Аннотация: Статья памяти талантливого музыковеда, прекрасного педагога, обаятельного человека Норы Аркадьевны Спектор
Павел Юхвидин
ДАР НОРЫ СПЕКТОР
Вот уже полгода нет на этом свете - да будет благословенна ее память! - высокоталантливого музыканта, выдающегося педагога-музыковеда, человека огромного обаяния, искрометного остроумия Норы Аркадьевны Спектор, а я не могу найти интонацию, тон, слог, чтобы отозваться на кончину Учителя, во многом меня профессионально сформировавшего. Тон мемуарный, восторженные впечатления юности? - блестящий, эмоциональный, фантастически эрудированный лектор, - таких немного можно было найти среди преподавателей истории музыки от столиц и до окраин.
Сдержанно-торжественная печаль некролога? - не стало человека редкой отзывчивости, глубокого ума, невероятной трудоспособности, автора нескольких книг и сотен статей (последний сборник "В единое слово" с названием из гейневского стихотворения вышел в Израиле в 2005-м, ее статьи о русских композиторах еще несколько лет назад печатались в "Окнах"), научного руководителя десятков музыковедов-дипломников.
Холодноватая отстраненность биографического очерка? - Родилась в Киеве в семье врачей в декабре (как раз в день рождения ее любимого Генриха Гейне) 1932-го года. Ее назвали Норой в честь деда Арона - это просто имя деда, прочитанное справа налево. В годы Великой войны - в эвакуации в Махачкале с мамой и бабушкой, затем возвращение в Киев, восстановление в музыкальной десятилетке для особо одаренных детей. Потом - историко-теоретический факультет Саратовской консерватории (думаю, не надо никому объяснять, почему же не Киевской в 1949-м году для девушки по фамилии Спектор, будь она хоть сверхталантлива), работа в нескольких музучилищах, затем в музыкальных вузах Донецка и Уфы. В Уфимской академии искусств (ныне имени Загира Исмагилова) проработала доцентом кафедры истории музыки до переезда в Израиль в 2000-ом году. Аспирантура в Музыкально-педагогической академии имени Гнесиных и защита диссертации "Шекспир в русской и советской камерно-вокальной музыке".
Из детских впечатлений времен эвакуации самым удивительным, по ее рассказу, стало "открытие горских евреев": эвакуированных киевлян доставили в теплушках в Дагестан, привезли в какое-то дальнее село, высадили и велели ждать, когда разберут местные жители. И вот все почти разошлись, а они сидят с мамой под дождем на узлах. И тут подходит страшный-престрашный горец в папахе, с огромными черными глазами навыкате, одетый как артист Зельдин в фильме "Свинарка и пастух": с усами, газырями и кинжалом, но босой. И спрашивает у мамы: как тебя зовут? - Рахиль. - Рахиль! Он чуть не на колени упал: мою маму тоже зовут Рахиль! Идемте к нам. И повел в свою саклю, где мал мала меньше, парша и чесотка и вообще нищета страшная. Но субботу и кашрут соблюдают. Для киевской девочки из интеллигентной и небедной семьи потомственных докторов такое открытие - вот какие бывают евреи в дальних селеньях! - стало важным для понимания внутренне контрастной еврейской духовной жизни.
Нужен ли тон сентиментально-лирический, чтобы рассказать, как по-матерински опекала Нора Аркадьевна студентов (а в подавляющем большинстве студенток) своего специального класса, да и всех, слушавших ее лекции? Да, каждый отдельно взятый студент был ей интересен не только тем, "знал ли он материал", а и сам по себе со всеми особенностями характера и способностей. Вообще-то прирожденного педагога (каких, увы, меньшинство среди преподавателей) этот интерес к личности ученика и отличает. Потому и со студентами-дипломниками занималась не по принципу "подгоняем голову под шапку", а все-таки "шапку под голову", а это требует гораздо большей душевной отдачи. То есть максимально раскрыть каждого: что он понимает, может и умеет. Это редкий дар.
Но я слышу уже ироническую реплику Норы Аркадьевны: "к чему такая пафосная патока?" О да, всемогущая ирония - "ее безбожная богиня" - ей всегда хватало ироничности и по отношению к другим, и "в оценке собственной персоны". Никто не избежал стрел и шпилек ее язвительного остроумия. Из ее острот можно составить увесистую антологию еврейского юмора. Особенно беспощадна была к позерству, рисовке, претенциозности. Но такова была магия ее обаяния, что на весьма резкие, в глаза высказанные, мимоходом оброненные нелестные характеристики ("В Вас проклевываются черты провинциального гения", "У Вас нижняя часть доминирует над верхней, в частности, жевательный аппарат над мыслительным", "Не будьте такой прямопрущей кобылой", "Ваша соната развивается из ниоткуда в никуда", "Ваша статья - красивое парадное крыльцо, за которым нет никакого здания") никому и в голову не приходило таить обиду. Вот еще одно слово - "обаяние", за которое мне бы уж точно влетело. Сама за собой она, разумеется, никакого обаяния не признавала и укоряла коллегу, за которым стайками ходили восторженные студенты и студентки: "Ох, уж этот недержание шарма! Мы же знаем этому цену". Однако, лицам сановным, самодовольным, амбициозным весь этот фейерверк язвительности был весьма не по вкусу, и великолепный лектор и прирожденный педагог не раз оказывалась на грани увольнения. Ее учеников не выпускали на межвузовские конференции, долго тянули с присуждением ученого звания после блестящей защиты, и вообще выказывали всяческое нерасположение. Ну вообразите: молодой и честолюбивый преподаватель назначен только что деканом факультета, а некая и.о. доцента вместо поздравления изрекает: "Как? Вы уже декан? Но Вы же только что вылупились! Причем, из змеиного яйца". К ректору, министру культуры, председателю композиторского союза и другим влиятельным лицам - никакого почтения. Рекомендуй такую к переизбранию на должность!
Но она могла быть патетичной и восторженной, когда речь шла о великой музыке. О Глинке, Шопене, Чайковском, Рахманинове, Малере, а особенно Шостаковиче. По педагогическому профилю она была "русистской", то есть вела курс истории русской музыки (в основном, рубежа XIX-XX веков), но великолепно знала и западноевропейскую. На фортепиано могла воспроизвести всю мировую музыку, любой фрагмент, и на лекциях много играла, причем, не "по-музыковедчески", а вполне пианистически - Рахманинова, Скрябина, Танеева, Метнера.
Правда, и о великих гениях могла отозваться остро критически: "все-таки Стравинский - шут гороховый", "Вся додекафония нововенцев построена на "старых смыслах" интонаций музыки романтиков". Весьма скептически относилась к "флуоресцентным дребезжаниям" Пендерецкого. Я-то как раз был увлечен Новой венской школой, авангардом и вообще я уже знал, что как историк я "западник-зарубежник", поэтому в класс Норы Аркадьевны пробиваться не стал.
Да, она была влюблена в русскую музыку (помню ее восклицание: "но я ведь патриот русской музыки!"). Могла бы вести и курс советской музыки (Шостакович!), но как-то призналась нам приватно, что повествовать о советской музыке - все равно, что читать, по ее выражению, историю КаПэСюСю, а к истории "капэсюсю" у нее не лежит душа. Поделиться со студентами нерасположением к "ведущей и направляющей" в разгар 70-х, не просто годов застойно-тоскливых, но и чреватых увольнениями и лишениями педагогического права для преподавателей-гуманитариев было очень неосторожно. Это простые работяги, физики-ядерщики или мировые знаменитости вроде Ойстраха могли позволить себе насмешки хоть над "бровеносцем в потемках" с плохой дикцией, хоть над коммунистической идеей, а то и над самой партией. Но рядовые "работники идеологического фронта" могли серьезно поплатиться. Не так, конечно, как в 30-е-40-е, но весьма ощутимо для профессиональной работы. Лишили ведь педагогического права и уволили из Дальневосточного института искусств Евгения Герцмана, лучшего специалиста по античной и византийской теории музыки. И ведь отлично она понимала советские реалии, хорошо помнила антисемитскую свистопляску конца 40-х - начала 50-х, ведь была уже студенткой. И "вторая" ее эвакуация из Донецка в Уфу в 1974-м вызвана была отнюдь не ее пренебрежением к украинской музыке и культуре в целом (кстати, она прекрасно знала не только идиш и немецкий, но и литературный украинский, очень высоко ценила Лесю Украинку) или вдруг вспыхнувшем интересом к башкирской музыке. А самой настоящей травлей и, похоже, что в первую очередь по этническому признаку (хотя и острый язык, надо думать, тоже сыграл свою роль в этом отторжении). Нора Аркадьевна проговорилась как-то, что травля была настолько гадкой, что она подумывала уже: не открыть ли на ночь газ?
Но молодой тогда уфимский художественный вуз, лишь за 6 лет до того преобразованный из филиала Института Гнесиных, много выиграл от этой "эвакуации". Да, преподавать во вновь созданном вузе стали молодые - очень молодые! - талантливые музыканты, вчерашние выпускники Гнесинки, Ленинградской, Казанской и Новосибирской консерваторий. Многие и сейчас плодотворно работают в российских музыкальных академиях (музыковед Галина Некрасова в Петербурге, Наталья Еловская в Красноярске) в Израиле (пианисты Фаина Айзенберг, Вадим Монастырский, скрипачка Майя Геллер), на американском континенте (дирижер Евгений Голубицкий, музыковед Евгений Танкелевич, пианист Игорь Лавров). Но опытных, маститых педагогов, все же, недоставало, особенно на кафедрах истории и теории музыки. "Мы дышим тем же углекислым газом, который сами и выдыхаем" - как резюмировала позднее Нора Аркадьевна. И вот в свои сорок с небольшим, но с огромным музыкантским и педагогическим даром, с опытом работы в вузе, она оказалась в роли мэтра, наставника, методиста. Она легко могла бы сделать карьеру и сесть в кресло, предположим, проректора по науке или что-то в этом роде. Для этого всего-то надо было переключиться на нужные темы - например, на оперное творчество ректора, написать о нем книжку. У Основоположника башкирской оперы, конечно, хватало льстивых апологетов, но ведь музыковед Спектор с ее отменным стилем сделала бы это убедительней и ярче. Но нет - ее больше волнуют нетленные имена Шекспира, Гейне, Шопена, Чайковского, Малера, Шостаковича. И даже ее дипломники пишут бог знает о чем - в том числе, конечно, и о талантливых башкирских композиторах, но не о тех, о ком надо начальству.
И вот, в 1983-м, андроповском году, над Норой Аркадьевной нависла реальная угроза увольнения (к счастью, несостоявшегося). Я звонил ей из Красноярска (а меня самого в то время вызывал оперуполномоченный КГБ по вузам, зачитывал заявления-доносы, сообщавшие, что "преподаватель Юхвидин пропагандирует в лекциях западный образ жизни и занимается апологетикой модернизма, рассказывает антисоветские анекдоты", грозил лишением педагогического права), и я попытался ее этим утешить, пофантазировав и о вариантах трудоустройства. Но она была непреклонна: "О чем вы говорите? Какой редактор лектория? Какие завлиты-завмузы? Я же педагог!".
Да, она была Педагог и Наставник, Учитель и Воспитатель, а в первую очередь - высокоодаренный музыкант. И этот ее дар излучает и ныне свет для многих сотен ее учеников и читателей ее книг.