В ней я пытаюсь рассказать о своей жизни, взглядах, показать, как они формировались и менялись под влиянием среды, предостеречь от ошибок. Каждому поколению нужен опыт старших, хотя каждое поколение мало прислушивается к советам. Но мы, волею судьбы оказавшиеся вдали от родины предков, воспитанные на языке и культуре другой страны, должны быть более предусмотрительными. Я имею в виду не опасность физического насилия. Это не самое страшное. Куда страшнее согнуться и раствориться духовно. Как говорят японцы - ''потерять свое лицо".
Наверное, у каждого поколения есть свой водораздел. Для моих родителей таким водоразделом несомненно был 37-й год, когда всех корейцев насильно переселили с Дальнего Востока в Среднюю Азию. Представляешь, они воевали за Советскую власть, с энтузиазмом строили новую жизнь, а их огульно обвинили в неблагонадежности, как скот погрузили в "товарняк" и повезли на другой край страны.
Для меня и моего поколения водоразделом явился развал и конец этой самой Советской власти, утрата идеалов и иллюзий, решение мучительного вопроса - остаться на узбекской земле, где родился и рос, или уехать в Россию, чей язык и культура стали моим духовным "я". Но знаю одно, независимо от того, что решу, выбор окажется сомнительным. Перевесит сумма обстоятельств, от которых мы так слабо защищены.
Когда ты вырастешь, то обязательно спросишь меня - почему я остался или не остался в Узбекистане. И разве не было альтернативы - взять и вернуться на родину наших предков, которая с годами становится все ближе и ближе. Трудный вопрос. Попробуем порассуждать вместе. Да, мы с тобой - корейцы и останемся ими. Но ведь даже имена у нас давно уже некорейские, не говоря уже о воспитании, образе мыслей, привычках. Растение, пересаженное в чужую почву, внешне мало изменяется, зато приобретает много совершенно новых качеств, практически необратимых. Вот и возникла ситуация глупая и нелепая: кореец, по духу - русский, живет в Узбекистане. Хорошо бы получить двойное и даже тройное гражданство, но этого нет, так что хочешь - не хочешь надо выбирать что-то одно.
Уехать в Россию, Зачем? Там у меня нет ни корней, ни пристанища. Только потому? что я русскоязычный? Еще ведь неизвестно, как там, в России, примут меня исконно русские. Поволжских немцев они, например, не пустили на прежние места проживания. Мало ли что выходцы из Германии внесли огромный вклад в становление Российского государства, подумаешь, канцлер Коль обещал большие деньги на обустройство всей Саратовской губернии! Плевать, не надо нам немчуры! А что говорить о корейцах? Исследование насильственного переселения наших родителей все больше и больше показывает неблаговидную роль именно русского населения Приморья, принимавшего активное участие в изгнании инородцев.
Значит - остаться? Тоже тревожно, сынок. Еще ни одно молодое государство, обретя независимость, не избежало национального дурмана. Весь вопрос в том, сильно и долго длиться этот дурман.
Остаться, выучить узбекский язык, стать узбекским корейцем. Это, наверное, было бы верным решением - все-таки я вырос на этой земле. Но дадут ли остаться? - вот в чем вопрос. Уезжают из Узбекистана русские, евреи, немцы, татары. Но они возвращаются домой. Им легче, потому что, как бы далеко ни оторвались они от родной земли, у них есть общность европейской культуры. А между нами и соплеменниками из Кореи пролегает евроазиатский водораздел. Поэтому, даже если сейчас земля предков распахнет двери для нас, я бы трижды подумал, прежде чем туда.
Для тебя, сынок, русская речь тоже является доминирующей. Но ты уже живешь в стране, где государственный язык - узбекский. И у тебя все впереди - учеба, становление, поиск смысла жизни, общение со многими людьми. Я думаю, уверен, ты обязательно выучишь язык народа, с которым живешь. Русским ты владеешь, узбекскому и английскому тебя научат, глядишь, изучишь и корейский. О, ты будешь богатым человеком, имеющим возможность общаться на нескольких языках! И... нищим, потому что так ты еще дальше уйдешь от нашей исторической родины.
Конечно, всем русскоязычным, остающимся в Узбекистане, будет нелегко. Впрочем, легко никогда не было. Всегда надо быть на высоте, и в своем деле хоть чуточку превосходить коренных жителей, чтобы тебя признали равным. Замечал - чужак с другой улицы или новичок в классе должен доказать "на что способен", в то время как "свои" вроде бы ничего доказывать не должны? А попробуй ты не докажи - засмеют, запрезирают и ходу не дадут, можешь не сомневаться.
По всему миру разбросаны люди, оторванные от земли предков. Я встречался с корейцами из Китая, США, Японии и других стран и всегда поражался не столько схожести судеб - у всех иммигрантов доля схожа, а тому, что, несмотря на сложные перипетии жизни, люди остаются верны традициям своего народа - трудолюбию, уважению к старшим, терпимости к чужим верованиям и обычаям.
Мальчик мой, есть еще одна причина, почему эту книгу я пишу с непрестанной мыслью о тебе. Гак получилось, что я разошелся с твоей матерью, и ты остался с ней. Но это ведь не значит, что ты - гам, потому, что я тебя меньше люблю. Просто надо было сделать выбор и сейчас его сделали мы - старшие. Ты вырастешь, и все решишь сам. А пока я хочу, чтобы ты знал - роднее тебя у меня нет никого на свете. И хотя мы видимся не так часто, как хотелось бы, мысленно я всегда с тобой. Родители в отличие от родины всегда помнят о своих сыновьях.
Будет и в твоей жизни водораздел. Может - это воссоединение Юга и Севера Кореи и сбор всех оторванных от нее, возрождение содружества бывших республик, да мало ли что. Не исключена истерия шовинизма и религиозного фанатизма. В обществе, где не завершен внутренний передел достояния, возможен вариант, при котором всех некоренных низведут до положения людей второго сорта. И ты окажешься на перепутье.
Я хочу, чтобы в трудные, переломные моменты своей жизни ты поступал как человек с большой буквы. И если эта книга хоть в чем-то поможет тебе стать таковым - буду счастлив.
Твой отец
ТЛЕЮЩИЙ ФИТИЛЬ
Иногда, чтобы начать, нужен толчок извне.
Река, тонет девочка, люди на мосту. Вдруг кто-то срывается в воду и спасает ребенка. Крики восторга, журналисты тут как тут, а герой возмущенно кричит: "Нет, вы сначала скажите, кто столкнул меня с моста?"
Вот так и я, получив толчок в спину, ринулся, как в сказке, туда, не знаю куда, добывать то, не знаю что.
В то утро я пришел на работу в корпункт, как обычно, к десяти. За двадцать лет работы в газете мне редко доводилось впадать в уныние из-за мыслей о служебных обязанностях. Прошел все три стадии, выдуманные и определенные мною так. Первая - на работу ходишь с удовольствием. Вторая - можешь не ходить, когда не хочешь, но бездельничать на работе интереснее, чем дома. И третья - можешь вообще работать дома, но в корпункте всегда вдохновеннее. Потому что корпункт - это коллеги, новости, общение.
Найти дело по душе - великая вещь.
Работал я тогда собственным корреспондентом корейской газеты, которая издавалась в Алма-Ате. Кроме меня еще трое скрипели перьями в ташкентском корпункте, и я числился как бы заведующим. Почему "как бы"? Потому что деньги мне платили в основном за мои собственные материалы, а цена мудрого руководства была мизерной. Играющий тренер, одним словом.
О нашей газете и корпункте я еще расскажу, а сейчас снова возвращусь к тому злополучному дню. На работе, как обычно, уже восседал Антоний Ким - человек из породы так называемых "жаворонков". Из тех, кто рано встает и рано все узнает. Скажем, неприятные новости для других. А подать их на тарелочке с ехидной улыбочкой он умеет.
- На, читай, - протянул он мне газету "Правда Востока", не дождавшись даже, когда его начальник усядется и закурит свою первую трудовую сигарету. - Пока мы чесались, люди уже написали. И кто пишет? Михаил Квак, русский поэт!
Заголовок заметки, услужливо обведенный красным фломастером, заставил замереть сердце: "Корейскому культурному центру - быть". Вот черт!
Я быстро пробежал "стострочешник" и был страшно раздосадован. Не потому что обошли, как говорят газетчики, "вставили фитиль в задницу". К таким вещам привыкаешь, понимая, сегодня - ты, а завтра - я. Но тема этой заметки была кровно корпунктовской. Ощущение как у обокраденного. Словно кто-то подслушал все наши разговоры и точно списал. И плюс ко всему еще - личность автора. Скорее всего, сначала - автор, к которому я отношусь, мягко сказать, с неудовольствием, а потом уже то, что именно он вставил нам фитиль.
Может быть, просто совпадение? Но я сразу стал грешить на Кан Де Сука, тоже поэта, но пишущего на корейском. Будучи пенсионером, Кан-сэнсенним часто бывал в корпункте, где встречал с нашей стороны самый радушный прием как человек почтенного возраста и знаток родного языка. При нем и с ним мы не раз обсуждали вопросы создания национального культурного центра. И надо же - к кому все это перетекло. К Михаилу Кваку - поэту, не затронувшему в своих многочисленных стихах ни одной корейской темы. И он же обгоняет нас на повороте.
Это вызывало особенную досаду. А ведь когда я впервые увидел и услышал Михаила Квака, то чуть не заплакал от ликования. Было это давно, я служил тогда в армии за тысячу километров от дома. Как раз в Ташкенте случилось землетрясение, и союзное телевидение часто вещало об Узбекистане. И вот на каком-то "голубом огоньке" слово предоставляют поэту Михаилу Кваку. Встает молодой симпатичный кореец и начинает по-русски читать стихи. Что-то про степь, топот скакунов, стрелы, костры, словом, очень напоминавшее Блока. Я был в восторге. Никогда прежде не видел по центральному телевидению поэта-соплеменника, а если учесть, что в части я был единственным корейцем, то мои чувства будут более понятны.
Через десять лет мы встретились воочию. За это время ореол Михаила Квака несколько поблек в моих глазах. А затем и окончательно угас. Есть такие люди, которые смотрят на других только с точки зрения выгоды. Нужен человек - он так и вьется вокруг него, а не нужен - эдакая снисходительность, тоже мне букашка. Поэту, конечно, можно многое простить за талант. Говорят, Пушкин был несносным человеком. Но он людей не делил на "выгодных" и "не выгодных". Мог написать эпиграмму на кого угодно, даже на царя.
Может, Михаил Квак тоже большой поэт. Но уж больно его стихи попахивают конъюнктурщиной. Особенно те, что были посвящены брежневской "Малой земле". Конъюнктурные соображения никогда не подвигали поэтов на создание шедевров и потому, наверное, истинные таланты не писали из соображений выгоды.
Не так давно Михаил Квак отмечал свое 50-летие. Понятно, каждому хочется, чтобы был пир - на весь мир. Другое дело, соразмерность желания и возможностей. Михаил Квак, не мудрствуя лукаво, решил прибегнуть к испытанному многими членами Союза писателей приему - подключить к юбилею какое-нибудь хозяйство. Как бы не ты устраиваешь торжество, а народ, который не может жить без твоих стихов. Михаил Квак считал себя поэтом высокого полета и поэтому выбрал самый именитый, а следовательно, и самый богатый колхоз - "Политотдел".
Председателем там был Хван Ман Гым - человек легендарный, Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета Узбекской ССР, член президиума совета колхозов страны. Тридцать с лишним лет он возглавлял "Политотдел", и за это время хозяйство из захудалого превратилось в одно из лучших в СССР. Сюда возили Хрущева, Брежнева, не говоря уже о руководителях рангом пониже, лидеров соцстран, космонавтов, знаменитых артистов, писателей. Всех и не упомнить, кто восхищался образцовым колхозом, от души угощался за щедрым гостеприимным столом сельчан.
Чтобы такое хозяйство приняло участие в юбилее, надо иметь славу большого поэта, или хотя бы симпатию самого председателя. У Михаила не было ни того, ни другого. Более того, за год до описываемых событий он совершил одну оплошность. В колхозе был корейский ансамбль, очень популярный, имевший звание лауреата премии Ленинского комсомола страны. И вот для этого ансамбля Квак вызвался написать стихотворную аннотацию, чтобы публика, не знающая корейского языка, могла понимать, о чем поют артисты. Вызвался добровольно, а потом выставил такой счет, что у председателя глаза полезли на лоб. Очевидцы рассказывали, что Хван Ман Гым чуть ли не в лицо бросил счет своему заму по "культмассовой работе", который на беду был еще и однофамильцем поэта. Бросил и резко сказал: "Все Кваки такие!"
Михаил, конечно, не забыл тот случай и не стал, как обычно делается, лично ездить на поклон к председателю. А сразу подключил секретаря обкома партии Раджапова, баловавшегося сочинительством песен, музыку к которым, кстати, писала дочь Михаила. Раджапов позвонил председателю "Политотдела". Аргумент был прост: корейцы-сельчане должны чествовать поэтов-корейцев. На что Хван Ман Гым резонно возразил, что корейцев в колхозе всего четвертая часть и "его просто не так поймут".
Но просьба секретаря обкома партии равносильна приказу, и Хван Ман Гым, скрепя сердце, вынужден был согласиться. Только предупредил Михаила - колхоз выделит лишь помещение, мебель, посуду. Поэту пришлось довольствоваться этим. Главное, был фон - корейская общественность выражает свою признательность мастеру слова.
Но за две недели до мероприятия Раджапова, как говорится, "ушли", и ветер переменился. Михаилу объявили, что колхоз передумал. Бедному юбиляру пришлось срочно снимать ресторан в городе, обзванивать массу людей, чтобы сообщить о перемене адреса.
Накануне юбилея Михаил заходил в корпункт, при мне звонил в редакцию нашей газеты, а затем передал трубку мне. Знакомый голос замредактора велел купить поздравительный адрес, заполнить его теплыми словами и вручить юбиляру от "имени и по поручению".
Чтобы вручить адрес, надо попасть на юбилей, Михаил же пригласительных билетов не оставил, лишь уходя, как бы между прочим, бросил - ну, вы тоже приходите.
Так приглашают, когда на тебя смотрят, как на букашку. На юбилей я не пошел, а адрес с казенными фразами взялся вручать Антоний.
Такая вот история. Прошлой весной я еще раз сошелся с Михаилом Кваком. Вместе с группой корейских литераторов мы выступали в колхозах Ташкентской области. Нас было семь человек: каждому - по 15 минут речи и то надо два с лишним часа. Михаил ни разу не уложился в регламент. Корейцы, обычно, говорят о себе в третьем лице - есть такая уничижительная форма обращения. Из речи Михаила тоже выходило, что он вроде говорит не о себе, а о каком-то другом - великом гениальном поэте. Слушатели тупели буквально на глазах, а мы - его напарники - наливались тихой ненавистью.
И вот он вставил нам фитиль. Может быть, я слишком пристрастен к нему? Может, будь он даже ангелом в моих глазах, я бы все равно чувствовал "колики в животе"? Есть такое выражение у корейцев, обозначающее крайнюю степень зависти. Может быть. Но я ничего не мог с собой поделать: "живот болел" и очень сильно. И я решил позвонить ему.
- Михаил Иванович, здравствуйте!
- Приветствую! Кто это? А-а, братья-журналисты...
- Мы тут прочитали ваш материал о корейском культурном центре...
- Читали? Должен же кто-то, понимаете ли, первым затронуть эту тему. А то вы там пишете, черт знает что! Вот я и решил поднять вопрос, понимаете ли...
- Михаил Иванович, мы в корпункте тоже думаем над этим вопросом. Есть желание встретиться с вами, поговорить, может, стоит объединить наши усилия.
- А зачем? У меня уже все готово. Я уже провел организационное собрание, мы избрали совет. Так что не надо путаться под ногами, понимаете ли.
- А мы думали...
- Хе, раньше надо было думать. Пока, братья-журналисты. Плохо чувствовать себя обойдённым. Десять лет я работал в корейской газете и с первых же дней ратовал за то, чтобы наша редакция стала инициатором возрождения родного языка и культуры. Позже, вдохновленный свежим бризом перестройки, подготовил очерк о проблемах корейского национального меньшинства и послал в "Литературную газету". Материал там понравился, но печатать не спешили. Затем вспыхнули события в Нагорном Карабахе и собкор "Литературки" Владимир Соколов сказал мне, что у редакции пока рука не поднимается примешивать к этим межнациональным волнениям еще и корейскую нотку.
А я так ждал этой публикации. В республике четко среагировали бы на выступление центральной прессы, так что вполне могла сложиться ситуация, когда низы хотят, а верхи могут спокойно решить вопрос корейского культурного возрождения.
Я достал копию своего очерка и с щемящим от обиды сердцем стал перечитывать, вспоминая с каким яростным вдохновением писал его.
ЕСЛИ РОДИНА У НАС ОДНА
/Очерк, не опубликованный ни одной газетой/
В 1946 году сотни лучших сынов и дочерей советских корейцев - коммунисты и комсомольцы - выехали в Северную Корею, освобожденную Советской Армией от японского колониального с наказом партии и правительства - помочь многострадальной стране в строительстве социализма. А когда через четыре года в Корее началась война, им вместе с народом молодой республики пришлось вынести все тяготы сурового времени.
Во втором томе "Истории Кореи" есть такие строки: "Одним из первых это звание (имеется в виду звание "Героя КНДР", учрежденного в первые дни войны) получил заместитель командира дивизии по политической части Ан Дон Су, находившийся в дозорном танке в бою под Осаном, до последнего дыхания личным примером вдохновлявший танкистов и обеспечивший победу над врагом.
В колхозе "Заря коммунизма" Ташкентской области есть немало людей, хорошо знавших бригадира трактористов Ан Дон Су. Там же живет и вдова национального Героя КНДР Ирина Николаевна Тен, многие годы работавшая заведующей детским садом. Так и не удалось ей поехать к мужу: помешали рождение ребенка, болезнь, а потом война.
В конце 50-х большая часть посланцев вернулась в Союз. Вместе с родителями вернулся и я. Мне тогда исполнилось двенадцать, за плечами - шесть классов русской школы, специально открытой в Пхеньяне для советских корейцев. Все ее ученики считали себя будущими гражданами СССР, мечтали вернуться в Узбекистан или Казахстан, где остались родственники. Мы воспитывались на советских книгах, пели русские песни. Не всегда ладили с местными ребятами (что скрывать, они не любили нас), активно сопротивлялись внедрению в школьную программу; уроков корейского языка. Зачем они нам, когда мы советские и... почти что русские. Помню, году в 57-м в Пхеньян приезжала минская футбольная команда "Динамо", и мы всей школой пошли болеть за нее. А буквально через несколько лет, когда по Средней Азии совершали турне футболисты сборной КНДР, я вместе с тысячами корейцами сидел на стадионе "Пахтакор" и переживал за кэнэдзэровцев. Как и когда произошла эта метаморфоза? Очень просто: с первых же дней в Советском Союзе мне сразу дали понять, кто я такой.
В одном из школьных сочинений на тему "Образ народа в произведениях Л. Толстого" нелегкая дернула меня написать, что, мол, русский мужик не мог быть хорошим крестьянином, поскольку всегда уповал на "небесную канцелярию". Что только тысячелетняя культура поливной пашни может воспитать истинного земледельца. Возмущенная учительница литературы с высокомерным презрением бросила мне в лицо - не тебе, корейцу, замахиваться на трудолюбивый великий русский народ.
Таких уколов - прямо в сердце - было немало.
ОТКУДА взялись корейцы в Средней Азии? Этот вопрос мне часто задавали люди разных национальностей. Задавали в Москве и Ленинграде, на Кавказе и в Сибири, в Белоруссии и в самой Средней Азии. Спрашивали потому, что нигде не читали об этом. В учебнике истории народов СССР упоминается даже о народностях, насчитывающих всего несколько десятков тысяч человек. А о 400-тысячной корейской диаспоре нет ни слова. Не с неба же свалились сюда наши отцы и деды? Мало кто знает, что их насильно переселили с Дальнего Востока в 1937 году. Тому событию исполнилось полвека. Круглая дата, и, как любая круглая дата, она вызывает раздумья.
Говорят, в Англии есть закон, обязывающий правительство обнародовать секретные документы по истечении определенного срока. Потомки должны знать не только слепящую радость побед, но и печальное прозрение ошибок. О 37-м годе написано уже немало, но еще чистой остается страница горького переселения советских корейцев.
Почему корейцы оказались неугодны в своих исторических местах обитания? Официальная версия звучала так: накануне второй мировой войны над советским Дальним Востоком зависла миллионная Квантунская армия, а корейцы, китайцы, словом, все выходцы из Азии, проживающие с незапамятных времен в Приморском крае, представляют собой защитную среду для японских шпионов. И, чем черт не шутит, вдруг они сыграют роль "пятой колонны". В этой связи переселение - наиболее верное, а главное, быстрое решение проблемы безопасности.
Переселению предшествовали массовые аресты. Сколько сгинуло корейцев в лагерях и тюрьмах - никто не знает. Среди них были и те, кто воевал в красных интернациональных бригадах на Дальнем Востоке. Такие, как Афанасий Ким, коммунист, встречавшийся с Лениным, один из первых начальников политотдела МТС в крае, Те Мен Хи - поэт, зачинатель социалистического реализма в корейской литературе, один из основателей ассоциации пролетарских писателей Кореи, преподаватели Владивостокского корейского пединститута, учителя, офицеры и многие другие.
А потом десятки эшелонов повезли через всю страну - с востока на юг - людей, чья вина состояла лишь в том, что они - корейцы.
Осень 37-го года. Средняя Азия той поры - это далекая и глухая окраина бывшей царской колонии. Еще скрывались в горах недобитые басмачи, еще носили женщины паранджу, а трактор называли "шайтан-арбой". Директива властей гласила однозначно - переселенцев в промышленные центры не пускать. Значит всех - в село. Жилья не хватало: люди строили землянки, переоборудовали конюшни, коровники. А кругом - болота и тугаи, переселенцы сотнями заболевали дизентерией. Смерть особенно косила детей: среди советских корейцев мало тех, кто родился в 35-38 годах. Мне довелось читать жалобные письма Сталину. Самое удивительное - авторы не верили, что все это творится с ведома "отца народов".
Горше всех бед был ярлык - "неблагонадежные". Корейцев не брали на фронт, и чтобы попасть в действующую армию, многие выдавали себя за казаха или узбека. Два корейца - Александр Мин и Сергей Хан - стали Героями Советского Союза.
До 52-го года в паспортах у переселенцев значилась "черная метка", запрещавшая выезд за пределы постоянного места жительства.
Ярлык "неблагонадежные" оправдывал переселение, его жестокость. В ряде произведений той поры, в частности, в романе В. Кетлинской "Мужество", корейцы были выведены классовыми врагами Советской власти. Раз враг - значит потенциальный союзник самураев. Но так можно думать, игнорируя историю взаимоотношений Кореи с Японией. На протяжении веков последняя выступала в роли агрессора. В 1910 году она аннексировала полуостров, и с тех пор ни на миг не затихала народно-освободительная борьба корейского народа против колонизаторов. Она проходила в Корее, Китае, Маньчжурии и на Дальнем Востоке. В такой обстановке - объявить корейца пособником японцев значило нанести ему страшное оскорбление. Когда самураи напали на Пёрл-Харбор, и началась американо-японская война, в США были интернированы все выходцы из Азии. Корейцы, оскорбленные тем, что их сравняли с японцами, носили на груди надпись "Я - кореец".
Корейские переселенческие колхозы Узбекистана зачинались на бросовых целинных землях-тугаях и болотах, пригодных разве что для выращивания риса. Тут переселение попало в точку: что потом объяснят прозорливостью властей.
Ташкентская область сороковых годов - это сплошные рисовые поля. Было бы величайшей справедливостью поставить памятник корейцу-рисоводу, своим самоотверженным трудом, освоившим огромные массивы целинных земель, где сегодня зреют и хлопок, и кенаф.
Когда я думаю о 37-м годе, меня поражает, что, несмотря на всю горечь переселения, подозрительность, страх, наши отцы и матери сумели воспитать детей с верой в добро и справедливость. Истоки этой чудесной веры надо искать, наверное, в доброжелательности и сострадании местных жителей к переселенцам. Могу привести немало примеров, когда узбеки и казахи, туркмены и таджики, киргизы и каракалпаки делились с корейцами крышей и последним куском хлеба. Низкий поклон им за это!
Сегодня, когда во многом спала пелена секретности вокруг переселения крымских татар, немцев, ингушей, было бы правильным официально объяснить и насчет корейцев. Чтобы любой из нас мог рассказать детям, внукам - как мы оказались в Средней Азии.
ЯВИЛОСЬ ли переселение благом для корейцев? Этот вопрос часто возникает в "нашем" кругу. Рассказывают, что в свое время Никита Хрущев, будучи в колхозе "Политотдел", спрашивал - не желают ли корейцы вернуться на Дальний Восток? Что, якобы, сельское хозяйство края в упадке и репереселение могло бы положительно решить эту проблему. Нет, ответили ему, особого рвения не наблюдается.
Да, полвека - достаточно большой срок, чтобы народилось новое поколение, прижившее и проявившее себя в Средней Азии. Об успехах корейцев в различных областях человеческой деятельности говорят многочисленные примеры.
Было чему поучиться корейцам, скажем, у узбеков, которым мало равных в бахчеводстве, виноградарстве. В свою очередь переселенцы делились опытом возделывания риса, овощей. Вместе расширяли посевы хлопчатника. Взять кенаф: эту лубяную культуру семейства джутовых стали возделывать в Узбекистане 60 лет назад. За это время его урожайность возросла во столько же раз - с трех центнеров до двухсот. Свой вклад внесли и корейцы-лубоводы, и Родина достойно отметила их труд орденами и медалями,
В 60-х годах процент корейцев-выпускников школ и вузов на каждую тысячу человек - один из самых высоких в стране. В то время каждый отпрыск переселенцев мечтал получить высшее образование. Ради этой цели их родители работали, не покладая рук, во многом себе отказывая.
По всей стране гремела слава о корейских колхозах. Незабвенные председатели - дважды Герой Социалистического Труда Ким Пен Хва, о щепетильной честности которого и по сей день ходят легенды, Герои Социалистического Труда Иван Антонович Цой, кукурузовод Любовь Ли, рисовод Ким Ман Сам. Разве всех перечислишь? Хрущевская "оттепель" окрылила вчера еще бесправных корейцев-переселенцев. Их стали брать в армию, разрешили свободно передвигаться по стране. Помню, как в то время в ташкентском парке культуры и отдыха имени Горького по субботам и воскресеньям собирались сотни юношей и девушек моей национальности. Знакомились, танцевали, влюблялись. И будущее казалось таким прекрасным...
ЕСЛИ язык - душа народа, то у советских корейцев своей души нет. Ибо язык родной они потеряли.
Тираж межреспубликанской газеты "Ленин кичи" на корейском языке составляет около десяти тысяч. Но не поручусь, что ее читает хотя бы пять процентов подписчиков. Рубеж знания родной речи у них - 60-65 лет.
Лишь в нескольких школах Узбекистана сохранились уроки корейского. Уровень их преподавания очень низок.
В 60-х годах Ташкентский пединститут имени Низами осуществил несколько выпусков учителей русского языка и литературы с правом преподавания корейского. Примерно из 60 выпускников сегодня в школе работают лишь двое.
С 1985 года ТГПИ снова начал прием абитуриентов на "корпит". Заново открыть отделение стоило большого труда, о мытарствах энтузиастов можно написать книгу.
Четверть века назад в стране прекратилось издание учебников корейского языка, словарей, художественных книг. Сегодня школьники пользуются все теми же старыми пособиями, а студенты и вовсе не имеют своей учебной литературы.
В прошлом году в Ташкентский корпункт газеты "Ленин кичи" обратился житель одного из колхозов области с просьбой перевести на русский язык текст гостевой визы, присланной из КНДР. Оказывается, в столице республики нет официального переводчика корейского языка. Это выяснилось, когда Узбекское общество связи с зарубежными странами попросило корпункт подготовить материалы для выставки в Северной Корее. Нашли двух семидесятилетних старцев - с грехом пополам они выполнили эту просьбу.
Теряя родной язык, человек зачастую теряет и лучшие качества своей нации. Сегодня немало случаев, когда молодые люди бросают своих престарелых отцов и матерей на произвол судьбы. Но ведь почитание родителей свято для корейца. Другая благородная черта моих соплеменников - любовь к детям. Сейчас корейцы повсеместно уезжают на сезонные работы, и дети, по существу, остаются безнадзорными. Преступность среди корейских подростков растет с каждым годом. Блюсти святость семейного очага всегда было в лучших традициях нашего народа. Нынче же, куда ни кинь, сплошь разведенные.
Перенимая чужой язык и нравы, мы перенимаем не только самое лучшее.
Как же так получилось, что мы утратили родную речь? Разве может послужить утешением тот факт, что и советские немцы, и евреи, и другие нацменьшинства не знают своего языка. Просто это еще раз убеждает, как глубока и сложна проблема - сохранить свои корни.
Может быть, мы - корейцы, немцы, евреи и другие - жертвы какого-то злого эксперимента, осуществляемого с целью проверки ассимиляции малых народов? Поневоле приходит в голову такая дикая мысль, видя, что никому нет дела до нас. Изучение русского языка, который и без понукания вынуждены знать все, беспокоит каждого, а изучение национального языка лишь немногих энтузиастов, которые бессильны что-либо сделать.
Но может быть, моим соплеменникам вообще присуща способность легко ассимилироваться в другой среде? В книге "Позолоченное гетто", повествующей о жизни выходцев из Юго-Восточной Азии в США, кстати, отмечается, что корейцы в отличие от китайцев и японцев поразительно быстро перенимают язык и американский образ жизни. И, надо сказать, больше других преуспевают. Так может, в нас действительно заложено свойство пористого сахара? Да нет...
Мне довелось встречаться с корейцами, проживающими в США, Японии, Китае. Хотя представляли они собой второе и третье поколение иммигрантов, все прекрасно владели родным языком. Совсем недавно в Узбекистане побывала большая группа американских "домпхо" /на корейском "домпхо" - соплеменник, живущий за рубежом/. Они устроили простой эксперимент - останавливали на улице Кимов и Паков и задавали вопросы на родном языке. Ни один из опрошенных не смог достойно ответить им.
В политическом докладе XXII съезду КПСС говорится: "Но наши достижения не должны создавать представление о беспроблемности национальных процессов. Противоречия свойственны всякому развитию, неизбежны они и в этой сфере. Главное, видеть постоянно возникающие их аспекты и грани, искать и своевременно давать ответы на вопросы, которые выдвигает жизнь".
Установка партии ясна и понятна. Но почему мы так робки в том, что касается прежде всего нас самих? Да потому что мы боимся обвинений в национализме: нас - мало, и мы сразу бросаемся в глаза. Любой кореец-руководитель трижды подумает, прежде чем, скажем, выдвинуть соплеменника на какую-нибудь должность.
Давно назрел вопрос о создании ассоциации советских корейцев, которая взяла бы на себя решение проблем национального характера: издавала учебники и словари, организовывала курсы родного языка, устраивала фестивали, способствовала поиску родственников за рубежом, культурному обмену, да мало ли что. Вопрос назрел, но кто будет его практически решать? Сами корейцы? Без санкции властей? Нет и нет, ибо страх 37-го года крепко сидит в каждом моем собрате.
ЕЖЕГОДНО десятки тысяч корейцев выезжают не сезонные посевные работы - выращивать лук, рис, бахчевые. Корейца-гобонди /на корейском "гобонди" - арендатор/ можно встретить на Кавказе и Украине, в средней полосе России и Сибири, в республиках Средней Азии. Сколько их всего - никто не знает. Среди них - вчерашние колхозники и рабочие, инженеры и учителя, ученые и артисты. Только ли материальная заинтересованность двигает их на луковое поле? Тем более что везет не всем, многие "горят" и еще как. Но корейцы едут и едут. И причины тут разные - социальные, национальные и политические. Их исследование дало бы много интересных фактов. В Армении, когда число "сезонников" перевалило за двадцать тысяч, была сразу создана лаборатория по изучению этой проблемы. Корейцы, решившие задачу обеспечения страны луком, такой лаборатории не имеют. А я со всей ответственностью могу заявить, что десятки тысяч моих соплеменников деградируют на сезонных работах. Сегодня корейскую молодежь уже не привлекает высшее образование: вузовский бум сменился луковым. Моральные ценности сплошь и рядом подменяются материальными. Среди корейцев процветают картежные игры, пьянство, наркомания. Мои собратья в числе первых в республике стали делать бизнес на подпольных просмотрах порновидеокассет.
Когда и как все это началось?
Организация труда в корейских переселенческих колхозах всегда опиралась на семейный подряд. Связано это было со спецификой рисоводства, когда каждая семья могла сама проводить весь цикл работ от сева до уборки. Тяжелый физический труд, особенно во время прополки, с лихвой окупался высокой урожайностью - до ста центнеров "шалы"* с гектара. В 50-е годы повсеместное внедрение хлопководства сопровождалось укрупнением хозяйств, которое решалось очень просто: к сильному пристегивали слабых. Об экономическом уровне корейских переселенческих колхозов говорит такой факт - все они оказались в роли опорных. Например, тот же колхоз "Политотдел" впитал в себя до десяти близлежащих хозяйств. Вот и получилась ситуация, которая удивляла приезжих. Когда корейцев в колхозе меньшинство, а многие из них занимают руководящие посты. Такое положение, конечно, не могло продолжаться долго. Укрупнение хозяйств, которое нередко проводилось и под маркой "интернационализации", порождало не только иждивенческие настроения, но и национальные распри. Было время, когда только в Ташкентской области насчитывалось свыше пятнадцати председателей-корейцев: например, шестеро из них возглавляли все шесть колхозов Коммунистического района. Сегодня число их уменьшилось в три раза. Дошло до того, что бывших и ныне здравствующих руководителей хозяйств обвиняли в национализме: вот как они, дескать, благоустроили центральные усадьбы, где живут большей частью корейцы, и мало обращают внимания на другие участки, где обитают узбеки, казахи. Совершенно забыв, что эти самые участки были в свое время самостоятельными колхозами.
Нынче выборы председателя колхоза превращаются в самое настоящее соревнование: кто протолкнет "своего". Райкомы эту ситуацию разряжают компромиссным решением: если "голова" - кореец, то "партком" - другой национальности. И наоборот. Возразить некому, хотя вдуматься: где логика? Ведь мы - интернационалисты, для нас главное - духовные и деловые качества.
Ликвидация семейного подряда, укрупнение и объединение колхозов, чехарда с руководителями - все это не могло не привести к закономерному итогу: лучшие и энергичные земледельцы стали уходить из колхозов. На Украине, Кубани, в Ставрополе и других хлеборобских районах страны корейцы показали высокий класс интенсивной технологии в овощеводстве. Все это обернулось звонкой монетой', размеры которой преувеличивали слухи. "Луковый бум" впитал и впитывает всех тех корейцев, кто почувствовал себя обиженным, обойденным и обделенным. И само собой разумеется, ловкачей и хапуг. А тот, кто хоть раз вдохнул свободный ветер лукового поля, где не надо болеть за всех, где нет уравниловки, а есть только свой кусочек земли, тот пропал для колхоза, завода, стройки.
А сколько мытарств претерпели луководы-пионеры. От открытых гонений до откровенных вымогательств. Высокие заработки и "полунелегальность" сезонников вызывали алчность со стороны нечестных руководителей хозяйств, районов, областей, где бралась земля в аренду. "Гобонди" прошли суровую школу взяточничества: развращая других, они развращались сами.
Имена многих бригадиров-сезонников окутаны легендой. Вступить под их крылышко стоит не одну тысячу рублей. Договора с хозяйством, состав людей, удобрения, семена - все решает бригадир. Где бутылкой, где рублем, где посулами. А что творится осенью! Будто вся местная власть вознамерилась помешать несчастному "гобонди" продать с таким трудом выращенный урожай. И единственным пропуском через все препоны является взятка. Не раз слышал, что в той или иной области существует своя такса: прокурору - столько-то, начальнику ГАИ - столько-то и так далее.
На луковом поле свои законы. Где-то бригадир смылся ночью, бросив оставшихся без денег людей на произвол судьбы. Брат зарезал брата, не поделив урожай, сын избил отца за проигранные в карты деньги, муж или жена сожительствует с другим. Сколько из-за этого разводов, а сколько и примирений - деньги ведь не пахнут. Таких случаев рассказывают немало, когда собираются корейцы и ведут речь о луководстве. А о луководстве они говорят всегда.
Я видел карту, с которого был собран стотонный урожай лука. Две тысячи мешков на одном гектаре - это, знаете ли, впечатляет.
На луковом поле капельный полив, биостимуляторы, новейшие японские гербициды сочетаются с адским ручным трудом. И все это на отшибе - без партячейки, комсомольского и профсоюзного бюро, этих непременных атрибутов социалистического производства. У волка один закон - кость в зубы и в лес. Закон "гобонди" - сделать деньги и тоже рвануть. А там хоть трава не расти.
И я видел рыжее мертвое поле, обрызганное соляркой. Так отомстил "гобонди" местным жителям, которые потравили его посевы скотом. Встречался с его товарищем по несчастью: он ходил по бахче и лопатой крушил спелые арбузы. Раз совхоз не дает справки на вывоз урожая, пусть он никому не достанется.
В кого же вы превращаетесь, собратья мои?
МЕДСЕСТРА-украинка привезла тяжелобольного "гобонди" домой в Узбекистан и ахнула. Оказывается, у этого изможденного сезонника, жившего на краю поля в жалком балагане из жердей и толи, прекрасный пятикомнатный дом со всей обстановкой. "Что же вас гонит из такого жилища на край света, - спросила она с изумлением. - Разве можно даже из-за денег терпеть скотскую бродячую жизнь!"
Да, в самом деле, что же? В колхозе имени Свердлова свыше шестисот корейских дворов, а полевые бригады задыхаются от нехватки рабочих рук. Ситуация - нарочно не придумаешь: свои уезжают на лук, а чужаки - берут подряд на хлопок, кенаф. Мой товарищ Леонид Лим - председатель колхоза имени Ленина удрученно восклицал: "С кем работать, с кем? Лучшие ушли на лук. Как их вернуть, когда колхозная зарплата в десятки раз меньше ихнего заработка?"
А некогда знаменитый колхоз "Полярная звезда", ныне носящий имя Ким Пен Хва? 24 портрета корейцев - Героев Социалистического Труда висят в правлении хозяйства. Их дети давно на луке. Еще кипит страда, и колхоз не досыпает у хлопковых сушилок, а "гобонди" съезжаются домой. "Жигули" последних марок и фирменные джинсы, импортная мебель и японская видеотехника - все это лучшая агитация арендного хозяйствования.
Моя сестра издавна живет в этом колхозе. Ее муж, по прозвищу "Коля-Богара", - ветеран хозяйства, один из первых Героев Соцтруда. В детстве я все пытался понять, за что ему дали такое высокое звание. Как-то мы работали на прополке риса, и зять постоянно терял время на одной дополнительной операции: пересадке растений из загущенных зон на "залысины". Я спросил - зачем он это делает, ведь за это не платят? Он с усмешкой ответил - если урожая не будет, то откуда вообще появится зарплата.
Кому мешали переселенческие колхозы, что их так хотели размыть? И размыли. А ведь компактное проживание корейцев позволило бы лучше сохранить язык и культуру.
Волею судьбы наши предки оказались в России, и для нас - представителей последующих поколений, СССР стал единственной родиной. Но это не значит, что мы должны предать забвению свой язык и культуру. И если родина у нас одна, и если все мы живем одной большой интернациональной семьей, и если кто-то претендует на роль старшего брата, то, наверное, его долг заботиться о младших так, чтобы никто не чувствовал себя обделенным
...Ранней весной собираются на Куйлюке "гобонди". Смывшие грязь и отдохнувшие за зиму. Сидят на корточках вдоль тротуара, курят и негромко обсуждают - куда, с кем, когда. Точь-в-точь как ласточки на проводах перед дальней дорогой.
Есть ли у перелетных птиц свой дом, родина?
Февраль, 1988г.
"ПРОШУ ВСЕПОКОРНЕЙШЕ..."
Статью мою не напечатали, Михаил Квак содружества не принял, оставалось одно - написать первому лицу республики. Поведать в письме о проблемах нашего нацменьшинства, подписать его видными корейцами и получить, так сказать, официальное "добро".
Идея - не бог весть, какая, поскольку прошения писали всегда и везде, а на Руси - тем более.
Я - выходец соцсистемы: двадцать лет мои материалы проходили жесткую цензуру как внутри редакции, так и в соответствующих надзорных инстанциях. Это поэт может позволить себе шалости, вроде "уберите Ленина с денег", а журналист - проводник идеи партии. Он должен быть осмотрительным, особенно касаясь тем межнациональных отношений.
Лет десять назад, будучи ответсекретарем молодежной газеты, я поместил под рубрикой "К 1000-летию Авиценны" статью, подготовленную пресс-службой "Комсомольской правды". Автором был ректор Душанбинского мединститута, зампредседателя оргкомитета ЮНЕСКО по празднованию юбилея великого ученого. Материалы пресс-службы "КП" считались проверенными, и я особенно не вчитывался в текст, когда засылал его в набор. После выхода газеты какой-то бдительный доброхот позвонил в отдел пропаганды и агитации ЦК и обратил внимание наших "церберов" на то, что в молодежной газете Авиценна представлен как великий сын таджикского народа. Из отдела, естественно, позвонили редактору, тот вызвал меня, я явился с оригиналом статьи, и мы вчитались в сакраментальные строки: "Ибн Сина /Авиценна/ родился в таком-то году, там-то во времена правления таджикской династии таких-то..." И из-за этого сыр-бор?
Но редактор покачал головой:
- Ты не понимаешь. Авиценна - великий сын Востока. Востока, соображаешь, а не Таджикистана.
- Но здесь же не написано, что он таджик?
- Не написано, но явно подразумевается. И автор к тому же таджик.
- Неужели из-за этого будет шум?
- Шум уже есть. Надо было думать, прежде чем давать статью. Дай бог, чтобы пронесло.
Статья вышла, как на грех, в День печати. Вечером редактор пошел на торжественный прием в честь журналистов, а оттуда прямиком вернулся в редакцию, трясясь от страха.
- Ты понимаешь, что наделал? Я сейчас в буфете виделся с замзавотделом ЦК. И он сказал, что статья признана националистической. Знаешь, что это такое? За такие вещи кладут партбилет на стол!
Еще немного и он закатил бы истерику. А меня взяла злость. И это редактор? Я закрыл дверь и сказал, глядя ему в глаза:
- Слушайте, я, конечно, уважаю вас, но вы ведете себя не по-мужски. Если бы вы сказали, что вот, мол, мы с тобой дали маху, там, на ковре, я бы всю вину взял на себя. А теперь я так не сделаю. Наоборот, я скажу, что это вы велели мне поставить эту статью. Разве нет?
Редактор опешил. Потом, пробормотав - да ну тебя, вышел из кабинета.
Обошлось. Ведь надо быть кретином, чтобы раздувать из мухи слона. Я же никак не мог взять в толк: ну в чем разница - таджик или узбек Авицена? Конечно, самолюбию приятно, что твои предки не лыком шиты, но приписывать себе не свое - совсем по-детски. Или взять давний спор о генерале Сабире Рахимове - узбек он или казах? Мне абсолютно все равно, главное - он герой минувшей войны. Может потому, что я - кореец?
А теперь, представьте, если наверху следят даже за такими мелочами, то что произойдет, когда вечно молчаливые корейцы вдруг самостоятельно начнут создавать свой культурный центр, заговорят о национальном ущемлении, потере языка и культуры. Нет и нет. Тут спешить нельзя, тут необходимо заручиться санкцией властей. Составить письмо - "нижайше, всепочтеннейше, всемилостивейше просим разрешить..."
Первым секретарем ЦК Компартии Узбекистана был Рафик Нишанович Нишанов. Когда его только-только избрали, вернее, назначили из Москвы на эту высокую должность, состоялось большое совещание, посвященное национальным вопросам. Видимо, что-то назрело. Раньше даже слов таких, как "национальные проблемы" старались не употреблять. А тут целое совещание с представителями прессы, радио и телевидения. Журналисты - народ битый, цензурой мятый, их на мякине не проведешь. А-а, обычная говорильня, выпуск пара. Но в душе всегда теплится надежда - чем черт не шутит. Все-таки, перестройка, и может быть, "верхи" действительно перестраиваются.
Хороший умный доклад прочитал товарищ Нишанов. Иногда он поднимал голову от текста и вставлял что-нибудь свое. Вроде этого:
- Вот татары крымские все требуют, чтобы их вернули в Крым. А что прикажете делать с теми, кто живет там, - украинцам и русским? В Черное море прикажете сбросить?
В зале, конечно, тут же услужливый смех.
То ли Нишанов задал тему, то ли крымские татары так допекли, но на совещании много творили о них. Татары в отличие от корейцев никогда не смирялись с депортацией из Крыма. Все годы в изгнании у них действовали подпольные комитеты за возвращение на родину, собирались деньги, писались письма, воззвания. О, если бы корейцы хоть чуточку были похожи на них, мы бы сегодня не вопили о потерянном чувстве собственного достоинства, языка и культуры!
В чем вина крымских татар? В том, что многие из них были пособниками фашистов в годы войны. А мало их было среди прибалтов, украинцев, белорусов и самих русских? Если так рассуждать, то немало немцев следует выселить из Германии.
Конечно, выступивший представитель этой народности не затрагивал такие факты, он просто просил. Просили и другие представители - "обратить внимание и положительно решить то-то и то-то".
Вдруг и я загорелся желанием выступить. Бывают такие моменты, когда действуешь почти в беспамятстве. Написал записку и передал сидящему впереди. С волнением проследил ее путь до стола президиума.
Вел совещание второй секретарь ЦК. Получив записку, повертел ее в руках и отложил в сторону. Не дадут слова - решил я. Но надо знать наших партократов. Уже в самом конце, когда зал озверел от общих фраз, просьб, заверений и голода, ведущий вдруг сказал:
- Думаю, пора завершать прения. Ах да, тут вот еще хочет выступить заведующий корпунктом корейской газеты. Как вы думаете, стоит ли давать ему слово?
В самом вопросе уже крылся ответ, и зал правильно отреагировал - не стоит.
Меня попросили встать и с сожалением сообщили:
- Видите, большинство против. Давайте сделаем так - вы напишите свои соображения и пришлите в ЦК. Договорились?
Что мне оставалось делать? Я мог, конечно, апеллировать к залу: "Товарищи! Как же это так? Здесь говорилось о татарах, евреях, турках, немцах, но ни слова не сказали о корейцах. Дайте мне десять минут, чтобы я мог донести вам и наши проблемы!" Уверен, мне бы дали слово. Но я промолчал и сел. Вирус рабской покорности и страха сидел и во мне. Рабы немы.
Я так был зол, что, придя домой, изложил все свое клокотанье на бумаге. Посылать никуда не стал, но те записи пригодились, став отправной точкой письма Нишанову.
В моей жизни уже был опыт письменного обращения к первому лицу республики - Рашидову Шарафу Рашидовичу, долгие годы руководившему ЦК партии Узбекистана. Меня очень занимала тогда судьба корейского ансамбля "Каягым", многие артисты которого бедствовали из-за отсутствия жилья. Поразмыслив, как помочь им, решил обратиться непосредственно к Рашидову. Но не от своего имени и даже не от имени ансамбля: такое письмо может просто-напросто не дойти до первого секретаря. Другое дело, если оно будет подписано, скажем, депутатом Верховного Совета СССР. "Я обращаюсь к вам, как депутат к депутату..."
Народный избранник, бригадир хлопководческой бригады Кан О Нам, был, пожалуй, последним корейцем, получившим высокое звание Героя Социалистического Труда. По крайней мере, я не слышал, чтобы после него кто-то еще из моих соплеменников удостоился этой награды.
Еще с первой встречи Кан О Нам понравился мне тем, что не строил никаких иллюзий и рассуждал очень здраво;
- Ну, какой из меня депутат? Я могу только хлопок выращивать, да пользуясь депутатскими полномочиями кое-что сделать для односельчан.
Когда я обратился к нему со своим предложением, он согласился сразу, даже не прочитав черновика письма.
- Если это поможет ансамблю, готов обратиться к кому угодно.
В ходе подготовки письма я подумал, что хорошо бы показать черновик Пану Василию Павловичу, человеку, сделавшему при Рашидове блестящую карьеру от мастера передвижной механизированной колонны до начальника "Степстроя", что соответствовало рангу министра.
В журналистском кругу о Пане ходила любопытная история. Рассказывали, что, когда он в очередной раз был выдвинут в парламент республики, то избирком заново проверял его биографические данные. И из Одесского гидромелиоративного института пришел ответ, что среди выпускников такого-то года фамилия Пана не значится.
Ответ, якобы, передали Рашидову, на что он отреагировал очень своеобразно: "Ну и дураки! Таким выпускником гордиться надо!"
Было ли так на самом деле, не знаю. Эту историю вполне могли выдумать, мало ли недоброжелателей у любимцев Рашидовых.
Словом, я вместе с художественным руководителем корейского ансамбля пошел к Пану. В шикарной приемной мы просидели часа четыре, пока проникли в кабинет. Коллегия, вызов в ЦК, поездка на объект: товарищ Пан проносился мимо нас с виноватой улыбкой - ребята, еще чуть-чуть, ладно? И мы, понимая, что наш вопрос - это такая мелочь по сравнению с его государственными делами, молча и терпеливо ждали. К концу рабочего дня, наконец, появилось долгожданное "окно".
Пан прочитал черновик письма, снял очки и устало откинулся на спинку высокого кресла на колесиках. Помолчал с минуту. По лицу его блуждала легкая улыбка.
- Ребята, это здорово, что вы поднимаете вопрос о возрождении корейского искусства. Но письмо ваше действительно черновой вариант. Шараф-ака очень занятой человек и он делает столько для всех, невзирая на национальность, что очень болезненно относится ко всякого рода негативным письмам. Вот крымчаки все пишут и пишут - жалуются, критикуют, требуют и угрожают. Очень огорчают его татары. Поэтому, ребята, письмо надо сделать как-то потеплее, сказать, что он, как отец всем нам...
Я понял. Действительно, у меня в письме одни лишь просьбы, проблемы и что они не решаются. А надо как - проблемы есть, они решаются, спасибо партии и правительству и лично Вам, дорогой... И где-то в конце вставить маленькую просьбу, так, пустячок - несколько квартир для талантливых артистов.
Через месяц худрука корейского ансамбля вызвали в горисполком и велели подать список нуждающихся в жилье. В радостном испуге, памятуя, что чем больше просишь, тем большей будет половина скошенного, он вознамерился включить в список чуть ли не всех артистов. Пока тянулась бумажная волокита, товарищ Рашидов скончался. Но перед тем как это принято у нас, началось топтанье мертвого лидера, ансамбль "Каягым" успел получить три квартиры.
Так что письмо Нишанову я составлял, держа в уме то прежнее послание. Перестройка, демократия, интернациональная дружба, все хорошо, прекрасная маркиза, но... Есть маленькое "но" - это санкция на создание корейского культурного центра. И тогда все будет замечательно.
Теперь оставалось подписать письмо авторитетнейшим корейцам.
С ПИСЬМОМ ПО КРУГУ
За годы работы собственным корреспондентом корейской газеты мне довелось познакомиться со многими известными соплеменниками. Среди них были партийные и советские работники, ученые, директора предприятий, председатели колхозов, деятели искусства. Другое дело, кто из них согласится не только подписать письмо к Нишанову, но и активно участвовать в культурном движении корейцев. Все-таки они добились признания тем, что не отпочковывались от ствола общепринятых мнений. Ни один из них, как мне известно, не ратовал публично за возрождение утраченного родного языка, культуры. И хотя перестройка наконец-то коснулась кровных проблем некоренных жителей республик, даже вышло союзное постановление о создании национальных культурных центров, бог знает, как это все обернется завтра. Захотят ли люди, добившиеся во многом успеха своей лояльностью, пойти на риск, связавшись с письмом, последствия которого непредсказуемы.
Правда, эти мысли пришли ко мне уже в ходе сбора подписей. А так, я действовал по простому принципу - чем авторитетнее коллектив авторов, тем весомее.
Среди корейцев Узбекистана трое достигли особенно высокого служебного и общественного положения, насколько это было вообще возможно для некоренного жителя, исключая, конечно, русских. Уже упоминавшиеся Хван Ман Гым, Василий Павлович Пан - и Семен Тимофеевич Чен. Последний являлся председателем Госкомитета по рыбному хозяйству, что приравнивалось к рангу министра, депутатом Верховного Совета Узбекской ССР.
Но Хван Ман Гым в описываемый период уже третий год как томился в следственном изоляторе в связи с "хлопковым делом". Когда его посадили - многие ахнули: как можно арестовать такого человека! А ларчик открывался просто. Усманходжаев, ставший первым секретарем ЦК после Рашидова, видимо, решил отвлечь внимание общественности от мрачной фигуры Адылова, чьи злодеяния и арест смаковались прессой всей страны. Древним, как мир способом, найдя другого "стрелочника".
Хван Ман Гым, конечно, чувствовал, что тучи сгущаются над ним. И когда на бюро ЦК решился вопрос его ареста, он, предупрежденный верными друзьями, рванул в Москву за защитой. Но до Кремля ему не удалось дойти: известного на всю страну председателя колхоза арестовали прямо в гостиничном номере "России".
И началось. Усманходжаев на каком-то совещании публично заклеймил Хван Ман Гыма в хищении пяти миллионов рублей. Первому секретарю вторил главный прокурор республики, правда, сбавив цифру до миллиона.
Если бы эта версия оказалась верной, то корейцам было бы, ох, как худо. Вот кто, оказывается, в республике главный вор! Их тут, видите ли, пригрели, несчастных, в 37-м году, а они вон что вытворяют!
Когда сделали обыск в доме Хван Ман Гыма и составили опись, все имущество вместе со строениями, автомашиной, потянуло на 70 тысяч рублей. Не густо для человека, десятки лет руководившего одним из самых богатых колхозов страны.
Следственная бригада месяцами безвылазно копалась в колхозе, но суд трижды возвращал материалы дела на доследование. А Хван Ман Гыма продолжали держать в тюрьме.
Не мог я обратиться и к Василию Павловичу. После смерти Рашидова начались гонения на его выдвиженцев. Сценарий был один - разоблачительная статья в газете, исключение из партии, снятие с должности, лишение наград и званий. Экзекуция не миновала и товарища Пана. И что интересно, главным обвинением было, якобы, фальсифицирование вузовского диплома. Если Пан действительно без высшего образования сделал такую блестящую карьеру, то прав был Рашидов - "таким выпускником гордиться надо".
Василий Павлович был исключен из партии, лишен всех наград и званий, отозван из депутатов и, само собой разумеется, снят с должности.
Оставался Семен Тимофеевич Чен. Как и Усманходжаев, он выдвинулся из Наманганской области, где был директором совхоза, заместителем председателя облисполкома. Чен прекрасно говорил по-узбекски, любя и умея при этом уснащать свою речь крепкими словечками. Невысокого роста, плотный, он производил впечатление веселого и решительного человека.
Считается, чем выше пост, тем лучше его обладатель знает, что надо делать. Но это теоретически. На практике же наш чиновник, опутанный всевозможными служебными инструкциями, лучше всего знает, чего он не должен делать. Не случайно у нас самостоятельность всегда могут расценить как самодеятельность, инициатора - как выскочку.
Встретил меня Семен Тимофеевич приветливо. Прочитал письмо и как-то заметно поскучнел.
- Кто же это вам разрешит создавать культурную автономию? - спросил он скептически. И сам же ответил: - Никто не разрешит.
- Но ведь вышло постановление, - бодро сказал я.
- Постановление - это еще не решение вопроса. И потом, мне ведь нельзя подписывать такие документы. Я - лицо номенклатурное, член ЦК, депутат, министр. Так что обойдетесь без моей подписи.
- Семен Тимофеевич, а помните, год назад вы сами говорили, что надо бы написать письмо в ЦК КПСС о реабилитации корейцев.
- Ну?
- Под таким письмом подписались бы?
- Ну, допустим.
- Так ведь то, что мы просим - та же реабилитация. Мы хотим вернуть утраченное.
- Э-э, дорогой, реабилитация корейцев касается прошлого, а культурный центр - настоящее. А сейчас ситуация такая, что никто не пойдет на автономизацию культуры.
- Мы так не ставим вопрос, - начал, было, я возражать, но, наткнувшись на его непреклонный взгляд, понял - бесполезно. - Значит, не будете подписывать?
- Нельзя мне, понимаешь, нельзя. Потом, есть же у нас и другие достойные люди.
Мне следовало ожидать такого поворота. Зачем номенклатурщику чужая клавиатура. В своей бы разобраться. Все, баста. К советским и партийным работникам я больше не ходок. Они ведь винтики той системы, которая и довела нацменьшинства до такого состояния, что на 70-м году Советской власти надо создавать культурные центры по спасению родного языка.
Я всегда гордился теми корейцами, которые сумели выдвинуться, несмотря на "пятую графу", часто приводил в своих статьях их фамилии. Но остались ли они при этом корейцами? Сохранилось ли в них священное чувство родства с соплеменниками или они готовы ради служебной карьеры даже стереть свои национальные черты?
Мне невольно вспомнился Виктор Сергеевич Ли - второй секретарь Ильичевского райкома партии, первая встреча с ним.
Еще в приемной меня приятно изумила секретарша.
- Из корейской газеты? Добро пожаловать! Конечно, знаем про ваше издание. Наш "второй" выписывает. Проходите в кабинет.
Из-за стола встал невысокого роста, чистенький и аккуратный кореец с приятным интеллигентным лицом. Очень рад, как дела, успехи? Как газета? Да, плохо, что мы теряем свой язык, традиции. К сожалению, и сам не умею ни читать, ни писать по-корейски. Но газету выписываю, надо же как-то поддержать...
В разгар беседы в кабинет заглянула секретарша и сказала, что вызванный такой-то человек пришел.
- Пусть войдет, - молвил "второй".
В кабинет вошел, нет, вполз пожилой узбек - так был изогнут его стан в низком поклоне. Руки прижаты к животу, словно туда впился осколок, тюбетейка вот-вот упадет с головы. Боже мой, какой же грех он сотворил, что так распластался?
Но еще больше меня поразил товарищ Ли. Положив свои маленькие кулачки на стол, он грозно выпрямился и, смотрел на посетителя как удав на кролика.
Пауза была пугающе длинной. А потом сразу рык:
- Ты почему не выполнил мое распоряжение?
- Кечерасиз, кечерасиз...
- Ищешь причину, да? Ты что забыл, что говорил наш генсек? Я напомню: кто хочет работать - тот ищет средство, кто не хочет - тот причину. Я тебе найду причину! Ты у меня найдешь причину положить партбилет на стол!
- Кечерасиз, кечерасиз...
- Даю тебе два дня, не выполнишь, смотри у меня, - кулачок дробно застучал по столу. - Иди!
- Рахмат, рахмат...
- Гостя вот благодари, Не хочу при нем ругаться. Иди и помни, что я сказал.
- Рахмат, рахмат...
Посетитель, точь-в-точь как падишахский подданный, пятясь задом, вывалился из кабинета. Товарищ Ли повернулся ко мне: хмурая туча на его лице сменилась вновь лучезарной интеллигентной улыбкой.
- С ними иначе нельзя, - доверительно сказал он. - Узбеки уважают, когда с ними так, по-узбекски.
Я не знал, что сказать. Все во мне оцепенело от омерзения и ярости. Почему я смолчал, почему не крикнул ему в лицо - ты что делаешь, свинья эдакая? И еще разглагольствовать, что узбеки любят такое. Как будто хамство имеет национальные черты.
Нет, в тысячу раз правы японцы, что не разрешают японскому корейцу занимать хотя бы самый маленький государственный пост. Такие, как Ли, примут любой облик ради карьеры.
Ничего я ему, конечно, не сказал. Я ведь тоже знал хорошо, чего мне... не надо делать.
Может быть, и есть среди партийных и советских функционеров-корейцев такие, кто не только на кухне радеет за возрождение национальной культуры. Но я таких не встречал. Чаще были другие, избегающие своих единокровцев. Как бы кто ненароком не обвинил в национализме. Что ж, Семен Тимофеевич верно посоветовал - есть же другие достойные люди.
Я решил обратиться к корейцам-ученым. Их было в Узбекистане немало, облаченных в мантию докторов и кандидатов наук. Филологи, экономисты, геологи, медики, философы - всех не перечислишь. Но особенно много почему-то историков. Факт примечательный, вызывающий раздумья, во многом объясняющий природу корейца.
Официальная история, как известно, всегда была наукой политизированной. Обязанная бесстрастно излагать факты, события, даты, она всегда была субъективной, поскольку прошлым можно оправдать настоящее. А потом это так просто - не заметить, пропустить, умолчать о тех или иных моментах истории, чтобы другие выгодно окрасились в нужные тона.
В официальной исторической науке легко сделать научную карьеру. Корейцев-историков много. Отсюда следовал печальный вывод: моим собратьям в большой степени присущ коньюктуризм.
Да, невесело приходить к таким выводам. Даже мысль о том, что ни один ученый-общественник не избежал цитирования основоположников марксизма-ленинизма (глупейшая идиома), восхвалений компартии - не утешает. Объективность - не есть ли главный критерий любой науки? Чему учили и чему научат труды, из которых выпали целые периоды истории?
Есть такая книга доктора исторических наук Ким Сын Хва "Краткие очерки об истории советских корейцев", в ней очень подробно повествуется о жизни наших родителей на Дальнем Востоке. Нелегкая доля при царизме, и мужественное участие в гражданской войне, и трудовой энтузиазм в строительстве социализма. Спасибо автору за это. Но ни слова не сказано о горьком 37-м годе, репрессиях и переселении. Я не обвиняю, понимая, что ему не дали бы в то время написать правду. Но все же, все же...
Зачем далеко ходить за примерами. Мой старший брат был историком. В начале 70-х годов он защитил кандидатскую диссертацию на тему "Борьба Компартии Узбекистана за материально-хозяйственное становление корейских переселенческих колхозов". В архивах он раскопал факты вопиющего произвола Советской власти в отношении корейцев - от огульных обвинений в массовом шпионаже до тюремного заключения без суда и следствия. Неискушенный в делах научных брат написал все, как есть. Потом сам рассказывал, что его научный руководитель, прочитав рукопись диссертации, в ужасе схватился за голову. Работу, естественно, пришлось переделывать.
А ведь брат мой был человеком не робкого десятка. В 36-м году он, 17-летним пареньком, приехал с Дальнего Востока в Самарканд, где поступил в пединститут. Через год, прослышав, что корейцев везут в Узбекистан, выехал навстречу и на станции Арысь чудом нашел нашу семью. В 46-м он вместе со многими советскими корейцами отправился в Северную Корею. Принимал участие в корейской войне, о чем всегда горько жалел, называя ее братоубийственной. Он с иронией относился к советской пропаганде, яростно выключал телевизор во время передачи программы новостей. "Только и знают что хвалить себя, - говорил он. - Когда-нибудь это вылезет боком".
Мой брат - яркий пример ученого-историка, думавшего об одном, говорившего о другом и писавшего о третьем.
Конечно, обвинять сначала надо было самого себя, если бы я глубоко не верил во все то, что писал и восхвалял. Превосходство наших духовных ценностей над капиталистическими неоспоримо, считал я. Взять хотя бы моральный кодекс строителя коммунизма. Какие прекрасные слова! Говорю это без капли иронии. Что же касается экономического соревнования двух систем, тут я, конечно, как и многие мои собратья-журналисты, плавал. Ибо не знал, не видел, как "там" на самом деле. Приходилось, не скрою, иногда кривить душой. Помню, как-то писал об Ургенчской шелкомотальной фабрике, где специалисты из Японии монтировали чудо-технику. Мне все хотелось поддеть этих представителей капитализма. И не придумал ничего лучшего, как сравнить их с роботами. Что, мол, педантичность японского рабочего доходит до того, что он после сигнала на обед не будет доворачивать гайку даже на пол-оборота. Такие вот они бездушные люди.
Каюсь. Японцам ведь неведом наш трудовой энтузиазм. План и непременно социалистическое обязательство - сдать объект досрочно. К празднику, скажем, или к какому-нибудь событию. И отрапортовать. А то, что опережение мало, что дает в конечном итоге, кого волнует? Главное - энтузиазм и рапорт.