Речь русская и кровь моих отцов
Сервер "Заграница":
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
РЕЧЬ РУССКАЯ И КРОВЬ МОИХ ОТЦОВ...
В одном из недавних выпусков "Окон" (литературное приложение к общеизраильской газете "Вести") замечательная поэтесса
Инна Лиснянская, повествуя в интервью Ирине Солганик о времени
и о себе, о литераторах своего круга, упомянула поэтессу и переводчика
Юлию Нейман.
Творчеству Юлии Нейман посвятила несколько радиопередач Шуламит
Шалит на радио РЭКА. Прекрасную статью издала Тамара Жирмунская.
И как же мне, внучатому племяннику Юлии Моисеевны не поделиться
воспоминаниями - своими и своих родных - о человеке талантливом
и ярком в канун 100-летия со дня ее рождения?
ПЕРЕВОДЧИК
В июле 1987-го года по территории Уфимского речного порта метался благообразный мужчина, выспрашивая у всех подряд, не видел ли кто старушку, приплывшую из Москвы пароходом "Джамбул". Мы тоже встречали московскую гостью - нашу пожилую родственницу,- и уже направлялись вместе с нею шумной молодой компанией к своим "Запорожцам". Только тогда, когда мужчина в отчаянии закричал на всю пристань, что он - ответственный секретарь Союза писателей, и что сам Мустай Карим велел ему доставить "бабушку" в целости и сохранности, мы с братьями догадались, что он за нашей родственницей-то и прибыл и заверили его, что "бабушка" в надежных руках. С изумлением воззрившись на моложавую ухоженную даму (так ли он представлял себе восьмидесятелетнюю!), ответсекретарь писательской организации Башкирии отбыл на "Волге".
Беспокойство Мустая Карима, да и всего Союза писателей понятно: ведь благодаря этой "бабушке" страна и узнала многих башкирских, калмыцких, аварских поэтов. К тому времени она переложила отменным русским стихом не только все крупные поэмы и подавляющее большинство стихотворений калмыка Давида Кугультинова (он-то, видимо, и просил башкирского своего коллегу Мустая Карима опекать Юлию Нейман во время ее поездки в родные края), но и поэмы Расула Гамзатова (к примеру, "Берегите матерей"), сочинения самого Мустая Карима, а также Мусы Гали и многих других.
"Полпредом" именно Давида Кугультинова в русской поэзии Юлия Нейман стала по собственному выбору, по дружеской и профессиональной расположенности к Давиду Никитичу, а не по указанию начальства, - с сыном "друга степей" (высланного, правда, со всем народом в Сибирь ни за что ни про что) дочь врачей-евреев, "бродячих детей Агасфера", как называет она свое племя в одном из стихотворений, объединяло решительное неприятие сталинизма и - чего уж скрывать? - всего эсэсэсеровского политического уклада.
Да, по своей основной литературной профессии Юлия Нейман на протяжении всей жизни была поэтом-переводчиком. То есть превращала прозаические подстрочники-переводы стихотворений и поэм, на разных языках сочиненных, в русские стихи.
Кто я? Только - безымянный голос
Переводчик чувств чужих и воль
На свою отзывчивую боль.
Профессия эта специфически советская - где ж еще столько переводили! Поэту Леониду Мартынову даже во сне являлись "римляне и греки, этруски и ацтеки - и все кричат: переводи". И переводили, причем, переводили великолепно, потому что было немало тех, кто умел. И не только "с нанайского на сберкнижку", по язвительному слову персонажа романа Александра Гольдштейна. Были мастера, что из ничего создавали изумительные стихи якобы нанайских авторов, как заглавный персонаж романа Феликса Розинера "Некто Финкельмайер". Даже на суде над молодым Иосифом Бродским (он-то и был прототипом героя романа Феликса Розинера) пришлось разъяснять малограмотным заседателям, кто такой поэт-переводчик и чем он занимается (хотя Бродскому это не помогло - ведь он не был членом Союза писателей). Да и тетя Юля , помню, иронически повествовала: "Вокруг Джамбула человек десять русских поэтов кормилось, а великий акын, звеня домброю, одно тянул - Ста-алин, Ста-алин".
Между тем, благодаря переводам существовали великие поэты своего времени, как Пастернак или Ахматова, собственные стихи которых издавали раз в десятилетие с позволения начальства. Переводы заказывались и весьма известным мастерам, которых по тем или иным причинам не печатали - тому же Арсению Тарковскому, однокурснику Юлии Нейман по Высшим Литературным курсам, а многие превосходные поэты - те же, к примеру, Семен Липкин, Яков Хелемский, Яков Козловский - читательской общественностью долгое время не замечались. Эти мастера перевода, живи они где-либо в другой стране, издавали бы свои собственные сборники и находили бы своего издателя и читателя - кто более широкого, кто менее. Возможно, состояли бы руководителями литературных семинаров в каком-либо из многочисленных университетов. Парадокс: ни в одной стране мира не было такой высокой культуры поэтического перевода, как в СССР, но эта культура и это мастерство стали следствием запретов и ограничений, произвольных чиновно-партийных решений, кому "положено" издавать свои книжки, кто, так и быть, пусть трудится во славу торжества многонациональной литературы, а кому вообще среди советских писателей не место. Вот и у Юлии Нейман, в периодике печатавшейся с конца 20-х годов, первая книжка собственных стихов "Костер на снегу" вышла в 1974-м году, в год ее 67-летия, второй сборник "Мысли в пути" был издан через два года в Элисте стараниями Давида Кугультинова, а книга "Причуды памяти", ставшая итоговой, увидела свет в 88-м, когда поэтессе было за восемьдесят.
Типографские тугие знаки
Не теснили вас, мечты мои.
Со стихами не в законном браке
Жизнь я провела, а по любви -
иронизирует автор. Зато, в отличие от переводов, в собственной книжке
Здесь все - что я. Все, что придя извне.
Посеянное веком и страною, -
В душе пустило корни, стало мною
С наследием отцовским наравне.
НАСЛЕДИЕ ОТЦОВ
Ничем не примечательные люди
Мои родные были... И о том,
Признаться, сокрушалась я тайком
сдержанно сообщает Юлия Нейман в одном из стихотворений. Действительно, много ли тут примечательного? Дед Юлии (и мой, соответственно, прапрадед) Соломон Нейман, уроженец города Митава (сейчас - Елгава), врач из Ковно (сейчас - Каунас), окончил медицинский факультет Кенигсбергского университета. И отец его, и дед, и прадеды, и многие поколения предков на протяжении столетий были медиками - хирургами, фармацевтами, дантистами. В Прибалтику они переместились из Пруссии в начале девятнадцатого века, куда прибыли, видимо, из Нидерландов. Фамилию Нейман (новый человек) некто Борух из Амстердама получил по повелению короля Фридриха, при котором он состоял костоправом.
Стали врачами или фармацевтами и пятеро сыновей Соломона - Моисей, Исидор, Леопольд (Леви-Рафаэль), Бернгард и Вениамин, получившие докторские дипломы (один из них - диплом Берлинского университета моего прадеда Леви-Рафаэля - сохранился у московских родственников) в университетах Германии (евреев в высшие учебные заведения России не принимали, хотя для лиц с высшим образованием имелись послабления - разрешалось, к примеру, жить вне черты оседлости).
Фамильный `Drang nach Osten” продолжился: два брата - Моисей и Исидор - на рубеже XIX-го и XX-го столетий перебрались вглубь России, в Приуралье, на стык Европы с Азией - в Уфу, которая не сделалась еще тогда столицей Башкирии. Это был просто губернский купеческий город на берегу судоходной реки Белой. Там, в Уфе, два брата - терапевт Моисей и фармацевт Исидор - женились на двух сестрах-дантистках - Марии и Берте Буровых. Там же, в Уфе, в семье Моисея Соломоновича и Марии Борисовны и родилась сто лет назад в месяце июле Юлия Нейман. Ее родители, как и все Нейманы, сохранявшие в доме немецкий язык и посещавшие когда-то реформистскую синагогу (кроме "ортодокса" Бернгарда, женившегося в Риге на глубоко религиозной девушке из семьи Дермейков, но их дети оказались самыми рьяными атеистами), от религии отошли. Зато активно помогали РСДРП. В их доме в 1905-м году, еще до рождения Юлии, как об этом рассказывается в книге Эммы Шкурко "Евреи Башкортостана", прятались бежавшие из сибирской ссылки социал-демократы - большевики и меньшевики, тогда еще соратники.
В их жизни места не было причуде,
Был прост их быт, но вовсе не суров...
Семья, работа,музыки немного
И хоть не все из них молились Богу
Их скромный мир вращался на оси
Трех заповедей, соблюденных строго:
Трудись. Не льсти властям. Не доноси.
Уважая религию предков и не помышляя затушевать свое инородчество крещеньем ("Пусть по паспорту - инородка я", прорвется позже у Юлии Нейман) - хотя, казалось бы, что им, неверующим, формальная принадлежность к конфессии? - они чтили науку, природу, музыку и поэзию:
Мне с детсва разъяснили: бога нет.
Нам должно чтить науку и природу.
Религиозное благоговенье трансформировалось в преклонение перед искусством:
Отец играл Шопена...
Он жал педаль.. Все заглушить должны
Мелодии.
Уничиженья плоти,
Несовершенных знаний наших срам
Казалось, что не по своей охоте
К Шопену он взывал по вечерам,
Невольно утверждая в каждой фразе
Существованье непонятных сил, -
Все то, что днем он, медик, относил
К числу им презираемых "фантазий"!
УФИМСКАЯ КОММУНА
Во время Мировой войны - тогда еще не знали, что это война Первая, и восторженные журналисты именовали ее Второй Отечественной - русское военное командование выселило евреев из западных прифронтовых во внутренние районы страны. В Уфу прибыли сотни евреев из Прибалтики ("привезли - стал местным" - говорит персонаж одного из фильмов Григория Чухрая), отчего еврейский квартал (там, где нынче Филармония располагается в бывшем здании синагоги) приобрел вид вполне европейский и заговорил по-немецки. Рижским, митавским и ковенским Нейманам, к счастью, было где приклонить голову - ведь они приехали к родным -. брат Моисея и Исидора Вениамин, уже овдовевшая сестра Гермина с дочерью, вдова Бернгарда с детьми, сыновья Лео-Рафаила. Так в Уфе накануне Революции оказались восемь двоюродных братьев и сестер Юлии Нейман, среди них будущие мои бабушка и дедушка - дочь Гермины Мета Тонберг и сын Лео-Рафаила Наум (да, двоюродные брат и сестра стали четой). Дед мой всерьез увлекся теориями анархизма, что самым трагическим образом сказалось на его дальнейшей судьбе - в общей сложности 18 лет (ссылка в середине 20-х и арест в 37-м) отбыл он в лагерях до того самого холодного лета 53-го. И когда он, арестованный в Москве 37-го года, оказался, по чудесному совпадению, в лагере в Башкирии, недалеко от Уфы, ему удалось переправить послание своим теткам - сестрам Берте и Марии, матери Юлии. Они-то и написали моей бабушке в Москву - дескать, "Ноня нашелся". К ним и примчалась моя бабушка с 5-летней дочерью, моей мамой.
Все-таки они доходили
Все-таки их находили.
Не истлели они на шпалах
Славлю, славлю старых и малых -
Тех, кто все-таки подымал их
Под рябым недреманым небом -
Письма, залепленные хлебом.
(Юлия Нейман, Письма)
А тогда, в 20-е, в Уфе образовалась целая коммуна еврейской молодежи, да еще и родственников. Детьми они видели колчаковцев, чапаевцев, восставший чехословацкий корпус, Уфимскую директорию и разогнавших ее красноармейцев командарма Фрунзе, восстановление Советов и провозглашение республики Башкирия. Колчаковцы искали жидов, чапаевцы - вино, ЧК требовала от "буржуев" сдавать золото. Отца Юлии, Моисея, арестовывали то те, то другие (как же так - зубные врачи, а золота нет?).
А молодые люди поначалу очень хотели быть советскими, строить новый мир, приносить пользу. Это позднее им открылось:
Мы стали взрослыми в нелегкий час
И в жизнь вошли не с лестницы парадной:
Огнь очистительный уже погас
И головешки догорали чадно,
Пуская нам в глаза бумажный дым,
Мы слабо различали - что за ним.
Все направились в столичные вузы, не зная, что многим придется не раз еще эвакуироваться в город юности. И вот странное дело: профессию своих отцов и дедов, безусловно положительную, гуманную, нужную везде и всегда, избрала только моя бабушка Мета, поступив в Первый Московский медицинский институт. Ее брат Павел Тонберг окончил филологический факультет Ленинградского университета, а перед самой войной и аспирантуру, став филологом-германистом. Осенью 1941-го года лейтенант Тонберг погиб в бою под Ленинградом, и его статья о немецких поэтах 40-50-х годов XIX- го века (Пруце, Дингельштедте, Фаллерслебене), помещенная в 3-м томе "Истории немецкой литературы", осталась единственной опубликованной его работой.
Двое Нейманов стали химиками - сын Вениамина Юлиус ( он скончался недавно в Хайфе в возрасте 99-ти лет) и дочь Бернгарда. Младший брат Юлиуса и младший из всего поколения Нейманов Владимир (он живет в Уфе доныне) много лет возглавлял конструкторское бюро одного из крупнейших самолетостроительных заводов. Мой дед Наум также был инженером (и скрипачем-любителем), а его брат Борис окончил как скрипач Московскую консерваторию и всю жизнь работал в оркестрах Москвы. Профессиональным музыкантом стал только Борис, но музицировали почти все. Профессиональным литератором стала только Юлия (а Павел Тонберг - литературоведом), но все проявляли склонность к версификации и стихосложению: два года назад в Хайфе издал сборник стихов Юлиус Нейман.
Только Борис и Юлия, поступившая в Москве на Высшие литературные курсы (как уже рассказывалась, училась она вместе со своим сверстником Арсением Тарковским) окончательно стали москвичами. Их кузины вернулись в в Уфу, кузены, кто не погиб и не был в заключенье, отвоевав, жили в Магнитогорске, в Тбилиси, в Душанбе, возвращаясь или навещая город детства и юности.
Удивительно, но в многочисленных стихах-воспоминаниях Юлии Нейман нет этого города ее детства! Нет улиц, зданий, церквей, мечетей, садов родной Уфы. Но есть дом и двор, природа Приуралья, поле за Шафрановым, городок-пристань Дюртюли (Увидел ты юность, как берег вдали), станция Шингак-Куль, деревья и цветы, башкирские леса и степи, есть река Белая, она же Ак-Идель:
Они сплетались надо мной вначале
Они меня в младенчестве качали,
Шептались и баюкали сквозь слезы:
Извечная библейская тоска,
Да Ак-Идел, башкирская река,
Да русские плакучие березы.
КОРНИ И ДЕРЕВЬЯ
Пожалуй, главные образы поэзии Юлии Нейман - корни и деревья. "Тугие корни оплели /Крутой бугристый лог", или: "Трава и корни так набрякли влагой". Расцветает в мороз багульник "исполнением обещания, одолением обнищания"; тоскуют в городе сосны; уральский дуб силится шагнуть в джунгли. Деревья в ее стихах, как гейневские Кедр и Пальма, бессильно рвутся в странствие:
Деревья ропотом ветвей
Бунтуют против униженья.
Всей неподвижностью своей
Они обращены к движенью.
И вот оно, прорастает с "извечной библейской тоской" и с ахматовской горестной интонацией:
Все мы, все - в рассеянье,
Все - вразброд и врозь.
Но что мы посеяли
Все же принялось
Где-то в палисаднике
От машин вдали
Ствол окреп нескладненький.
Корни проросли.
И МУЗЫКА, И СЛОВО
Еще один важный образ поэзии Юлии Нейман -
"Тот вид энергии, который
Издревле Музыкой зовут".
Музыка Природы ("слушать музыку тоненьких веток"), музыка души, музыка стиха, музыка скульптур (в поэме об Анне Голубкиной). Как переводчик она вслушивается в "музыку чужого языка". Собственно музыкальных терминов ("полифония", "лейтмотив") она избегала, но помню, когда работала над переводом поэмы-притчи Кугультинова о хане Хамбале, то звонила мне и просила назвать все, какие мне известны, калмыцкие, бурятские, тувинские и монгольские струнные инструменты.
А ее "Баллада о двух скрипках", включаемае во все антологии советской поэзии - одно из лучших стихотворений на русском языке о Катастрофе. Тень Освенцима - как знак самого черного, инфернального зла - мрачнит многие стихи поэтессы - даже в воспоминаниях о детстве ("Но в разговорах чайных за столом /Нет-нет да погромыхивал погром. А может быть уже тогда в ночи - скирлы, скирлы! - скрипел костьми Освенцим), даже в лирике:
А тот, который был сужден,
По мне отлит и сердцу явлен
В каком Освенциме казнен,
Какими псами он затравлен?
Вот и в "Балладе о двух скрипках" (цыганской и еврейской) Музыка как символ Жизни противопоставляется безысходности смерти:
Пробивается она и дышит
Через толщу листьев и корней
И кто эту музыку услышит
Не забудет никогда о ней.
А как услышана еврейская скрипка, что "жила без света, чертовой чертой окружена... Что она слыхала, скрипка гетто? Как же так случилось, что она
Скорбной силой стала выше боли
Превратила горечь в торжество,
Возопила: "Господи. доколе! -
И смутила Бога самого?
Еврейская скрипка, башкирский курай, калмыцкий гортанный эпический напев, Шопен и Шостакович, перед которыми преклонялась Анна Ахматова (Юлия Нейман принадлежала к кругу друзей великой поэтессы в последнее десятилетие ее жизни), народная русская колыбельная - переплавились и переплелись в музыкальности русского стиха. Ведь тем. "кто предан Слову, для того язык по силе не уступит крови, обязывая больше, чем родство:
Хотя во мне горьмя-горит Восток
Настырной мыслью и тоской бесцельной
Но все же "котик-серенький хвосток"
Меня баюкал русской колыбельной.
Речь русская и кровь моих отцов
Сплелись во мне корнями безраздельно
Друг с другом их разъединять смертельно
Не жизнь ли их свела, в конце концов?
ПАВЕЛ ЮХВИДИН
.
Связаться с программистом сайта
