Когда после учебки молодой солдат прибывает в боевую часть, ему приходится расстаться со своими еще новыми шинелькой и шапкой. Их будут носить старослужащие - деды.
Сеня молча напялил на себя обнаруженную на своей вешалке линялую дедовскую шинель. Чью-то ношеную-переношенную шапку - нахлобучил. Не усмотрел в этой перемене гардероба покушения на свое достоинство. Лишь бы грели.
Он попал в армию в 25 лет и, как получивший высшее образование, служил всего один год.
По распределению учительствовал в сельcкой школе. Сельских учителей в армию не забирали. Еще бы пару лет подождать, и не забрали бы вовсе, по возрасту. Но Сеня обзавелся женой. Собственно, они с Анечкой обзавелись друг другом на четвертом курсе. Искать, где бы уединиться, надоело. Сочетались законным образом сразу после защиты диплома.
Cупруга была девушка подчеркнуто городская. Ее отказ беременеть и рожать в Малой Некрасовке обжалованию не подлежал. Сене постоянно снилась розовощекая малышня. Малышня гулила и сучила ножками, мотаться на электричках стало невмоготу, ждать еще два года тоже.
Сеня решил, что лучше ждать один год, хотя бы и в солдатах. Уволился. Пришел в родной военкомат и сдался. Учитель географии и истории стал рядовым Красной Армии. Полгода учебки и вот - боевая часть.
Жизненный опыт кое-какой был, в 19 лет для Сени в армии все было бы куда сложнее. С другой стороны, что один год всего, а не два, как прочие - это другим служивым, понятное дело, не нравилось.
Как-то в воскресенье дембель попросил подежурить за него у капониров с самолетами. Отдал Сене повязку ДСП - дежурного по стоянке подразделения, или, в армейском просторечии, дурака с повязкой - и ушел играть в баскетбол. Сказал, что вернется через два, максимум три часа. Наш герой проторчал там до позднего вечера, не обедал и не ужинал, пока его не сменил караул.
Cмолчал тогда.
Между тем у него не было допуска к капонирам. Об этом открыто не говорили, но Сеня знал. Он довольно много военных тайн знал вообще-то, потому что ходил через день на ремень. То есть cутки в караул и сутки в наряд. И так почти без перерыва. В воскресенье получалось поспать до обеда, и по уставу полагалось.
В карауле Сеня стоял с автоматом у знамени. Пост номер один, очень почетно, а на самом деле сущее наказание; стоять намного тяжелее, чем ходить. Он стоял и слышал болтовню офицеров, поэтому знал всё. Как в Тирасполе нечаянно катапультировались механики в закрытой кабине ремонтируемого самолета и как то, что от них осталось, пытались разделить для похорон. Как начштаба, расстроенный тем, что его жена под видом участия в самодеятельности спуталась с ефрейтором, полетел сильно не в ту сторону, и даже в противоположную, политически неправильную сторону он полетел, и его, пока он был в зоне радиодосягаемости, уговаривали вернуться. И уговорили, вернули к раскаявшейся жене, а ефрейтора перевели в другую часть. Так что был начштаба, а теперь нелетающий замполит. Ну, и что лица, склонные к эмиграции, то есть на тот период евреи и немцы, не имеют допуска к стоянкам самолетов, пунктам установки ракет и еще чему-то.
Не подпуская Сеню к своим секретам, Советская Армия поставила его в штабе части, чтобы он мог там всё это слышать, охраняя знамя полка.
До дембеля оставалось три, не то четыре месяца, и годичника грузили по полной. Это было справедливо, он же не настоящий дед был. Настоящие пусть отдохнут.
Сеня не роптал.
Но в следующее воскресенье становиться дураком с повязкой отказался. Притом публично.
В ранней юности он, несмотря на очки, довольно много дрался, о чем напоминали перебитый нос и слегка сплюснутые фаланги на руках. Принадлежность к проблемной национальности тоже была темой - необязательно постоянно, но и не так чтобы совсем редко. Давал и получал, выражаясь попросту, по морде чуть не каждый день, немножко позанимался и правильным боксом. Потом отвлекся на иные занятия, но спокойное отношение к мордобитию cохранилось. Ростом Сеня не вышел и о своем драчливом прошлом не распространялся, но как-то вот чувствовалось, что этим его не застращаешь. Притом к автомату АКМ он все-таки был допущен, с ним и скучал возле знамени. В части знали, что у Сени где-то есть жена, по которой он тоскует. В случае возможного нарушения и без того хрупкого душевного равновесия каким-нибудь внешним обстоятельством, как бы он, тоскуя, не заявился в казарму с парой рожков и передернутой затворной рамой.
Конечно, у него и в мыслях этого не было. Но мы себя не знаем. Никто из нас себя не знает, в том-то и дело. Всё бывает.
Не тронули.
***
Редкий для февраля погожий денек. Cеня дневальный. Идет завтракать. Дневальный ходит в столовку не строем и ест тоже отдельно. Умять в этом варианте получается больше, чем когда туда заваливается несколько сот человек одновременно. Так что настроение cкорее приподнятое.
Штык-нож бросил в ящик тумбочки. Вот это уже нарушение, должен всегда иметь при себе. Просто он как-то глупо болтается, сидеть и есть с ним неудобно. Все бросают в ящик, и Сеня бросил.
А навстречу топает родная рота. Они уже позавтракали. И надо же было рядом с местом пересечения маршрутов Сениного и роты оказаться коменданту гарнизона, прозванному за рыжеволосость и тупость Красным Пролетарием.
Прошу вас, если кто читает и был когда-то комендантом гарнизона, не обижаться. К вам это не относится. Вы исключение, которое подтверждает правило. А правило заключается в том, что комендантом гарнизона ставят самого редкостного...вы меня поняли из всех, какие только есть в распоряжении командира части.
Он, как это свойственно данной категории человекообразных, подкрался незаметно. Шел за ротой, думал, к чему бы...опять вы меня поняли, а тут навстречу Сеня без штык-ножа.
- Стой!
Он рявкает, рота останавливается. Сеня тоже. Безответно отдает честь.
- Почему без штык-ножа?
Это не только в армии, но в армии особенно. Замечание в виде вопроса, начинающегося с "почему". Почему пыль на подоконнике. Почему не строем. Почему то, почему это. Потому что мы раздолбаи, товарищ начальник, и это еще мягко сказано, какие еще причинно-следственные связи вы хотите установить?
Сеня молчит. Виноват.
Инспектируется обмундирование. Из нагрудного кармана, вслед за военным билетом, извлекается письмо. Это было письмо другу на гражданку. Нормальная переписка двух интелей. Cеня только начал писать, используя тумбочку и кося взглядом на дверь, чтобы успеть принять стойку при явлении офицера, но завтрак отвлек. Начиналось письмо так: дорогому корефану дону Пампа дон Бао...
Но Красный Пролетарий Стругацких не читал.
- Какое еще бао?
Дацзыбао, блядь. Но Cеня молчит.
- Херовый ты солдат. Ремень на яйцах. Без штык-ножа. На устав тебе насрать. И - бао! Бао!
Вы скажете: мальчишество, дешевый авторитет. Но надо учитывать контекст с этим одним годом службы всего. Вряд ли зависть перерастала в неприязнь. Никто не злорадствовал. Просто с любопытством наблюдали, как Сеню при всех насекомят. И что-то подсказало ему, что молчать дальше в виду всей роты стало делом немыслимым. Подсказало мгновенно, он и сам не ожидал. И выпалил ужасные слова.
- Прошу ко мне на вы обращаться, раз по уставу.
Рота аж вздрогнула. Пререкающийся с комендантом гарнизона и вправду может ночью с автоматом чего-нибудь вытворить.
Вообще-то это тоже цитата, из фильма какого-то про войну. И там какой-то военспец, генерал, но из бывших, отвечает Жукову, а может Еременко, ну, то есть cвоему прямому начальнику, вышедшему из низов:
- И прошу мне не тыкать. Я с Фрунзе служил, и он мне не тыкал.
Конечно, Сеня не генерал и не из бывших. Но и его оппонент не тем оказался. В фильме Жуков-Еременко суховато спрашивает:
- У вас все?
Красный же Пролетарий бесхитростен.
- Трое суток ареста.
- Есть трое суток ареста, товарищ капитан!
И смотрит на товарища капитана орлом.
Вот и ладно. Эти трое суток будут жертвенно принесены на ротный алтарь, станут чем-то вроде компенсации, думает Сеня, за то, что ребятам служить два года, а мне, хоть моей вины в этом нет, всего год.
На лице коменданта некоторая озадаченность. Оно, кажется, даже подобрело на секунду. Не ждал такой бравой реакции. По идее нерадивый воин должен был еще хотя бы разок что-то поперек вякнуть.
- Доложишь дежурному по роте и шагом марш под арест.
- Есть! Разрешите сперва позавтракать.
- Завтракай.
Cеня снова безответно козыряет.
По уставу комендант тоже должен отдать честь. Но у Cени хватает ума по этому поводу не вякать, да и незачем уже.
Возвращается из столовой в казарму, докладывает сержанту - заместителю командира роты. Снимает и отдает ему свой ремень. Его, в гимнастерке навыпуск, ведут через всю часть на губу.
Гауптвахта, как водится, под одной крышей с караульным помещением. Славный такой домик, обсаженный деревцами. Тут же уютный скворечник типа сортир и напоминание в виде огромного стенда, что защита Родины - священный долг каждого советского человека.
Рапорт сержанта начальнику караула. Но тот уже в курсе. Получай, боец, свою камеру.
Камера с виду вполне тюремная. Но, как очень скоро выяснилось, никаких параш и карцеров. Они уставом не предусмотрены.
В камере два кавказца мощного телосложения и вида не сказать злодейского - насупленного. Сидят уже семьдесят суток. В это трудно поверить, но уж поверьте. Кто-то им нагрубил, какие-то сверхсрочники, и они их порезали. Завелись, ну, как вот Сеня завелся с комендантом, только ответили не цитатой из фильма, а по-кавказски. Вспылили. Не до смерти, но порезанных комиссовали вчистую.
Чтобы не отправлять горцев в дисбат и не портить этим показатели образцовой гвардейской части, командир распорядился негласно держать их на губе до дембеля. Так спокойней всем. Невзгоды и тяготы, которыми сопровождается служба в армии, им были неведомы. На тяжелые работы, как остальных обитателей губы, их не выгоняли. Сидите и молчите. Жировать и борзеть, однако, не давали. Еще решат вдруг, что командиру показатели важнее, чем им спастись от дисбата. Вообще-то, может, и важнее, но они не должны об этом догадываться. А что дисбат хуже любой зоны, общеизвестно. И года четыре бы впаяли, не меньше.
Нечто вроде консенсуса. Лишь бы никто не кладанул. Сеня точно не кладанет: стукачи из пререкающихся никакие, а вот каково ему будет в этой компании в течение трех суток?
Или его случайно именно в эту камеру определили?
Тут явление Пролетария, чтобы стало понятно: нет, не случайно. Арестанты стоят, ждут, что скажет.
- Сними шапку.
Cтранный приказ. Сеня снимает. Комендант шапку всячески мнет, ковыряется в ней и, что бы вы думали, извлекает из ее мякоти иголку. Откуда было Сене знать о ней? Ясно, предыдущий владелец ее там носил, но почему бы ей не быть в тумбочке вместе с нитками. Ношение иголки в шапке вроде бы не явное нарушение устава. Но на губе точно не положено. Мало ли.
Cеня вспомнил, что в больничке, куда он попал еще в учебке с воспалением легких, лежал киргиз, проглотивший иголку. Говорил, что нечаянно. Его готовили к операции, для начала надо было иголку как-то притормозить специальным магнитом. Кажется, это удалось. Его увезли, как прошла операция, неизвестно.
Доказать, что всю зиму проходил в шапке и не знал, что там иголка, а не сам спрятал ее, направляясь под арест - невозможно. С другой стороны, откуда вы можете знать, что таит под подкладкой, скажем, пальто с чужого плеча? Вы же не вспарывали, не смотрели. Люди вдумчивые наверняка вспарывают и смотрят. Опять-таки, глотать иголку или использовать ее в качестве оружия нападения можно ведь и не на губе, зачем она там?
Сеня смущен, и сказать по поводу иголки ему нечего.
Пролетарий отдает иголку караульному солдатику, на, мол, выбрось в уборной, и командует.
- Так, внимание. Рядовой Купчик - старший по камере.
И уходит.
Полагал ли рыжий цербер всерьез, что Сеня станет там в камере строить достойных людей, честных головорезов, которых сграбастали когда-то в армию? В этой армии, надо же, когда тебе дерзят, не полагается воздавать обидчику посредством кинжала или что там подвернется, снискав осуществленным воздаянием уважение окружающих, а могут, наоборот, свободы лишить.
Но шанс попасть под cуровую раздачу цербер Сене все-таки дал.
- Как старший по камере...
Насупленные взоры становятся еще более насупленными.
- Как старший по камере, приказываю сказать мне, где тут бычки. Курить охота, сил нет.
О, это совсем другое дело!
Оказывается, бычки и даже совсем не тронутые сигареты, занесенные с воли, специальной длинной и тонкой веточкой заталкиваются в какую-то узкую полую трубу под радиатором и потом оттуда же извлекаются той же веточкой. Веточка хранится в узкой щелке под стеной. Спички шмонают, но раскуривать можно от зарешеченной лампы на потолке. Один снизу поддерживает, другой пыхтит окурком в горячее стекло. На губе свет ночью не гасят никогда, так что кури сколько влезет. Начальник караула запах дыма, конечно, учует и носом поведет, но смолчит. Нам можно, значит, и ты кури.
Все люди любят, когда у них учатся чему-то. Следующим важным этапом повышения Cениного общеобразовательного уровня стало умение обходиться без вертолета. Это лежак такой, жестко, но спишь кое-как. Однако его поздно вечером заносят, а рано утром уносят. Чтобы выкроить лишний часок для сна, используется шинель. Ну и что, спросите. А то, что, оказывается, можно на шинели лежать и ею же укрываться. Особым образом выворачивается рукав, который становится чем-то даже вроде подушки. И уже не так холодно на каменном полу.
Ну, и иголка. Это единственное, что нужно раздобыть, чтобы разукрасить себя. Ты молодец, что постарался пронести, не вышло, но ничего, найдем как-нибудь. Думали, конечно, что Сеня самолично недозволенный предмет в шапке спрятал. Разубеждать не стал.
Все остальное есть. Наскрести с сапогов о шероховатый пол немного кожаной стружки с каблука, по возможности измельчить, хоть и пожевать, затем помочиться в угол и все это перемешать. Краска готова. Терпеливо накалываем пропеллер с крылышками (знак ВВС), или женскую головку, или "век не забуду", обрабатываем полученной смесью. Небольшое заражение крови, надо будет пару дней походить с высокой температурой. Всё это временные осложнения, а красота останется.
В Cеню как-то с детства вошло, что татуировка это что-то неприличное. Рационально объяснить не мог, знал, что предрассудок, а нынче и вовсе мракобесом мог бы прослыть, но вот вошло раз и навсегда. Так что от наколки он вежливо отказался.
После обеда арестованных, кроме засекреченных кавказцев, повезли на какой-то полустанок разгружать уголь. В свое время приходилось иметь дело с черноземом, зерном, арбузами. Семен был вынослив, заплывал когда-то так, что берег был плохо виден, отжимался 60 раз в упоре лежа и 15 на турнике в сапогах. Это немало, он же не в спецназе служил, а в наземном контингенте ВВС, вместе с другими близорукими и немножко плоскостопыми. Но уголь плохо набирается даже и на специальную лопату, норовит ссыпаться. А если набирать с верхом, лопата становится неподъемной. Руки и спина никак не приспособятся, болевой сигнал поступает в мозг каждый раз как-то по-разному.
Сокамерники вечером встретили участливо. В общем и целом, отношения нормальные сложились. При том, что общение было затруднено, по-русски они еле-еле изъяснялись.
Но что он на гражданке был учителем, поняли с трудом не потому что не знали русского слова "учитель", это слово они как раз знали, а потому что эти малокультурные люди плохо представляли себе учителя с погонами рядового, да еще на губе. В более близком Семену культурном слое школьный учитель занимал очень низкое положение, неизмеримо ниже приемщика бутылок, например.
Распознав недоверие, Семен рассказал им кое-что на сон грядущий. Его просветили по поводу курева, вертолета и наколок, теперь просвещал он. Первый рассказ по истории был, кто бы сомневался, о присоединении Закавказья. Излагалась версия, принятая в советской историографии, а другой Семен не знал. Но слушали очень внимательно и что-то понимали.
На следующий день с утра повезли на очистку колес. Здоровенные грузовики становятся над зловонной ямой, и ты счищаешь с колес грязь. Дают спецодежду, такие клеенчатые балахоны. В них холодно. Единственный способ не замерзнуть - чистить с остервенением. Мощные мойки были уже, но их было мало. Гнать куда-то транспорт, расходовать солярку, снаряжать людей и оформлять накладные - зачем, когда вот она яма, а нарушителям дисциплины только на пользу. Но Сеня об этом не думал, чистил и всё. А что и оформлялись какие-то накладные и образовывалась неучтёнка топлива - ему тогда это точно в голову бы не пришло.
Перерыв на обед. Кое-как умылись из-под рукомойников. Привозят бачки с едой. Вместе с бачками новость. Не новость, а удар грома, торнадо, очистительная гроза. Пазик, который привез еду и посуду, должен отвезти вместе с посудой и Cеню. Его арест закончился. Вместо трех суток вышли одни, ну, на пару часов больше. Он должен вернуться в расположение своей роты.
Ни ... ....!
Лопоухий чистильщик грузовиков станет Семеном Марковичем, просто Семеном и к старости снова Сеней. Защитит под рукоплескания диссертацию и предаст науку. Будет приставлен к большим деньгам. Увидит Тадж-Махал и Аляску. Сменит русоволосую Анечку на русоволосую Верочку. И все эти годы не забыть ему, как комендант...что? Вот что? Дошло до Красного Пролетария, что провокация с уплотнением нехорошей камеры не удалась и не столько он поимел, сколько его поимели? Пожалел языкатого Купчика, чтобы не держал зла на несокрушимую и легендарную, куда бы не занесла его нелегкая? Или что-то еще?
Тут же и затруднение. Солдат роты охраны без приказа своего непосредственного начальства арестованного не отпускает. До ближайшего к яме телефона расстояние с километр, и никто буераками ради Сени этот километр преодолевать не станет.
Так что увезем мы нашего рядового срочной службы Н-cкого полка, авиационного механика 2 класса не пазиком, а вместе с другими арестованными, когда стемнеет, на дежурном грузовике.
По всем понятиям работать он теперь не обязан. Охранник сочувственно делится сигаретой. Тогда уже и другим хотя бы пару сигарет выделить, это нормально.
Перекур, вялый разговор.
Всё, пошли дальше чистить. Надо отлепить грязь и от рельсов, образующих раму над ямой. К вечеру приедет прапор принимать работу. Лучше бы он потом не пожаловался. Не то могут завтра отправить на вертикально-горизонтальные учения, проще говоря, выемку мерзлого дерьма из нужников. Это всегда актуально.
Cеня отдыхает. Созерцает. Но ему становится зябко созерцать, даже в шинели. И скучно. Поэтому он влезает в балахон и чистит вместе со всеми.
Об этом трудовом подвиге не напишут в газете округа. Товарищи по роте тоже не узнают. Арестованные - двое из артиллерийского дивизиона, еще двое из автороты и один с какой-то точки.
Да это и не подвиг никакой. Сене самому приятно. По доброй воле же, а не принуждению.
Тут и стемнело.
Прапор суров лицом и молчит. Все нормально, не пожалуется.
Солдат отвозят на губу. Сеня получает справку о снятии с довольствия и отправляется в свою роту. Попрощаться с кавказцами не получилось бы, разве что крикнуть им что-то бодрое снаружи. Не крикнул, забыл. Потом досадовал какое-то время, что забыл, но специально для этого возвращаться к славному домику не стал.
Были еще приезд жены с двумя сутками счастья на квартире начальника ТЭЧ*и, ее отъезд уже с беременностью и последовавшим жестоким токсикозом, по причине которого, поверив Сене на слово, его отпустили сразу после Директивы, то есть в числе первых настоящих дембелей. На полустанке они оказались впятером. Был и обманувший его когда-то баскетболист.
Билеты в разные вагоны. Это чтобы не напились в дороге. Тоже правильно.
Стоял неумолчный рев. 21-ые МИГи уходили в майское небо на форсаже. Прощались молча, слов все равно никто бы не услышал, не кричать же.
Хорошо попрощались все, приобнялись даже.
Год, который наш герой долго потом будет считать лучшим в своей жизни, заканчивался.