing mad!
He hath been bitten by the Tarantula.
(Frederick Reynold "The Dramatist", 1789)
В 18 км от Лечче, среди оливковых рощ, затерян маленький городок Галатина. Чем он интересен?
Редкой для Апулии готикой - базиликой св. Катерины Александрийской XIV века с потрясающе яркой внутренней росписью на апокалиптические темы.
Ещё - тем, что до наступления средневековья здесь была греческая колония. Эллинские обычаи и язык продержались тут до начала двадцатого столетия. Жаль, до наших дней не дотянули...
Ещё - тем, что, по слухам, это - последнее и единственное в мире место, где практикуется ритуал т а р а н т и з м а.
По чрезвычайно конфиденциальным слухам, местные жители здесь исступлённо пляшут тарантеллу в ночь на праздник Св. Петра и Павла, (29 июня) прямо в церкви имени этих святых, ныне, правда, секуляризированной.
Так... Вот и добрались мы до бесовщинки.
Ну, с тарантеллы-то спрос невелик - народный танец, живой, быстрый, зажигательный. Им и Лист с Шопеном не брезговали. Вебер. Мендельсон, наконец.
А вот как быть с тарантизмом?
Риторический вопрос. Слишком уж запутаны история, дефиниции, причины и следствия этого явления, слишком многовариантны, противоречивы, окутаны мраком мистики и разнотолков...
Уверена, что на тему апулийского тарантизма писана не одна монография. Я лишь пройдусь по самым верхам, черпая сведения из общедоступных источников.
Даже не знаю, с чего начать: с чумы или с тарантулов? Или всё-таки с Диониса?
Начну с него. Очень издалека.
За Диониса в ответе не столько даже древние греки, сколько древние болгары, вернее, фракийцы. Они поклонялись ему как одному из своих главных божеств. Суров был предтеча греческого Диониса (христианские проповедники дали ему имя св. Трифона). Одаривал весельем и вдохновением, но и карал жестоко: безумием и смертью. Греки как-то легче его трактовали. Хотя культ Диониса, культ земли и плодородия - тёмен. Дионис - бог вина и опьянения, бог плотской любви, самой жизни в её физиологическом смысле.
На дионисийских празнествах совершались экстатические действа: безудержные, головокружительные пляски под звуки флейт, тимпанов и кимвалов; вдыхание смолистых курений, обильные возлияния... Ну, и свальный грех, как водится в таких случаях. Разгул оправдывался верой в божественность оплодотворения.
Ницше, горячий апологет дионисийского культа, называл эти оргии "праздником примирения природы со своим блудным сыном - человеком".
А не с этих ли праздников пошла плясать губерния?
Вот здесь-то как раз и начинается путаница между причиной и следствием.
Согласно одним источникам, тарантизм (он же - пляска св. Витта), распространённый в Европе между 900 и 1800 гг., - это расстройство нервной системы, которое выражалось в том, что группы людей внезапно начинали скакать, описывая круги, плясать и биться в конвульсиях, очевидно от укуса "волчьего паука" - тарантула.
Другие напрочь отрицают тарантула, как первопричину плясомании, и, тем более, - как разносчика чумы в средние века, о чём тоже много спекулировалось.
Действительно, причём здесь паук? В средние века эпидемии чумы повторялись раз в десятилетие, уносили тысячи жизней, заставляли людей каждый день считать своим последним. От этого умонастроения носили весьма истеричный характер. Кто знает, возможно, припадки бешеных движений и верчение были реакцией на церковные запреты, попыткой хоть немного забыться, уйти от дамоклова меча болезней и лишений? В те времена понятия прошлого, настоящего и будущего были расплывчаты, равно как и граница между миром живых и мёртвых. Люди жили в ожидании райского блаженства, соприкосновения с вечностью, соединения с умершими близкими. И всё это - на фоне чёрной нищеты... Тысячи полубезумных людей бродили по дорогам.... Не удивительно, что от такой жизни некоторые иногда и пускались в бешеный пляс, пока не падали в изнеможении наземь...
Приходят на ум и экстатический зикр персидских суфиев, и радения руских сектантов, и кликушество, и флагеллянты...
Но вернёмся в Апулию. Предположительно, тарантулы здесь и в самом деле водились. Где-то мне встретилось даже указание местной особи: latrodectus. Кусает больно, но не смертельно. Но, если обвинения, предъявленные пауку, всё-таки ложны или преувеличены, то остаётся только верить версии о том, что пляска-то начиналась не от укуса тарантула, а с целью исцеления от него. В одном медицинском справочнике я вычитала, что укушенные тарантулом люди становились чрезвычайно чувствительными к музыке, которая выводила их из состояния летаргии. Услышав быструю, ритмичную мелодию (тарантелла!), больной начинал кружиться и петь, и только примерно через три-четыре дня непрерывной пляски интоксикация и боль от укуса проходили.
Тут есть, правда, один щекотливый момент. Дело в том, что пляски эти сопровождались чрезмерным сексуальным возбуждением, вспышками нимфомании и\или эксгибиционизма. То есть, носили оргастический характер, не говоря уж о том, что исполнялись коллективно. Ау, Дионис!
Тарантулов в Апулии больше нет. А тарантизм - есть. Вот выдержка из рекламной статьи о южной Италии: "тарантизм или тарантулизм сохраняется до сегодняшнего дня в Апулии и считается остаточной формой обрядов, посвящённых богине Кибеле (та ещё была штучка, но не о ней речь. Прим. автора). Проявляется в виде танцевального транса при звуках тарантеллы."
Грешным делом, я подумала: ну есть же байкеры, рэпперы, свингеры... Отчего бы не быть тарантистам?
Один из немногих уроков, извлечённых из жизни: всем и всему есть место под солнцем...
В таком контексте примечателен следующий диалог из книги Чарльза Листера об Апулии. Автор расспрашивает галатинского священника о ежегодных ритуальных танцах:
- А что, люди по-прежнему танцуют у вас вокруг статуи св. Павла?
- Почему бы и нет? - он улыбнулся, - Праздник же.. Благодарят святого, благодарят Господа. Люди танцуют, когда они счастливы, - воздают своё благодарение.
- То есть, танцы продолжаются и по сей день?
- Вы имеете в виду: сегодня? Нет. Газетные статьи об обезумевших женщинах? Танцы в церкви? Нет, ну это праздник в честь св. Павла. Люди танцуют на улицах...
- А в церкви, значит, не танцуют?
- Ну... - он неуверенно рассмеялся, - это же праздник, все церкви открыты, народ приезжает сюда из деревень... простые крестьянки... ну, может быть, кто-то из них и... Они делают это для Бога, - добавил он и перекрестился."
* * *
(Норфолк, сентябрь - октябрь 2005 г.)