Политический урок для репатриантов в Израиле. На тюремном опыте обиженных и обиженки особенно ярко виден вред от партии репатриантов в Израиле. Прежде всего, вред для самих репатриантов. Подчеркну, что речь идет именно о репатриантах, а не об иммигрантах, оптимизирующих свою текущую жизнь, не заглядывая в судьбу будущих поколений.
Иммигранты вправе заниматься оптимизацией своего личного "текущего момента", ибо именно для улучшения этих условий жизни они-то и покинули прежнюю страну проживания и перебрались в другую. Увидят иное более подходящее место для жизни - двинутся дальше. Это - их право, и претензий к ним ни у кого быть не может. Точно так же, как и нет у них морального права на претензии к принявшей их стране. И не должно быть права влиять на судьбу страны временного проживания.
Репатриант - это совсем иное качество члена общества в принявшей его стране. Особенно - репатриант в Израиле, уникальной стране, которая в численно подавляющем враждебном окружении имеет шанс выжить только при условии укрепления ее национального еврейского характера. И это укрепление еврейского характера страны приходится делать при единодушном осуждении (чтобы не сказать - враждебности) всего мирового общественного мнения. И даже при непонимании значительной частью своих сограждан-соплеменников.
Неизбежные трудности вживания в новую страну компонуют из репатриантов некую временную (подчеркну - только временную!) социальную среду. Многие в ней не понимают этой временности. И это, действительно, весьма трудно понять, ибо в этот немалый период жизнь представляется гораздо мрачнее, чем она в действительности. Но у репатрианта нет иного будущего, чем будущее государства Израиль, если только он не планирует мчаться дальше, т.е. если он именно репатриант, а не иммигрант. Это теоретически вполне понятное различие далеко не каждый в состоянии понять в применении к самому себе.
Трудная временная ситуация - прекрасное поле деятельности для политиков-конъюнктурщиков, которые популистскими лозунгами создают себе сиюминутный электоральный потенциал из части алии. Из той ее части, которая не смогла взглянуть на жизнь страны поверх своих текущих тягот. Этим людям кажется, что политики, выдвинувшие заманчивые лозунги, - это именно те лидеры, взгляды, политика и последующие действия которых в максимальной мере соответствуют стратегическим интересам если не всей алии, то хоть ее части. В этом причина появления электората олимовской партии, причина трагической ошибки и разочарования этого электората.
Дело в том, что трудности проходят, а в их временном облегчении может еще быстрее "пройти и само государство Израиль". Если лидеры олимовской партии этого искренне не понимают, то у них нет и никогда не будет качеств, необходимых для подлинных лидеров в масштабе нашей еврейской страны. А если они это понимают, но проводят политику, сегодня представляющуюся им лично выгодной, ибо она достаточна для избрания их в Кнессет, то это люди, которых трудно оценивать в критериях моральных ценностей честного человека, полезного своему электорату и стране.
Вот почему, когда создавали в Израиле партию репатриантов, я резко выступил против этой "всеизраильской обиженки", ибо психология обиженного имеет тенденцию закрепляться "на всю оставшуюся жизнь". Последующие годы показали, что партия репатриантов за малосущественные уступки ей со стороны правительства страны была готова блокироваться с любой ведущей партии во вред стратегическим интересам Израиля. Естественно, что ее электорат резко снизился, и на данный момент она сошла с политической сцены.
Воздушный и морской кони. То, о чем я здесь расскажу, не имеет отношения ни к кавалерии, ни к зоологии. Просто, пора отвлечься от серьезных вопросов бытия. Речь пойдет здесь о способах материальной связи, т.е. о передаче предметов, между камерами в тюрьме. (Существуют также неоднократно описанная информационная связь перестукиванием азбукой Морзе и речевая связь через трубы системы отопления, к которым приставляется металлическая кружка, служащая концентратором передаваемого или принимаемого звука). Оба этих вида материальной связи я наблюдал в действии.
Воздушный конь - это связь через окна камер, т.е. по воздуху. Это весьма затруднено наличием "намордников" на окнах камер. Морской конь - это связь через канализацию. Вот для того, чтобы она была возможна, и выламывают зэки днища у унитазов.
К такой связи готовятся загодя. Для нее из ниток и спичек изготавливают специальное устройство. Из ниток сплетают крепкий шпагат необходимой длины. Если нет катушечных или иных ниток, то расплетают носки. Желательно - новые. В этот шпагат на расстоянии 10-15 сантиметров друг от друга вплетают спички, которые расположены перпендикулярно шпагату. Получается нечто похожее на обглоданный рыбий скелет, в котором из позвоночника торчат ребра, но торчат в обе его стороны. Это и есть "конь".
К сеансу связи при помощи морского коня готовятся обе камеры, где находятся те, кто хочет установить между собою связь. У каждого из них готов "конь". За некоторое время до сеанса связи все камеры, чьи унитазы соединены с данным канализационным стояком, предупреждены, что пользоваться унитазами по их прямому назначению в любом из вариантов запрещено. Из обеих камер через унитаз опускаются кони с каким-то небольшим утяжелением на конце, чтобы их тянуло вниз. Где-то ниже нижней камеры "кони" встречаются, и их спички цепляются друг за друга. Ситуация корректируется голосовой связью через те же пробитые унитазы.
Когда становится ясно, что "кони" соединились, то можно уже пересылать что угодно. Пересылаемый предмет привязывается к верхнему концу "коня". Теперь его можно отпустить и вытянуть наверх, в другую камеру, уже при помощи другого "коня". Этими пересылаемыми предметами могут быть записки, кисет с табаком или что-либо иное небольшого веса и размера. Разумеется, что пересылаемый предмет помещается в пластиковый мешочек, который можно хорошо отмыть после пребывания в подобной "линии связи".
Мои отношения с хатой. Впервые очутившись в камере с ее обычным населением, я все-таки не имел ясного представления о своих будущих соотношениях с "коллективом коллег". Первые дни я еще не вошел в элиту и места за столом и на шконке не имел. Спал на своем матраце на полу, как и большинство. В одну из первых (если не в самую первую) ночей я вдруг проснулся от хлынувшей на меня холодной воды. Рядом со мною лежал большой таз. Я еще не знал, чего ожидать от коллектива уголовников, и воспринял это как акцию, направленную против меня лично, чтобы не дать мне выспаться к завтрашнему допросу.
Тяжелый таз был из твердого алюминиевого сплава толщиной не менее одного миллиметра. Еще не окончательно проснувшись, я правой рукой схватил этот таз за отбортовку и кинул его в лежавшего на нижней шконке напротив пахана весело смеющегося здорового парня, считая, что это - его работа. Пальцы мои с силой впились в эту отбортовку (я их порезал об нее, и они долго потом заживали), но бросок вышел несильным. Парень этот легко поймал таз, не переставая смеяться.
Постепенно я просыпался и начал восстанавливать картину происшедшего. Этот таз с водой предназначался кому-то из лежащих на верхней шконке. Тот, успев проснуться, когда в тазе вода еще была, отбросил его, и он упал на меня. Вот и все. Тем не менее, я полностью не успокоился и для камерных порядков вызывающим образом отправился сушить мокрую рубашку на батарее, расположенной прямо у шконки пахана. Он это стерпел. Во всяком случае, никак не проявил своего недовольства.
В камере были шахматы и домино. Шахматными фигурами играли также и в шашки и т.п. Большого разнообразия они не давали. А вот при помощи домино, помимо прямого его использования, играли во множество игр, эквивалентных карточным. В них я не играл, но в шахматы у меня в камере не было равноценного противника. Это говорит не об уровне моей игры, а об очень низком уровне игры других зэков в этой камере. Лучше остальных играл пахан, но и он играл неважно.
Гражданским равноправием ситуацию в камере назвать было трудно. Это был абсолютный диктат. Разумеется, людей с нормальной психикой это возмущало. Как-то двое молодых и свежих зэков начали обдумывать бунт против порядков в камере. И они решили посоветоваться со мной и заручиться моей поддержкой. К тому времени я уже сравнительно неплохо разобрался в социальной системе камеры, о чем писал здесь выше. К удивлению этих парней, я не поддержал их и постарался дать им несколько более сбалансированный взгляд на камерные порядки.
Как-то следователь Редько спросил меня, били ли кого-нибудь из зэков моей камеры. Я ответил, что не били ни разу. Тогда он сказал мне, что от начальства было указание тюремным надзирателям никого не бить в той камере, где я нахожусь. А еще следователь добавил, не удержавшись (или специально?): "Я уже две недели слушаю "Голос Америки". О вас ничего не говорится, все заняты вторжением Израиля в Ливан". Это был сентябрь 1982 года.
А что касается избиения зэков надзирателями в тюрьме Новосибирска, то такую картину я видел, и мне лишь случайно не досталось. Это было так: на время ремонта в нашей камеры зэков перевели из нее в другую. Она была в другом корпусе, и звонок, по которому в шесть утра зэки должны были быстро вставать и наводить порядок в камере, никто в нашей временной хате не услышал. Через несколько минут дверь в камеру распахнулась, и в нее, как разъяренный зверь, влетел надзиратель и стал куском тяжелого кабеля хлестать всякого, кто ему попался под руку. Вот это-то и было обычным в тюрьме.
Пара забавных эпизодов. Первый из них. В камерах чуть ли не ежедневно проводился "шмон", т.е. повальный обыск. При этом все население камеры выводилось в коридор, а в ней орудовали "менты". По окончанию шмона мы возвращались на свои места и приводили в порядок наше нехитрое имущество, вывернутое наизнанку. Особо тщательный шмон проводился в случаях, если по той или иной причине зэков временно переводили в другую камеру. Пару раз такое переселение пришлось пройти и мне. С этим связана достаточно забавная ситуация.
Зэки в тюрьме украшали себя татуировками. В основном, это делалось для того, чтобы выглядеть поавторитетнее в глазах других зэков. Тогда еще слово "крутой" не было в разговорном обиходе в его нынешнем смысле. Замысловатые татуировки были некоторым признаком, как сейчас говорят, "крутизны" зэка. По ним можно было "вычислить" сколько "ходок" имел их носитель и многое другое. Тюремное начальство боролось с нанесением татуировок, их описывали при регулярных специальных осмотрах зэков, отмечали новые татуировки и проводили расследование. Как-то в общем потоке под иронические взгляды других зэков на сей предмет осмотрели и меня, но потом больше не осматривали - не та была моя "масть".
Тушь, разумеется, в камере отсутствовала. Вместо нее для наколок использовалась жженая резина, разведенная мочой заказчика. Кстати говоря, моча в тюрьме широко используется в качестве антисептического средства (об этом может быть отдельный рассказ, но это уведет повествование еще дальше от основной темы). Для татуировки сжигали не любую резину, а только резину, из которой делались каблуки обуви - она для этого годилась лучше, чем резина подметок. Получался синий цвет рисунка татуировки, похожий на рисунки, сделанные тушью. Велик народ-умелец!
Высший шик татуировки - цветная татуировка. Для получения нужного цвета в "материал" добавляли содержимое цветных стержней для шариковых авторучек. Чаще всего - красных и зеленых стержней. Поэтому зэкам запрещалось их иметь. Заодно забирались и стержни всех цветов.
При переезде в другую камеру (в нашей камере должны были делать какой-то ремонт) встал вопрос о том, чтобы уберечь от конфискации имевшуюся пару-тройку стержней для авторучек.
Тут-то мне и пригодился опыт изобретателя. Зэкам иногда выдавалась селедка. Полагался каждому ее небольшой кусок. Но кто с этим будет возиться, чтобы ее резать на части для раздачи? Поэтому на всю хату давали несколько целых селедок, которые никто даже не потрошил. А там - делите их, зэки, как хотите. Мое предложение о тайнике для стержней было с радостным хохотом принято: стержни вставили в рот одной из селедок. Их, разумеется, никто там искать не стал. Если бы принимались заявки на соответствующие изобретения, то одним патентом у меня было бы больше.
Второй эпизод. Чифирь - предмет вожделения зэка. Некоторые привыкают к нему, как к наркотику, и тяжело страдают без него, а некоторые его пьют, чтобы не выглядеть недостаточно "крутым". Я - любитель крепкого чая, но никакого, как говорится, "кайфа" в чифире так и не нашел за все время заключения. Не помню, участвовал ли я в его распитии в тюрьме (возможно, раз-другой просто попробовал), но в лагере я не отказывался от идущей по кругу кружки с чифирем.
Варить чифирь в условиях тюремной камеры - специальное искусство. Прежде всего - посуда для варки. Ничего другого кроме алюминиевой кружки там нет. Подогревать ее можно только на открытом огне. В качестве горючего я видел лишь два материала: полоса (шириной сантиметров 15), отрезанная от казенного фланелевого одеяла и свернутая трубочкой как фитиль, или... обыкновенная газета. Полосу для варки чифиря отрезают от одеяла зэка, стоящего на нижней ступени зэковской иерархии. Поэтому в тюрьме нередко встречаются одеяла почти половинной длины.
Сварить чифирь в таких условиях - это высокий класс, ибо горение должно быть без существенного дыма. Иначе запах дыма почувствует коридорный, вломится в хату, конфискует драгоценный напиток да и доставит неприятности тем, кого сочтет причастным. Умельцы варят чифирь "на одной газете" и без запаха дыма. Варить на газете еще труднее, чем на куске одеяла.
Упрятать от конфискации кружку с чифирем - тоже проблема в камере.
Я не подавал заявки также и на это изобретение, но способ спрятать эту кружку с чифирем нашел. Кружку над огнем держали за веревочную петлю (это выглядело, как дужка ведра), которая крепилась к веревке, обвязанной вокруг верхней части кружки.
Как-то, раздумывая над задачей о том, куда же можно в легко просматриваемой камере спрятать кружку с горячим чифирем (ее ведь никуда не положишь), я обратил внимание на вешалку, на которой висели зэковские ватники и другая верхняя одежда. Это было единственное место, которое не просматривалось через глазок в двери. А пока дверь открывается, обзор камеры через глазок и вовсе прекращается. И нашлось решение: при первых звуках поворота ключа в открываемой двери камеры, если варился чифирь, кружка быстро передавалась тому, кто стоял около вешалки, а он за веревочную дужку вешал ее на крючок вешалки и прикрывал одним из висевших на ней ватников. Там ее никогда не искали.
Надзиратель, что-то увидевший в глазок либо уловивший запах чифиря или легкого дыма, кидался в поисках кружки с чифирем, но найти ее не мог. Не находили ее, даже если в камере тут же он и его "коллеги" устраивали поголовный шмон. Не помню, что делали зэки со следами огня и обнаруживали ли их в таких случаях.
Бюджет Советского Союза. За время моего пребывания в этой хате прошла сессия Верховного Совета СССР. На ней утверждался бюджет страны на 1983-й год. Признаться, я никогда не интересовался этим цирковым представлением, ибо был уверен, что все это - пьеса по сценарию под названием "Социалистическая демократия". А тут зэковское безделье и газета "Известия", передаваемая администрацией тюрьмы в камеру, привели к тому, что я прочитал даже данные нового бюджета СССР.
Потрясла меня доходная часть бюджета - всего три строчки:
1) доход от государственных предприятий;
2) поступления от налогов от населения;
3) всего, т. е. сумма первых двух цифр.
Я уже не помню конкретные цифры, но отлично помню то, что они показали.
Зная, что налоги составляли порядка 13% от зарплаты, нетрудно было посчитать суммарную годовую зарплату всего населения страны. А ее уж совсем легко было сравнить с доходами государства от принадлежащих ему предприятий (а других-то предприятий в стране социализма, победившего своих граждан, просто не было). Оказалось, что доход от предприятий во много раз превышает зарплату, которую получают те, кто на этих предприятиях работает. Если норма прибыли капиталиста составляла 15%, то это было большой удачей. На железных дорогах США (по данным американской книги "Системотехника") прибыль составляла единицы процентов. А в СССР в целом по стране она исчислялась не процентами, а разами, т.е. сотнями процентов! Никакому эксплуататору даже не снилась такая норма прибыли.
До этого расчета я подозревал подобную ситуацию, но даже для меня оказалось неожиданной такая откровенная наглость рабовладельца-эксплуататора. Единственным человеком, с кем можно было в камере поделиться этим открытием (т.е. тем, кто способен был там понять его суть), был "пахан", парень с криминальными наклонностями, но весьма сообразительный. Он быстро ухватил суть дела и сказал: "Ну тебя, Эдмундыч (так меня он называл из-за моего имени и по образцу Феликса Эдмундовича Дзержинского)! Лучше бы ты мне это не рассказывал. Теперь я об этом буду думать..."
2-6. Продолжение следствия
Остаюсь в "хате". Обычный порядок поездки к следователю был таков: зэков в "черном вороне" возили на допрос к следователю в прокуратуру, находившуюся в центре Новосибирска, т.е. через весь город. А потом увозили обратно. Это был довольно мучительный процесс. Прежде всего, если зэка вызывали к следователю, то накануне с вечера его с личными вещами выводили из хаты в промежуточную камеру, в которой собирались завтрашние пассажиры "воронков". Вызванный сдавал все полученное в тюрьме казенное имущество - постельное белье, полотенце, одеяло, матрац, кружку и ложку. Это делалось на тот случай, если после допроса зэк не вернется в тюрьму, а будет либо отпущен, либо переведен еще куда-то. А если имущество он не сдаст и останется в хате, то оно пропадет. А кому персонально отвечать за это? (Точно как в старом анекдоте, в котором лодочник говорит отдыхающим, желающим взять лодку: "Если вы утонете, вам - ничего, а мне - отвечать!")
В хате было всегда тепло, ибо в самую холодную погоду во всегда переполненных камерах хватало тепла от тел зэков. А в обычно пустующей камере, в которой на одну ночь концентрировались зэки для завтрашней поездке в воронке, был жуткий холод. И ни матраца, ни одеяла. Только голые "струны" на шконках.
Как набивали воронок "пассажирами", я уже писал. Это была отнюдь не увеселительная поездка. Возвращались зэки в тюрьму через "привратку", о которой я тоже уже рассказывал. Та мечтательная фраза, которую я тогда услышал в ней: "Послезавтра будем уже в хате...", говорит, насколько для зэков поездка к следователю из тюрьмы и обратно была хуже условий тюремной камеры. Это можно понять только на собственном опыте.
Во время второго "выездного" допроса я сказал следователю Редько, что если он хочет продолжать допросы, то пусть приезжает в тюрьму ко мне. А если меня будут из тюрьмы возить к нему, то на вопросы я отвечать больше не буду. И еще я поставил одно условие: во время допроса я должен иметь под руками УПК (уголовно-процессуальный кодекс), ибо на допросе не присутствует адвокат, и мне не у кого консультироваться по вопросам процедурного характера. И Редько стал приезжать в тюрьму и привозить для меня тяжелый томик УПК.
Когда водили на допрос тут же в тюрьме, то ситуация была гораздо комфортнее. Во-первых, зэк нормально спал ночью в своей хате. Во-вторых, никаких вещей не сдавал и после этого не получал. В-третьих, возвращался после допроса непосредственно в свою хату. Это все гораздо меньше утомляло, чем поездки к следователю. При этом максимум неудобства заключался в том, что если надо было какое-то время подождать прибытия следователя или был перерыв в допросе, то меня отправляли в стакан-минимум, гораздо меньшей площади, чем тот, в котором я провел первые две ночи в тюрьме. По размерам он был как стакан в воронке. В нем была полочка, на которой можно было сидеть.
В связи с этим вспомнился забавный случай. Как-то меня возвратили в конце дня после допроса в хату. Уже кончалось время ужина. Вошли в длинный коридор, в котором находилась моя камера. А навстречу из него уже выезжает со своей тележкой "баландер", зэк из персонала обслуживания, развозивший по камерам еду, т.е. "баланду". (Некоторых зэков, по делу которых суд уже вынес приговор, но приговор еще не был утвержден при его кассации, использовали на различных внутренних работах в тюрьме. Иногда в таком качестве использовали и тех, чей приговор был уже утвержден, но сидеть осталось совсем немного, и его не отправляли в лагерь. Были и такие зэки, которые смертельно боялись отправки в лагерь, т.к. за ними был "должок", за который можно было там поплатиться жизнью. Но их, мне кажется, использовали в тюрьме без контакта с другими зэками, если не считать их "работу" в "пресс хатах".) Увидев баландера, я "стребовал" свою порцию. И получил. Когда меня подвели к камере, открыли ее дверь, и я оказался в дверном проеме, держа в одной руке пайку хлеба, а в другой - алюминиевую миску с кашей, в хате раздался дружный хохот, и кто-то крикнул: "Ай да политический!". Ошарашенный такой встречей, я узнал, что во время раздачи ужина в камере потребовали ужин для отсутствовавшего, т.е. для меня, и таким образом у меня оказалась двойная порция. Первую из них я отдал тем, кто ее честно заработал.
Адвокат Т.И.Алферова. В ноябре 1982 года меня привели в одну из камер для допросов, но в ней был не следователь Редько. Там сидела некая средних лет представительного вида дама килограмм на 100 с чем-то и, как пишут в старинных романах, со следами былой красоты на лице. (Замечу, что Валя возразила, что Т.И. и тогда была не только со следами былой красоты, но и с ее полным присутствием.) Она представилась: Татьяна Ивановна Алферова, адвокат, нанятый Валей для меня. Она была примечательна вдвойне. Во-первых, она была дочерью прежнего бонзы областного масштаба (кажется, он был когда-то вторым секретарем Новосибирского обкома партии, что весьма немало), а во-вторых, она была старшей сестрой известной актрисы кино Ирины Алферовой, одной из самых красивых актрис советского кинематографа.
Валя считала, что адвокат в моем деле необходим, чтобы через него можно было установить связь между нами. Ее попытки и попытки наших друзей в Москве найти там для меня адвоката оказались безуспешными. По моему делу адвокаты воздерживались выступать. А Алферова согласилась, так как считала, что речь идет о каком-то анекдотчике, кого посадили за антисоветские анекдоты. Кто-то из опытных новосибирских адвокатов, учитывая ее личную связь в высоких сферах, посоветовал ей взяться за дело по моей статье, по которой никого в Новосибирске не судили уже много лет. Это могло быть ей интересно для практики. Поэтому она не побоялась выступать по моему делу, полагаясь на свою принадлежность к областной элите. Да и у ее сестры были связи в верхах, ибо Ирина Алферова до того, как вышла замуж за Александра Абдулова, была замужем за сыном какого-то бонзы всесоюзного масштаба.
Но когда Т.И. ознакомилась с моим делом, то пожалела, что взялась за него, однако отказываться от дела, за которое уже взялся, адвокат не имел права. Так она и тянула эту лямку, не слишком здорово помогая связям между мной и Валей. Как я помню, лишь один раз она принесла и на короткое время показала мне фотографию моей внучки, присланную Вале из Израиля. И на том спасибо.
Когда я сейчас прочитал записи, которые Валя сделала на суде, то оценил, что Т.И. грамотно построила свою защитительную речь в тех пределах, в которых она не побоялась говорить. Если бы она попыталась дать по-настоящему правовую оценку происходящему, то на этом ее адвокатская карьера и закончилась бы. Ее вряд ли посадили бы, но неприятности ей были бы обеспечены. Я к ней не в претензии, ибо кто может требовать от среднестатистического гражданина идти грудью на амбразуру?
Вехи следствия. В этом разделе я остановлюсь лишь на некоторых деталях следствия, о которых помню и которые, как мне кажется, хоть чем-то могут заинтересовать читателя. Прежде всего, мне нечего было скрывать от следствия, ибо все, что было написано мною и мне инкриминировалось, было мною сознательно помечено моими подробными координатами, включая и домашний адрес, чтобы другие не боялись не только их читать, но и передавать дальше. Ведь если не боится автор, то чего бояться другим?
На единственный вопрос я отказался отвечать на следствии: на какой именно машинке было отпечатано одно из коллективных писем, составленных мною, и под которым были примерно десять подписей отказников. Там были подписи Павла Абрамовича, Владимира Престина, Элиягу Эссаса, Владимира Райза, Юлия Кошаровского, Эмиля Горбмана и еще, чьи фамилии я сейчас не могу вспомнить. А писал и печатал это письмо я в Москве на машинке Ефима Давидовича Гохберга, полковника авиации в отставке, моего старшего друга и прекрасного человека. Рассказ о нем впереди.
До появления Т.И. в качестве моего адвоката, я чисто "из принципа", чтобы не сказать, из природной вредности, предпринял такой демарш. Из советских газет я знал, что в Израиле есть некая Фелиция Лангер, дама-адвокат, которая активно выступает в защиту израильских арабов. Тех самых, что "страдают от израильских оккупантов в Иудее, искони арабской земле". Ведь, как известно ей и всему прогрессивному человечеству, Иудея - арабская земля, захваченная иудеями. Прошу простить за дурацкую шутку об исконно арабской Иудее, но существуют даже евреи в Израиле, которые и сегодня так говорят всерьез.
В протокол допроса я вписал в виде письма обращение к Фелиции Лангер с просьбой взять на себя мою защиту. (Протокол допроса - это был единственный вид письменной связи, имевшей шанс, если не воспротивится прокуратура, легальным образом выйти за пределы тюремной камеры.) В этом обращении я выражал надежду, что, коль скоро она, Лангер, специализируется на защите человеческих прав арабов, то от защиты прав еврея в СССР она также не откажется. В этой записи я просил прокуратуру передать данное обращение уважаемой Фелиции Лангер.
Полагаю, что читатель не удивлен тем, что мое обращение было прокуратурой проигнорировано.
Экспертизы. Мое дело состояло из трех томов, самый толстый из которых имел порядка 400 страниц. Все, что мне инкриминировалось, было, как я уже сказал, мною подписано, и я не отрицал свое авторство. Тем не менее, оно все, включая и адреса на конвертах моей корреспонденции, отправлялось на экспертизу графологов, дабы подтвердить мое авторство, которое я не отрицал. Постановление следователя об экспертизе каждый раз давали мне для ознакомления под расписку. Я писал в ней, что эта экспертиза - пустая трата денег, ибо я подтверждаю, что это написано мною, но казенных денег для экспертов никому никогда не было жалко.
Еще были экспертизы по оценки содержания написанных мною документов. Их задачей было решить, содержат ли они "заведомо ложные утверждения, порочащие советский государственный и общественный строй". И экспертиза с готовностью давала оценку: "Да, и еще как содержат!". Когда-нибудь эти экспертные заключения, сопоставленные кем-либо с тем, что написано мною, смогут ярче всего показать систему страха в Советским Союзе, ибо то, что я писал, формально было весьма корректно и прямо-таки по-советски. Нередко в них был сарказм, но по форме все это было кондово советским.
Для курьеза расскажу, что по поводу моего "Юрпособия", которое особенно ожесточило власти, один из недалеких отказников, ставший также узником Сиона (ныне живущий в Израиле и заметный политический деятель всеизраильского масштаба), сказал тогда другому отказнику, что это "Юрпособие" - верноподданническое просоветское произведение. А мне за него дали гораздо более тяжелое наказание, чем получил этот ничего не понявший критик. Следовательно, "самый справедливый в мире советский суд", который вынес мне приговор точно в день Прав человека, разобрался в этом произведении гораздо глубже, чем этот диссидент с ученой степенью. Вот и толкуй после этого о глупости советских "судейских" и об ученой степени или национальности, как свидетельствах уровня мышления!
Смерть Брежнева. Великий вождь советского народа, "многажды" герой Советского Союза и Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии по литературе, полководец и кавалер самых разнообразных орденов многих стран и прочая, и прочая, и прочая, отошел в мир иной примерно 20 ноября 1982 года.
В камеры тюрем доставляли газету "Известия", было в них и радио. Газета пользовалась успехом как для курева, так и для других целей, ибо с бумагой для туалетных целей была "напряженка". Так вот, хулиганье из нашей хаты из газеты с траурными брежневскими материалами вырезало большой портрет обожаемого Леонида Ильича и чем-то приклеило на стену в ногах у моей шконки. Им было интересно, как надзиратели отнесутся к сочетанию этого портрета и статьи УК, по которой я обвиняюсь.
Несколько дней надзиратели терпели это кощунство, не зная, как реагировать. Но потом, видно, их начальство приняло смелое решение, и портрет обожаемого они сняли в мое отсутствие.
Примерно в те же дни умер областной прокурор, в кабинете которого я был арестован. Видимо, этот "дубль" (смерть его и Брежнева) вдохновил меня на "пророчество". Я сказал тогда: "Они будут дохнуть, пока я сижу!" Не могу утверждать, что именно это было главной причиной, но за Брежневым достаточно быстро последовали его приемник Андропов, затем - маршал Устинов (один из главных советских бонз), а после него - и приемник Андропова Черненко. Последний умер точно в день моего выхода из лагеря по концу срока, чем защитил своего приемника Горбачева. Если бы он умер немного раньше, то Горбачев взошел бы на престол еще до моего освобождения и мог бы попасть на этот траурный конвейер. Как знать? (Шутка, конечно, но какая точность!)
Окончание следствия. В соответствии с УПК, обвиняемый должен быть ознакомлен со всеми документами дела и расписаться в этом. Это - обязательно. Поэтому у меня вызывает удивление, что кому-то из бывших узников того периода в виде одолжения лишь в наши дни дали ознакомиться с его "делом". Без этого дело в суд не передавалось. Дело могло быть на 200% липой, но форму соблюдать в мое время они старались.
Итак, я получил несколько дней спокойного чтения в сравнительно комфортабельных условиях в тюрьме в камере для допросов. Редько был вынужден сидеть рядом и бездействовать. Как-то он попросил другого следователя посидеть со мною, а сам отправился по каким-то делам. Этому следователю, привыкшему к уголовникам, было интересно хоть о чем-нибудь поговорить с нестандартным зэком. Так устанавливаются человеческие контакты даже между столь разными людьми и в неординарной обстановке.
Об этом в свое время писал Антуан де Сент-Экзюпери, после того, как во время гражданской войны в Испании попал в плен к анархистам.
В нашем разговоре мой "сторож" поплакался, что ему предстоит ремонт в квартире, а это в те годы в России было изнурительным и дорогим занятием. Одновременно со мною в камере сидели двое бригадиров строительных бригад, которые могли бы, будучи вне тюрьмы, легко решить его проблемы. И я сказал: "Вот вы сажаете людей целыми бригадами, а ведь они делали нужное дело - брали на себя строительные и ремонтные работы, которые практически нельзя было сделать через государственную организацию. Кому от этого польза? Вот и мучайтесь".
И тут мой сторож пояснил юридическую сторону дела и дал мне полезную для других зэков консультацию. Он сказал: "Этих бригадиров шабашников судят не за то, что они выполняют в частном порядке какие-то работы. Это по закону не преступление. За это судить невозможно. Их судят совсем за другое - за дачу взяток. Ведь стройматериалы им взять неоткуда, они их за взятки берут на государственных стройках. А это уже - преступление, наказуемое по закону о даче взятки".
Как шьют дело. Когда я вернулся в камеру, то из бесед с двумя бригадирами-сокамерниками достроил картину до конца. Один из них был уже в завершающей стадии следствия (его имя я не могу вспомнить), и я уже ничем не мог ему помочь. Но из его рассказа я понял, как такие дела "шьют".
Когда материал следствия содержит уже определенную информацию о том, сколько денег получено бригадиром от заказчиков работ, а сколько выплачено всей бригаде, то по разности этих сумм становится ясно, что это - сумма того, что взял себе бригадир, плюс то, что он роздал в виде взяток. За достаточное время набирается сумма, которая тянет на обвинение в хищении в особо крупных размерах, за которое в тогдашней России можно было получить расстрел. Одна тонкость: за взятку судят и взяточника, и взяткодателя. Но последнего могут освободить от уголовной ответственности при условии его явки с повинной, т.е. если он по своей инициативе явится в следственные органы и признается в содеянном до того, как против него будет возбуждено уголовное дело о получении взятки.
Легко шить дела, когда обвиняемый не ориентируется в законах и не может воспользоваться услугами адвоката. Делали так. Под любым предлогом привозили подозреваемого в милицию или прокуратуру. Предлог не так уж трудно было найти. Подозреваемого морально обрабатывали несколько человек. Пока кто-то вел с ним разговор, другой из этой группы вдруг произносит: "Что вы тянете время? Ведь за ним хищений на столько-то тысяч рублей, а это уже тянет на "вышак". И кладет на стол три цифры: получено, выплачено бригаде и разность. Весьма внушительную разность.
Наступает длительная пауза. Наконец, кто-то говорит: "Не может быть, чтобы все это он взял себе одному. Давал же он деньги на сторону за все эти материалы и другое. Так чего ему за чужие деньги под расстрел идти?" И снова тягостная пауза. Потом кого-то "осеняет": "Послушай, парень! Постарайся вспомнить, кому и сколько ты дал. Сядь и напиши. А мы это оформим как явку с повинной. Тогда ты освобождаешься даже от "срока", идешь по делу свидетелем, а кто нажился, тот пусть и отвечает".
Этим рассуждениям в логике не откажешь. А в меркантильном мире слишком большой солидарности соучастников ожидать не приходится.
Примерив на себя "стенку", ошалелый от вероятности "вышака" бригадир старательно пишет список получателей взяток. Когда этот список готов, следователь, ведущий дело, забирает его, вынимает из стола постановление о возбуждении уголовного дела за дачу взяток, подписанное на несколько дней раньше. Поэтому показания бригадира уже не могут сойти за явку с повинной, а вместо явки с повинной оформляют... протокол допроса. Затем начинают вытряхивать признания и из получивших взятки. Многие из них "раскалываются", а взяточники, которые наотмашь отрицают все, иногда и под суд не попадают, если нет прямых доказательств.
По такой технологии следствия один из моих сокамерников (один из двух бригадиров, о которых я упоминал выше) получил 13 лет.
Семен Вайман. Такой же срок получил и Семен Вайман, которого вместе со мной в одном воронке пару раз возили в областной суд. Рассказ о Семене несколько выпадает из хронологии данного повествования, но началу рассказа о нем место именно здесь.
Семен Вайман со своей бригадой вел достаточно крупные строительные работы на промышленных объектах. К тому времени, когда мы с ним встретились в "превратке" перед посадкой первый раз в "воронок", он уже пару лет отсидел во время следствия и суда по своему делу. Он тогда тяжело страдал от язвенных болей. Настолько, что сидеть он мог только на корточках. Он, видимо, умел находить контакт с "ментами". Я сужу об этом по тому, что они удовлетворили его просьбу и поместили его в воронке в тот "стакан", куда поместили меня. Разместиться в стакане двум человекам было практически невозможно, но Семен вообще не мог сидеть из-за боли в животе, а, скорчившись, он размещался у меня в ногах. Так и ехали, так и беседовали.
Моральное состояние Семена, тем не менее, было отличное. Он был полон надежд, что суд кончится в его пользу (ничего себе польза, когда пару лет он уже мыкался в тюрьме!), ибо, как он считал, его адвокат сумеет разгромить позицию прокуратуры.
Перед судом прошла уже добрая сотня свидетелей, которым он на вполне законных основаниях платил заработную плату. Семен говорил: "Пусть они разберут все деньги (в хищении которых его обвиняли), а потом посмотрим". И посмотрели. Дали ему 13 лет.
Лет восемь (или девять) он отсидел. В лагере дополнительно к язве заболел туберкулезом, лишился и одного легкого, потерял семью и вышел в годы перестройки, когда его дело было пересмотрено, а он ... оправдан. Тогда я уже был в Израиле.
Выйдя из заключения, деятельный Семен развернул достаточно масштабную предпринимательскую деятельность в Новосибирске.
В Израиле мы с ним встретились, когда я уже работал в фирме СЭЙТЕК (году в 1990-91-м), а он приехал сюда, чтобы проведать своих мать и сестру и, кажется, по каким-то коммерческим делам. Он был бодр и деятелен, намечал новый размах своего строительного дела.
Летом 2003 года мы снова встретились с Семеном в Израиле. Вместе со своим другом, бывшим новосибирцем (некогда отказником), известным пианистом, профессором Михаилом Богуславским Семен был у нас с Валей в гостях. По-прежнему деятельный, он расстался со строительными делами и организовал несколько лет назад приличную фирму, занимающуюся программированием. По рассказам Семена, его фирме удалось решить класс задач, которые, в частности, резко упрощали раннюю диагностику некоторых тяжелых заболеваний. В том числе - и онкологических. Сотрудничество с израильскими медиками и было предметом его нынешнего приезда. Да будет успешной для Семена и для медицины его работа!
Фарид. Второго бригадира строителей из моих сокамерников звали Фарид. Он был обрусевший татарин. Именно через него, когда он освобождался, я передал некоторую информацию для Вали. О том, что информация ею получена, Валя сигнализировала, как было условлено: в очередной ее передаче мне среди головок чеснока была и одна головка луковицы. Значит, Фарид ей передал то, что я просил.
Фарид, когда был в камере, рассказал мне, что в его изъятой записной книжке (записные книжки были излюбленной добычей при обыске) была запись: двести рублей - такому-то. Эту зацепку следствие и раскручивало. На его счастье этот "такой-то" еще не раскололся. И я сказал Фариду: "Признайся, что была у тебя грешная мысль дать ему эти деньги (придумай за что, за что-нибудь безобидное), но ты не решился ему это предложить. И на этом стой".
Так он и сделал, и после пары месяцев возни с ним следователь сдался и закрыл дело ввиду недоказанности преступления. Когда я из лагеря вернулся домой, то Фарид вместе со своей женой пришел выразить мне свою благодарность.
Россия, излечивая репатриантов от сомнений, "морально поддерживает" их. Возможно, совсем уж не к месту, но не могу удержаться от анализа, навеянного как историей Семена и многих других, так и текущей российской ситуацией.
И в Израиле многое заставляет гражданина этой страны, имеющего мою систему взглядов, стыдиться своего правительства как во внутренней его политике, так и, особенно, во внешней. И это отнюдь не в мелочах, а в принципиальных и масштабных вопросах. Здесь не следует детализировать это, но стоит отметить нечто специфическое.
В нашей семье побудительным мотивом к репатриации была цель - жить в Израиле, в еврейской стране. Эта цель осуществилась. За более чем 15 лет пребывания в Израиле (к моменту написания этой книги) у меня не было ни одного мгновения (подчеркну: ни одного!), когда я бы пожалел о нашей репатриации или же подумал, что не туда мы приехали.
Но отнюдь не все репатрианты из СССР/СНГ имели побудительные мотивы, аналогичные нашим. Тем не менее, многие из них вжились в новую жизнь и чувствуют себя в полной мере гражданами Израиля, причастными к его проблемам и болям. Однако есть немало и тех, кто не сумел ощутить Израиль своей страной. Они либо эмигрировали из Израиля далее (а то даже и вернулись в места прежнего проживания), либо живут здесь с ощущением совершенной ими непоправимой ошибки.
Сочувствуя таким людям, я несколько раз испытывал желание обратиться с открытым письмом к евреям, еще живущим в стране моего исхода и без достаточных побудительных мотивов планирующим переезд в Израиль, с призывом воздержаться от репатриации. Но потом этот порыв исчезал.
Так было при подписании Норвежских соглашений. Тогда на улицы Иерусалима вышли сотни тысяч демонстрантов, протестующих против этого преступного сговора. Вышло бы еще гораздо больше протестующих, но власти Израиля препятствовали приезду демонстрантов в столицу - на подступах к ней полиция высаживала демонстрантов из специально нанятых автобусов. А после этого правительство демонстративно проигнорировало этот массовый протест.
Было у меня такое же желание и в некоторых других случаях, когда правительство Израиля делало шаг, ставящий под угрозу будущее нашей страны. А она, подталкиваемая "мировым общественным мнением" и даже своим "лучшим другом" - Америкой, каждый раз все дальше скатывается в небытие. Если уж жить под чужой властью, то русские, на мой взгляд, в таком качестве предпочтительнее арабов.
Но как только приходилось мне подумать о таком обращении к потенциальным репатриантам, то в России происходило "такое нечто", что внутренний голос говорил мне: "Что бы плохое, с твоей точки зрения, ни происходило в Израиле, в России происходят явления гораздо худшие. Так что - не торопись с подобными обращениями. Ты слишком мал, чтобы видеть ход событий в их истинном свете".
Я не буду анализировать прошлое нашей бывшей родины. Мы все знаем, что Россия - страна, в которой традиционно, многие века (и задолго до кровавых большевиков) человеческая личность, как таковая, не имела никакой ценности, а еврейская - и подавно.
Наблюдая российские события по доступным в Израиле каналам ТВ России, можно видеть сегодняшнюю тенденцию тамошних событий.
ТВ России уже достаточно прочно прибрано к рукам властью, которая на всех уровнях армирована выходцами из КГБ, начиная с президента страны. Что умеет делать это милое ведомство, мы знаем по сталинскому прошлому. А его-то, Сталина, ранее дискредитированного, постепенно поднимают на пьедестал. И уже нет в России сил помешать этому.
Вот прошел "безобидный" сериал о личной жизни Сталина. Все в нем как бы и нормально. Обаятельный в молодости и скромный в личной жизни мужчина, имевший успех у женщин, несчастный муж, переживший двух любимых жен, любящий отец талантливой дочери, отец не удавшихся, с его точки зрения, сыновей.
А что, собственно, может увидеть зритель сериала о жизни человека? Речь-то только о личной его жизни! Да, конечно! Но о личной жизни какого человека? Того, кто обладал беспримерной абсолютной властью над четвертью миллиарда людей да еще попирал кучу других государств, смещая и расстреливая их руководителей, единолично определяя все, что происходит в них и их внешнюю политику. Того человека, по чьему приказу физически истреблены десятки миллионов людей, среди которых были носители лучшего генофонда России и покоренных ею народов, истреблены наиболее умелые производители сельскохозяйственной продукции, создано государство-тюрьма.
А какова цель подобного сериала? Предельно проста: вызвать сочувствие зрителя, затуманить память о злодеяниях. Так подготавливается почва для реабилитации сталинского режима.
Другой "исторически документальный" фильм - об убийстве С.М.Кирова. Выступают трое историков. Из тех, чей профессиональный метод злые языки в еще уцелевших в прежние времена головах формулировали так: "Прошлое в наших руках!" Оказывается, по утверждению этих владельцев прошлого, Киров не опередил Сталина по числу поданных за него голосов на 17-м съезде компартии. Оказывается, убийца Кирова Николаев был психически ущербным. Оказывается, все намеки на причастность Сталина к убийству Кирова - это измышления Никиты Хрущева, который ненавидел Сталина за то, что на вечеринках Сталин заставлял Никиту на потеху его "партайгеноссен" танцевать гопак. При этом показывают и документальные кадры - танцующий, но не Хрущев, а... маршал Буденный.
Заодно там упоминается об аресте Зиновьева в связи с убийством Кирова, но никак не говорится, что отношения к этому Зиновьев не имел.
Уже идет и наступление на наиболее богатых российских евреев. Я не берусь ни осуждать, ни оправдывать тех, кто в перестроечной России стал владельцем миллиардных состояний, успев что-то урвать от богатств, которыми ранее безраздельно владела КПСС. Немало присвоили себе и бывшие советские функционеры. Конечно, бросается в глаза, что среди "новых русских" много евреев. Но евреев непропорционально много не только среди бизнесменов разных стран, но и среди Нобелевских лауреатов в области естественных наук, среди международных гроссмейстеров, среди великих ученых и музыкантов и др. Народ, наделенный Творцом способностями, чтобы он овладевал мудростью Торы, естественно, преуспевает и в других областях деятельности. Впрочем, преуспевает за счет Торы и за счет интересов своего народа. Еврейского народа.
Не только исподволь подготавливается почва для реабилитации сталинского режима в той или иной его форме с целью его реставрации, но и идет уже новый передел собственности, который начат с евреев, ибо, как пел об антисемитах Владимир Высоцкий, "на их стороне хоть и нету законов, поддержка и эн-н-н-н-ту-зи-азм миллионов".
Тот, кто предпочитает закрывать глаза на происходящее, не понимает, что в России грядут события, в сравнении с которыми израильская ситуация выглядит относительно благополучной. А если в будущем кому-то и придется жалеть, то не уехавшим евреям, а тем, которые "купились" на очередную российскую оттепель. Россия уже сегодня дает понять это и тем самым рассеивает временами возникающие сомнения.
(Примечание 2006 года. После того, как был написан этот раздел главы, прошло более двух лет. Многое изменилось к худшему в израильской внутриполитической ситуации. Да и в России усилилась тенденция возврата к прежним порядкам. Так что что-либо существенно корректировать не приходится.)
2-7. Суд
Документы, за которые меня судили. Судил меня областной суд города Новосибирска в качестве суда первой инстанции. Мне инкриминировалось написание следующих шести документов:
1. Юридическое пособие. "Правовые основы выезда из СССР на постоянное жительство в другие государства".
2. Доклад "За дружбу народов СССР и Израиля".
3. "Прозрачная книга" - Сборник и обзор документов и событий в связи с попытками содействовать дружбе народов Советского Союза и Израиля.
4. "Открытое письмо главам государств и правительств стран-участниц Хельсинкского совещания 1975г."
5. "Открытое письмо генеральному секретарю ЦК КПСС и генеральному секретарю Организации Объединенных Наций".
6. "Предложение в Политиздат".
Состав суда. Суд состоит из председателя (судья) и двух народных заседателей, считающихся членами суда, равноправными с судьей. Заседатели избираются "трудящимися". Они на какое-то небольшое время привлекаются к этому занятию, отрываясь от своей работы с сохранением зарплаты. Реально заседатели - марионетки, выполняющие то, что им велит судья. Впрочем, судья - тоже марионетка, только за ниточки дергают с более высокого уровня. Не исключаю, что в народных судах при рассмотрении простейших дел, когда никому не интересно давать суду директиву, могла быть и независимость суда, и заседатели могли тогда позволить себе иметь мнение и даже отстаивать его.
Форма и содержание. То, с чем мне пришлось столкнуться в контактах с советским, так сказать, правосудием, отличалось (в случаях, когда было кому это потребовать) строгим выполнением формальных требований процедуры. Процедура могла соблюдаться при полном наплевательстве на суть дела.
Когда по завершению следствия я, как и положено по процессуальному кодексу, подписал документ об ознакомлении со своим делом, мне было вручено обвинительное заключение, которое передавалось в суд. Согласно УПК, оно должно быть вручено обвиняемому не менее чем за трое суток до начала суда. Но вскоре после того, как я его получил, в камере был "шмон" (обыск), у меня нашли обвинительное заключение и... изъяли его. Поэтому оно находилось у меня меньше положенного срока. Когда моя адвокатесса перед судебным заседанием 1 декабря 1982 года узнала об этом, то тут уж она позволила себе дать волю своему праведному гневу. А страж закона, судья, ее поддержал и вынес определение, сурово порицающее начальника тюрьмы. После формального начала суда его отложили на сутки, чтобы дать мне положенное время любоваться обвинительным заключением.
Законность злорадно торжествовала. Никого не интересовало, что дело полностью липовое, что в моих действиях не было и намека на состав преступления по этой или иной статье, которая впоследствии, в период горбачевской перестройки, была отменена.
Годы спустя новосибирские евреи писали мне в Израиль, чтобы я поставил вопрос о снятии с меня судимости (статья эта тогда еще не была отменена), но я ответил, что меня это не интересует.
Нарушение и формы. Я уже отмечал, что любое нарушение закона было возможно даже по форме, если на него была хотя бы устная санкция "сверху". Так, по закону, суд можно делать закрытым только в двух случаях. Во-первых, если в судебном заседании предполагается использование секретных сведений. Во-вторых, если слушается дело о каких-либо вопросах сексуального характера, публичное рассмотрение которых наносит ущерб нравственности населения. В закрытых заседаниях могли слушаться и некоторые дела малолетних. И все. Четвертого не дано, но самостоятельно взять у закона - можно. И в моем случае взяли.
Мое же дело ни с какой точки зрения нельзя было отнести к одной из этих категорий, но судья объявил, что дело мое будет слушаться на закрытых заседаниях суда. Видимо, в Новосибирске не сумели организовать суд таким образом, чтобы на формально открытые судебные заседания не могли попасть нежелательные слушатели. Обычно делалось это достаточно просто. До начала судебного заседания зал уже был полон "трудящимися" (это могли быть курсанты училищ милиции или так называемые комсомольские активисты и т.п.). Никому другому места не доставалось, и больше никого в зал не допускали. В моем случае задачу упростили, и без каких-либо законных обоснований процесс был объявлен закрытым. Имели право присутствовать на суде только те, чьи фамилии я назвал в качестве нужных мне свидетелей, да и то - только после того, как их допросят в этом качестве, и если они в списке свидетелей были. Так что не следует воспринимать сказанное мною выше о тамошнем стремлении соблюдать форму закона как абсолют. Да, стремились, но... постольку, поскольку.
Отношение советской власти к исполнению закона иллюстрируется дополнением к поговорке, популярной в первые годы советской власти: "Скромность украшает большевика". Дополнение: "..., когда это не вредит делу" мой отец слышал от одного старого большевика. Вот так. А как в конкретных условиях понимать "вред делу" - это уже, как говорится, второй вопрос. Точно так же, когда исполнение закона "вредит делу", к требованиям закона можно отнестись как к требованиям личной скромности.
Спецконвой и начало суда. В канун суда меня переместили из хаты в промежуточную камеру, как это делается при описанном выше вывозе зэка из тюрьмы к следователю. К этому дню я достаточно времени был небрит (стал отпускать бороду), хотя возможность (нелегальная) бриться была, и первые пару месяцев в камере я регулярно брился. Лезвия для безопасной бритвы запрещалось иметь, но зэки их как-то проносили и прятали. Лезвие ломали пополам вдоль, а "станок" для бритья делали из внутренней части спичечной коробки. Сооружение это скрепляли нитками. Лезвие в камере было большой ценностью, а надзиратели охотились за ними, ибо наличие лезвия было очевидным - зэки (как минимум, их элита) ходили бритыми.
Как-то меня брил Володя-пахан, у которого было какое-то особого качества заграничное лезвие. Эту процедуру засек надзиратель через глазок. Дверь камеры внезапно распахнулась, и надзиратель потребовал, чтобы я вышел из камеры и отдал ему лезвие. Я не торопился выходить, ибо не решил еще как мне поступить. Володя спокойненько положил мне в карман лезвие и небрежно сказал: "Отдай его ему". Это остановило мои колебания, я вышел из камеры, засунул руку в карман и торжествующему надзирателю отдал этот кусок лезвия. Каково же было мое удивление, когда из кармана я вынул кусок совсем другого лезвия - простого лезвия советского производства. Ловкач-пахан в считанные секунды мастерски успел подменить ценное лезвие простым. Мне таких вершин мастерства никогда бы не достичь!
В промежуточной камере в ночь перед судом кто-то из бывалых зэков сказал мне, что я зря небрит (мою растительность на лице нельзя было еще считать бородой), ибо это производит впечатление, что человек морально сломлен. Я понял, что он прав. Пришлось в этой камере, как говорил один из героев Аркадия Райкина, "в антисанитарных условиях" срочно побриться. Бритье это мне запомнилось, ибо делалось оно каким-то орудием пытки, а не нежным суперлезвием пахана. Усы я оставил, ибо их наличие не бросало тень на мое моральное состояние.
Утром 1 декабря 1982 года меня вывели из камеры и передали так называемому у зэков "спецконвою". Обычно зэков при их перевозках, в том числе и в суд, конвоируют милиционеры. Но тех, кого судит в качестве первой инстанции областной суд, или особо опасных преступников возит конвой из солдат и сержантов внутренних войск под началом офицера. Областной суд в качестве суда первой инстанции судит по делам, когда ожидается особо тяжкий приговор (вплоть до расстрела): за убийства, за особо крупные хищения - случаи, которые я знаю лично. И, возможно, кого-то еще, чего я не знаю. Но меня судил тоже он.
Надзирателей тюрьмы Новосибирска не назовешь добродушными. Но на их фоне принявший меня спецконвой выглядел настоящим зверьем. Под их люто ненавидящими взглядами я разделся догола, каждая ниточка моей одежды была обследована. Потом, когда после первых дней суда отношение спецконвоя ко мне резко изменилось в лучшую сторону, я понял, что начальное отношение было вызвано тем инструктажем, который был получен перед конвоированием меня, "врага трудового народа, агента международного сионизма и империализма и пр. и пр.".
Первые же часы суда, когда заслушиваются личные данные подсудимого, привели этих ребят в замешательство. Судили, так сказать, образцово-показательного советского гражданина: всю жизнь отлично работал, награжден советским орденом и медалью Китая, отмечен другими знаками, имеет ученую степень и многие изобретения и т.п. А потом еще моя адвокатесса принесла в суд и разложила на его столе не только мои научные работы и, кажется, авторские свидетельства на изобретения, но и толстенный том, торжественно изданный к 50-летию советской власти (в 1967 году). В нем описывались наивысшие достижения новосибирцев. Из него следовало, что я - один из авторов патента США на изобретение, который был впервые получен жителями столицы Сибири. Как говорится, пустячок, но впечатление произвело. Не на судейских, конечно, но на молодых солдат. Спецконвой меня впредь вовсе не обыскивал, да и больше не смотрел зверем.
Через какое-то время русских парней из спецконвоя заменили на узбеков, которые слабо понимали по-русски. Но и сильно распропагандировать их против "врага советской власти" тоже, видимо, не удалось, если даже и пытались. Узбеки спецконвоя без рвения чисто механически выполняли свои обязанности и ничем мне не запомнились.
Но о русском спецконвое стоит кое-что добавить.
Впоследствии мне рассказали, что в казарме солдаты конвоя делились впечатлениями о суде и были при этом отнюдь не на стороне властей.
В перерыве между заседаниями суда меня отводили не то на первый этаж, не то в подвал здания суда (у меня не осталось достаточной ориентировки), где размещались обычные тюремные камеры и куда мне приносили обед. Его подавали через "кормушку".
После пары дней суда в перерыве между его заседаниями произошла очень трогательная сцена, ради описания которой я и рассказываю обо всем этом. Открылась "кормушка", и в нее протянулись две руки. Из рукавов солдатского кителя ко мне были обращены ладони, сложенные "лодочкой". А в этой "лодочке" были... конфеты. Простые карамельки в обертках. Скорее всего, они были куплены тут же в буфете на скудные солдатские деньги. Этим один из солдат конвоя (возможно, даже из сержантского состава, это я не запомнил) выразил свое отношение к происходящему.
И по сей день я не без волнения вспоминаю этого парня и слова, которые я сказал тогда себе: "Нет, жива еще Россия!"
Все-таки мы, добивавшиеся выезда из России и в какой-то мере боровшиеся для этой цели с ее властью, во многом оставались ее гражданами, желавшими России добра. Более того, скажу, что и сегодня я желаю ей всяческого добра, но только пусть она имеет его не за счет интересов государства Израиль. Однако на этот счет я нисколько не заблуждаюсь: Россия, со всеми ее метаморфозами, еще долгое время будет страной, вредящей нам и, в силу своего традиционного антисемитизма, помогающей нашим врагам, не желая или не будучи в состоянии понять, что это - и ее враги. Я пишу "Россия", но что это такое, как не ее верхушка.
Когда этот парень через кормушку беседовал со мною, прошел офицер внутренних войск, командовавший спецконвоем. Он почему-то не сделал даже замечания беседовавшему со мной солдату. Я спросил: "Попадет теперь тебе за это?" И услышал в ответ резко сказанное: "Плевать! Я умею с ними разговаривать!"
На обратном пути в тюрьму в воронке этот же парень открыл дверь стакана, в котором меня везли, и мы с ним почти всю дорогу беседовали на какие-то политические темы.
Указание адвокатессе. Я сказал ей перед заседанием суда, что категорически против того, чтобы в ее выступлениях звучали какие-либо мотивы хоть косвенного признания моей вины и ходатайства о смягчении приговора с учетом моих "великих" заслуг перед социалистическим отечеством. Иначе - не стоило мне идти на суд, а можно было бы, обгадив себя и покаявшись, закончить эту историю сразу же, в самом начале. И тогда я не сидел бы, и следователь Редько Александр Павлович был бы доволен.
Я понимал, что Татьяна Ивановна Алферова находится в весьма неудобном положении, ибо полностью честно выполнить свой долг она была не в состоянии, чтобы в какой-то мере не разделить мою участь. А что-то она должна была делать. Я же запретил ей наиболее легкий в советских условиях путь. Вот и крутись. И она выкрутилась.
Как я уже описал выше, она немного отыгралась на том, что обвинительное заключение у меня на руках было меньше положенного срока. Тут-то она смогла дать волю своему "законному и праведному гневу". С советской юриспруденции - хоть шерсти клок...
"Больничка". Не знаю почему, но зэки всегда называют больницы мест заключения уменьшительным словом "больничка". Применяют это слово с непривычным предлогом. Например: "Был на больничке".
В первые дни суда у меня начался острый приступ подагры. Ходить я мог с большим трудом, превозмогая боль в обеих ногах. Кто лично не испытал это удовольствие, может поверить мне на слово, что это напоминает больной зуб в масштабе ноги вниз от колена. Впечатляет, и весьма. Хождение такими ногами - акт бытового героизма.
Мне вспоминается такой случай, о котором я давненько читал, и который, надеюсь, немного отвлечет читателя от скучного тюремного повествования.
Французский король Генрих IV, донжуан, гуляка, бретёр и успешный полководец, страдал тяжелыми приступами подагры. Во время одного из таких приступов, когда он был прикован к постели, французы перехватили письмо испанского посла своему королю. В этом письме посол сообщал о неподвижности монарха-полководца и писал, что поэтому сейчас - самый удобный момент для нападения на французов.
Посла Испании пригласили на аудиенцию к королю Франции. Король любезно принял посла и предложил ему совместную прогулку по дворцу в качестве признака особой милости. Король был в военных ботфортах, и по его походке нельзя было понять, насколько тяжело ему не только ходить, но даже вертикально стоять в них.
Ведя учтивую беседу, король несколько часов водил за собою пожилого тучного посла, пока тот не начал валиться с ног от усталости. Когда посол совсем уж "дошел", король сказал: "Теперь вы можете написать своему сюзерену, что я в таком состоянии, что могу дать отпор при любом нападении".
У меня не было не только ботфортов, но и необходимости (да и, наверное, такой выдержки) скрывать боль в ногах, как это было у Генриха IV, но с сильным приступом подагры на суд ездить пришлось. (В прочитанных затем подробных записках Вали я не нашел замечания, что я во время суда хромал. Воистину, так можно в порыве мании величия начать претендовать и на французский престол. Ну, да шут с ней, с Францией.) Я заявил суду, что в таком состоянии я не могу каждый день проходить описанный выше цикл с выводом на ночь из хаты и с возвратом в нее через привратку. И суд предписал тюремному начальству перевести меня в тюремную больницу.
Палаты в больничке - это те же тюремные камеры, но с одноярусными шконками и с более приличным питанием. Там нет перенаселенности. В камере, в которую меня поместили, было четыре шконки. Иногда даже не все они были заняты.
В первые сутки пребывания "на больничке" у меня там был тоже весьма нестандартный сосед. Это был парень чуть старше 18 лет. Сидел он за убийство нескольких человек (кажется, восьми). Он убил их тогда, когда был моложе 18 лет, и поэтому не подлежал смертной казни. А убивал их он по одной "уважительной" причине: он несколько лет тренировался как каратист и проверял свои возможности на случайных прохожих поздними вечерами. Вот так - выходил и убивал. И не было у него каких-либо признаков идиотизма. Вроде бы, парень - как парень. А убивал...
Чтобы покончить с темой больнички, скажу, что как только закончился суд (это произошло 10 декабря 1982 года), то наутро следующего дня начальник больнички с капитанскими медицинскими погонами, узнав, что суд окончен, немедленно распорядился увести меня из нее в "осужденку". "Осужденка" - это камера, в которой зэки находятся после суда и до утверждения приговора кассационной инстанцией, если не будет иного решения. В свою прежнюю хату зэк после окончания суда уже не возвращается.
Наутро после окончания суда в сопровождении надзирателя я медленно, держась руками за стены, с трудом шел в "осужденку". Так как я не имел возможности нести свой мешок с вещами, то его нес сам надзиратель, что было крайне нехарактерно для тюрьмы. Но мои руки были заняты "цеплянием за стенки".
Что касается начальника больнички, то он был тем, от кого первого я услышал обычную для тюремных врачей фразу: "Я, прежде всего - чекист, а потом уже врач". Забегая вперед, должен признать, что в соликамском лагере года через полтора я встретил и иного качества женщину-врача, майора медицинской службы, которая возглавляла медкомиссию, обследовавшую больных в лагере. Реагируя на мою статью из УК, она весьма внимательно меня обследовала и установила третью группу инвалидности. Слава Творцу, и таких людей я тоже встречал даже в этих мрачных местах.
Ход закрытого суда и некоторые свидетели. Суд с перерывами длился одиннадцать дней, но я сейчас затрудняюсь связно рассказать обо всем его ходе. Да и интересно ли это будет читать? Не уверен. Так что эскизно расскажу о том, что запомнилось. (Уже потом я нашел приведенные ниже записи Вали, и оказалось, что этот документ интересно читать. По крайней мере, интересно читать было нам с нею обоим. Спустя 20 лет.)
Я предъявил суду (через адвоката) список свидетелей, которых я считал нужным пригласить. В этом списке были:
1) те, кого я хотел иметь в зале суда, ибо после допроса они могли остаться в зале, а допрос их в качестве свидетелей не мог принести ни им, ни мне никакого вреда. Естественно, что эту часть списка открывала моя жена и ее близкая подруга Нина Ивановна Евсина, которая все время была рядом с Валей и морально поддерживала ее;
2) те, кого, я был уверен, в суд не пригласят, а мне откажут в этом. Этот список открывал генерал милиции, или тогда еще полковник, Батурин, сменивший генерала Слонецкого на посту начальника управления внутренних дел Новосибирской области, и т.п. Там же были эксперты, дававшие заключения о содержании работ, за которые меня судили. Батурина, разумеется, суд не потревожил, а некоторых экспертов он вызвал и без моего ходатайства. Остальных не вызывал.
Представлявший обвинение прокурор (с прокурорскими погонами подполковника или полковника) ко многим свидетелям, вызванным в суд обвинением, обращался с вопросом, ответ на который должен был показать полное отсутствие антисемитизма в стране и в ее кадровой политике. Естественно, что если с этими вопросами он обращался к евреям, то они, хоть и не особенно энергично, говорили, что все О'кей. Впрочем, в Сибири тогда антисемитизм еще не "разгулялся в полной мере", так что многие могли говорить, что на себе не чувствовали антисемитизма, и при этом не сильно кривить душой. А такой центр антисемитизма, как составлявший часть Новосибирска Академгородок, "оставляли в стороне".
Свидетель Козин. Небольшой сбой у прокурора произошел при допросе Владимира Митрофановича Козина. Козин был одним из моих учеников, с ним мы прежде достаточно откровенно говорили обо всем, в том числе и о национальном вопросе. Он к этому времени стал кандидатом наук и заместителем директора по научной работе в НИИ, где я раньше работал.
Прокурор избегал употреблять слово "еврей", как будто боялся произнести что-то неприличное или кого-то оскорбить этим. Вот вопрос, который он задавал в "мягкой форме": "Известно ли вам, что люди этой национальности (таким образом он избегал слова "еврей") имели какие-то ущемления в правах, подвергались дискриминации или т.п.?" Отвечая на этот вопрос, Володя задумался, а потом сказал: "Я не в курсе дела. Я - украинец". Все стало понятным. По-моему, этот вопрос прокурор никому после него больше не задавал.
Несколько раз, когда прокурор произносил слова "люди этой национальности", я со скамьи подсудимых бросал короткую реплику: "Гражданин прокурор! Смелее произносите слово "еврей". Этим вы никого не обидите. Это слово ничуть не хуже, чем слово "русский".
Реплика была достаточно короткой, чтобы судья не успел призвать меня к порядку - подавая реплику со скамьи подсудимых, я этот порядок нарушал. Он для замечания открывал рот, но должен был тут же его закрыть, ибо я уже сидел молча, и его замечание оказывалось ненужным.
Прокурор к концу процесса начал выговаривать слово "еврей", что я в своей заключительной речи отметил как положительный результат этого суда.
Свидетель Шугрин. Владимир Михайлович Шугрин (его, к сожалению, уже нет в живых) тоже был моим учеником, хотя я был старше его всего на полгода и только на год раньше его окончил институт. Я был научным руководителем его кандидатской диссертации. Более двадцати лет мы с ним работали вместе, что называется, бок о бок. Работали в различных административных сочетаниях - либо я был начальник над ним, либо начальником надо мною был он. Во всех случаях у нас никогда не возникали конфликты, не было и игры в амбиции. Он был хорошим организатором и любил организационную работу.
Меня же текущая организационная работа тяготила, хотя я с интересом продумывал методику ее организации и связанные с этим директивные документы, предоставляя ему заниматься организационной практикой. В технике я был гораздо сильнее, что "Вольдемар Шугрицкий" (так я чаще всего называл его) признавал с той же охотой, с какой я признавал его преимущество в организационной работе. Это и определяло наше бесконфликтное сотрудничество в течение многих лет. Нужно еще добавить, что он многие годы был моим самым близким личным другом, а мы оба имели неординарную склонность к розыгрышам и шуткам, на которые (по крайней мере, друг на друга) никогда не обижались.
У него мать была еврейкой, а отец - русским. Оба его родителя были членами партии с большим стажем. Русским был по документам и Володя, о евреях говорил "они", а не "мы". Ко времени нашего знакомства его отец давно уже умер. Маму свою он нежно любил, близко к сердцу принимал ее огорчения по поводу политики антисемитизма в СССР. Были у него евреи друзья (и я - самый близкий из них), но евреи все-таки оставались для него "они"...
Диссертацию делал он сам. У него была отличная трудоспособность. А в его работе над диссертацией я, как его научный руководитель, поставил исходную задачу, а затем играл роль бульдозера, убирающего с его дороги крупные камни. Иными словами, если он упирался в какую-то проблему, то я либо находил способ ее решения, либо находил способ так скорректировать постановку задачи, чтобы этот вопрос вовсе не надо было решать, причем это не снижало научный уровень диссертации. После защиты своей диссертации он сказал мне: "Ну, Феля! Я повешу твою карточку, как образок, и буду молиться на нее - без тебя я бы диссертацию не сделал".
Мы с ним сотрудничали и в ГЭКе (Государственной Экзаменационной Комиссии) на факультете электронной технике в НЭТИ (Новосибирском Электротехническом Институте). Я был председателем ГЭКа, а он - членом этой комиссии. Когда я подал документы на выезд и поэтому стал "персона нон грата", он после меня стал председателем этого ГЭКа.
Мы с Валей ожидали, что наше ходатайство о выезде из СССР в Израиль положит конец моей близкой дружбе с Шугриным. Так и случилось. Он не шарахался от меня, как некоторые другие, но дома у нас бывать перестал. Если где-то случайно встречались мы с ним, то обменивались малозначащими фразами, как только немножко знакомые. Его национальная двойственность плюс партийность, которая налагала дополнительное ограничение на личную свободу и внушала страх перейти грань дозволенного, разъедали его личность при всех самых хороших ее задатках. А в остальном он был отличный парень. В остальном...
Он не заблуждался относительно советской действительности. К примеру: наш самостоятельный НИИ создала группа энтузиастов, одной из ведущих сил в которой были Русаев и я. Но выходу на высший уровень руководства этого института я длительно и упорно сопротивлялся, ибо боялся, что у меня в таком случае не останется времени для творческой работы по специальности. Шугрин потом стал главным инженером НИИ, а для меня в течение нескольких лет Русаев сохранял должность своего зама по науке. Как-то Русаев (кстати, тоже Владимир; я о нем уже писал выше) в присутствии Шугрина в очередной раз стал уговаривать меня вступить в партию, чтобы он, директор, мог попытаться через министерство и райком партии провести мое назначение на должность заместителя директора НИИ по научной работе. Целью назначения было уменьшить нагрузку на этих двух Владимиров и помочь им противостоять (в формах, допустимых условиями) вредному влиянию внешних партийных инстанций. С внутренней парторганизацией мы легко управлялись, и я был тот беспартийный, кто нередко готовил решение партийного бюро института.
Чтобы усилить аргументацию Русаева, Шугрин сказал: "Слушай, Феликс. Мы вместе создавали этот НИИ. И если есть труба, из которой на нас льется дерьмо, а мы ее пытаемся закрыть своими спинами, то почему ты считаешь себя вправе не участвовать в этом?" Таков был коммунистический пафос того времени.
Когда шло следствие по моему делу, Шугрин был уже главным инженером объединения (о чем я узнал из протокола его допроса), в которое входили два больших завода и наш НИИ. В таковом качестве он и давал показания следователю Редько, который его допрашивал как свидетеля.
Знакомясь перед судом с материалами своего дела, я увидел и протокол допроса Шугрина. Сначала он говорил о моей высокой научной квалификации, которая соответствует степени доктора наук, а не кандидата. Говорил он и о критическом складе моего ума. А затем все-таки его червоточинка раздвоенности, отмеченная мною выше, дала себя знать. И он сказал (это было в подписанном им протоколе), что если ранее я всегда был склонен к критике, то в последнее время (цитирую по памяти): "Критика превратилась в критиканство". Стоило ли именно ему (да еще на допросе) так говорить о человеке, которому предстояло быть судимым по моей статье?
Когда Шугрина допрашивали во время суда, я задал ему единственный вопрос: "Чем, по вашему мнению, критика отличается от критиканства?" Володя как-то попытался исправить сказанное им следователю. Он сказал: "Критика - это когда человек указывает на недостатки и верит в возможность их исправления. Критиканство - это когда человек, указывающий на недостатки, не верит в возможность их исправления".
Думаю, что моему бывшему другу Шугрину стоило немало здоровья это место из протокола его показаний следователю. Тем не менее, когда я вернулся из лагеря, он не проявил инициативы встречаться со мной. Как и прежде (после подачи нами документов на выезд), так и теперь при случайных встречах мы обменивались малозначащими фразами и расходились в разные стороны. Не пришел он к нам и после того, как из Израиля пришло известие о гибели нашего сына Саши, которого Володя знал с Сашиного ясельного возраста. Да упокоится душа Владимира Шугрина.
Заключительная речь прокурора. В обвинительном заключении по моему делу было великолепное место. Там писалось, кроме прочего, что своей деятельностью (через Ассоциацию содействия дружбе народов СССР и Израиля и не только через нее), распространяя информацию о современной жизни и об истории Израиля, а также распространяя информацию о международных и советских законах о выезде на постоянное жительство из СССР в другие страны, обвиняемый (т.е. я) способствовал росту эмиграционных настроений среди советских людей еврейской национальности. Стоит вдуматься в смысл этих слов!
Увидев эту простецкую формулировку, я радостно засмеялся и на каждом листе обвинительного заключения, где это было написано, поставил свою подпись о том, что с этими страницами я ознакомился. При этом я сказал Редько: "Теперь попробуйте изъять эти страницы. Ведь этой формулировкой вы сами утверждаете, что только незнание советскими евреями своего права на выезд и незнание ими истории и сегодняшней жизни в Израиле сдерживает эмиграционные настроения советских евреев. А я этого не утверждаю. Это - мнение прокуратуры. Так кто же из нас распространяет сведения, порочащие советский строй?"
На это логическое построение мой не чрезмерно мудрый следователь ничего не ответил. Надо ему отдать должное, что ни один мускул на его лице при этом не дрогнул. Может быть, он просто не понял? Не исключено.
Я имел глупость, увлекшись, изложить это все в своем первом выступлении на суде и тем самым вспугнуть прокурора. Дело в том, что в заключительной речи обвинитель обязан пройтись по всем пунктам обвинительного заключения и указать, какие пункты обвинения он считает доказанными на суде, а какие снимает ввиду их недоказанности. Так вот, прокурор, отметив, что он считает доказанным обвинения в распространении заведомо ложных измышлений, порочащих и т.д., указал на ряд недоказанных пунктов, обвинение по которым он снимает. Среди них был, например, пункт, что я изготовил фотонегатив моей "Прозрачной книги".
Этот негатив был, действительно, изготовлен мною лично, а я лишь придрался к процессуальной ошибке во время обыска у меня дома, которая делала неопределенным содержание изъятых у меня многочисленных негативов. Эта ошибка позволила мне оспорить доказательство того, что этот негатив вообще был в числе изъятых у меня. Это практически ничего не меняло, и поэтому прокурор позволил себе следовать букве закона.
Но когда вопрос встал о том, кто именно порочит этот порочный советский строй - я или же само обвинение с его шикарным выводом в обвинительном заключении (о том, чем именно я способствовал росту эмиграционных настроений у советских евреев), то прокурор такой невнятной скороговоркой упомянул этот не доказанный пункт обвинительного заключения, что даже я не смог заметить это место в его речи.
(Я не предполагал, что в зале суда был человек, который слушал обвинительную речь внимательнее меня. Удивительно, что Валя не только обратила внимание на этот момент в его речи, но и сумела его записать. Правда, об этих недавно найденных своих записях она и вовсе забыла.)
Прокурор потребовал максимальное наказание по данной статье - три года лишения свободы с отбыванием в лагере общего режима.
Защитительная речь адвоката. Быть на месте подсудимого - слабое удовольствие, но в советских условиях быть защитником на суде по моей статье - тоже, как говорится, не сахар. И Татьяна Ивановна Алферова перед своим заключительным выступлением обратилась ко мне с просьбой разрешить ей так построить свою речь: она скажет, что считает меня полностью невиновным по обвинению по данной статье УК РСФСР, но затем скажет, что если бы даже я был виновен, то и в этом случае применение ко мне наказания в виде лишения свободы не должно было бы иметь места, ввиду... А дальше шло все, что можно было бы сказать в мою пользу.
С ее стороны это был умный ход, который, в принципе, не противоречил ранее сказанного мною ей, но и не ставил ее в позу диссидента. Я разрешил ей так поставить вопрос, ибо подумал, что не имею права требовать от нее пламенных речей, обличающих этот судебный фарс и всю эту систему, а для меня такая защитительная речь ничего не меняет - дадут столько, сколько свыше приказано дать. И дали. Но об этом - дальше.
Она просила оправдательный приговор, а в случае, если он не будет вынесен, то не назначать наказания, связанного с лишением свободы.
Последнее слово обвиняемого (т.е. мое). Безусловно, я сказал, что ни в какой мере не считаю себя виновным. Но в деталях я свое заключительное слово полностью не помню. Помню четко лишь некоторые моменты.
Первый из них. Я сказал, что бесспорно положительным результатам этого судебного процесса я считаю то, что прокурор начал произносить слово "еврей", не боясь этим кого-либо оскорбить. Я, правда, не заметил, чтобы это мое заявление произвело большое впечатление на окружающих.
Заключительные фразы, сказал я, хочу произнести на языке своего народа - на иврите. Последняя из них была: "Бурух ата Ад-най, ше-еладейну квар рахок мин агазланим аэйле!" ("Благословен Ты, Б-г, что дети наши уже далеко от этих бандитов!").
Судья промолвил с какой-то, я бы даже сказал, растерянной улыбкой: "Но мы не понимаем...". Я сказал, что моя жена, присутствующая в зале, может перевести. Но она отказалась.
Должен признаться, что мне как-то не хотелось получить дополнительное обвинение в неуважении к суду или что-то в этом роде плюс дополнительный срок. Поэтому я позволил себе так "перевести": "Благословен Ты, Б-г, что дети наши уже далеко отсюда". И добавил вне перевода: "Над ними такой судебный процесс невозможен".
После этого суд удалился на совещание.
Для читателя, хоть как-то познающего советскую судебную систему тех лет по моим запискам, добавлю: суд должен быть настолько независимым, что во время совещания по поводу приговора судья и оба заседателя не имеют права ни с кем контактировать. Буквально ни с кем. В совещательной комнате даже не должно быть телефона. Полная отрезанность от внешнего мира.
Это, правда, никого не обманывало, и все были уверены, что в подобных делах еще до слушания дела судья получал директиву о приговоре. Уверен и я, что в моем случае именно так и было.
2-8. Из Валиных записей о суде
Как бы введение. Почти все до этой страницы уже было написано, когда я вспомнил, что где-то в наших бумагах должны находиться Валины записи, которые она вела во время суда. Она же о них вовсе не помнила. Прошедшие 20 лет стерли это из ее памяти. Но вот на днях я их обнаружил, чем ее очень удивил. И она их не без интереса читала несколько часов.
Эти записи оказались достаточно объемистыми. Они кое в чем дают ту же информацию, что и я, но во многом дополняют ее и имеют свой колорит. Написаны они конспективно, а не в той вольной манере, которую я сейчас позволяю себе. Пишу-то я для себя. К тому же я уже два месяца как вышел на пенсию и наслаждаюсь неведомой мне ранее свободой. А Валя тогда писала с иными целями и в сжатых временных и иных специфических условиях.
Я решил поместить ее записи в специальный раздел (этот), ничего не редактировать, а только опускать те места, которые с сегодняшних позиций представляют меньший интерес или не дополняют уже написанное мною. Таких мест оказалось немного. В некоторых из них я даю пояснения, без которых не совсем ясно, о чем идет речь. Записи даются без разбивок на какие-то разделы, а только под их датами, как они были в первоисточнике.
Валины записи, разумеется, не могут обладать исчерпывающей полнотой, ибо это - не стенограмма. И без того меня сегодня поражает их удивительная подробность.
Они (подробности ее записей) для кого-то могут быть слишком скучны. В этом случае, разумеется, читатель их пропустит, как он вправе пропустить всю эту главу и всю эту книгу.
Итак, Валя тогда записала:
1.12.1982г. Машина с Феликсом и многими охранниками прибыла в 10ч. к тылу здания суда. Конвой оцепил переход, и Феликса провели в помещение для подсудимых (я наблюдала из окна лестничной клетки). Адвокат Т.Ив.Алферова пошла побеседовать с Ф. Секретарь суда пригласила конвой с подсудимым в 409 комнату.
Конвой, окружив Феликса спереди и сзади, пошел по лестнице. Здесь я могла видеть Филеньку и даже тронула его за руку. Он похудел, побледнел, с усиками щеточкой над верхней губой. Идет бодро. Мы смотрели друг на друга.
В зал суда нас сначала не пустили, но после прихода обвинителя - пустили. Зал маленький, на четыре ряда скамеек для посетителей.
Суд начался вопросами судьи к Феликсу биографического характера. Затем Т.И. задала вопросы о наградах, изобретениях, печатных работах. Ф. ответил, но сказал, что поскольку под рукой нет нужных материалов, то ответы могут быть не точны.
Судья сказал, что не прошло 3-х суток с момента вручения Ф. обвинительного заключения (о.з.) и спросил Ф., когда дали ему для ознакомления о.з.? Феликс назвал дату, но сказал, что поскольку все время проводятся обыски и изымаются материалы его подготовки к суду, и в том числе изъяли о.з., которое вернули лишь после вмешательства адвоката, то так и получилось, что нет 3-х суток. Кроме того, нечем писать, т.е. подготовиться к суду возможности нет.
На вопрос судьи, готов ли Ф. к суду или хочет его переноса, Ф. ответил, что лучше, чем сейчас, он все равно не подготовится, исходя из вышеописанного и условий в камере: на 18 кв. метрах 26-28 человек и негде пристроиться писать. Так что можно суд начинать и сегодня.
Однако Т.И. воспротивилась, и суд перенесли на 03.12.82.
Судья зачитал распоряжение, по которому конвоиру (это был надзиратель - прим. Ф.), допустившему изъятие о.з., и его начальнику, не проконтролировавшему его, объявлено что-то отрицательное.
3.12.1982г. Состоялось 2-е заседание суда. Феликса привезли в 10ч. Он провел ночь без сна - был переведен на ночь в карантин, и там не было условий спать.
В начале заседания нас всех пустили в залик и объявили, что суд будет закрытый в соответствии со ст.18 УПК РСФСР (гос. тайны, дела подростков, интимные вопросы - вот и все дела, которые должны проводиться при закрытых дверях).
Народ пошумел и вышел. Мне судья сказал, что я должна быть в качестве свидетеля 6.12.
Затем суд шел примерно 2 часа и был перенесен на 6.12, т.к. у Феликса после бессонной ночи болела голова, и Т.И. настояла на переносе заседания.
На этом заседании были рассмотрены ходатайства:
- о моем присутствии в качестве защитника - суд отклонил;
- о вызове свидетелей защиты - вопрос остался открытым (впоследствии суд отклонил и это).
Перед начальством тюрьмы должны были поставить вопрос о нормальном содержании Феликса (вероятно, на период суда).
По всему зданию суда и, особенно, перед "нашим залом" было полно молодых парней в черных полушубках. Они "блюли" порядок, не давали подойти к дверям зала. Ими руководили, не афишируя это, люди в штатском.
В свободном зале напротив "нашего", когда мы расположились там написать телеграмму - жалобу на закрытость суда, почти сразу раздался звук включенных и еще не отлаженных микрофонов.
6.12.1982г. (Здесь я, т.е. Ф., опускаю несущественный допрос моих сотрудников по НИИ.)
Допрос Ененко. Он эксперт или рецензент. Когда на суде его попросили показать в работе Ф. то место, которое он с пеной у рта обругивал, то он не сумел отыскать это место! Как мне объяснили позже, экспертиза Ененко была настолько несостоятельной, что даже следствие уже не ссылалось на нее, а в суд ее автор приглашен не как эксперт, а по факту распространения! Логика - сногсшибательная. Или я что-то не так поняла?
(Пояснение мое, т.е. Ф.: В экспертном заключении этого "гиганта мысли" была как бы цитата из написанного мною. Это была не цитата, а просто ложь, ибо в моем тексте не было того, что он "нацитировал". В своем письменном ответе на его заключение я отметил, что эксперт мне приписывает то, чего я не писал. Тогда суд попросил его показать то место у меня, которое он цитировал. Бедняга листал-листал этот документ, подшитый в моем деле, листал-листал, а затем и спрашивает суд: "А это тот документ, который мне показывали?". И... его отпустили.)
В этот вечер Феликс остался без ужина, т.к. его поздно привезли в тюрьму. В этот же вечер Феликса перевели в больницу. Там условия лучше: меньше народу в камере, есть чем дышать, лучше пища.
7.12.1982г. Заседание началось допросом Сиковского (НИИКЭ), Зискандовича (НИИКЭ); о чем их спрашивали, я не знаю. После них пригласили меня.
После формальностей с подписью за правдивость показаний судья спросил, что я знаю по сути дела Ф.
- Я: То, что он с 10.09.1982 арестован, когда стал добиваться разговора по сути обвинения, и сидит уже 3 месяца в тюрьме.
- Судья: Что Вы знаете о работах Ф.?
- Я: Он много писал, у него много технических работ. Спрашивайте конкретнее.
- Судья: Писал ли он о выезде, о правах?
- Я: Рассказала о юридическом пособии, сказала, что оно не порочит сов. строй, что там приведены сов. законы, которые не могут порочить сов. строй.
- Судья: Писал ли Ф. доклад о дружбе между народами СССР и Израиля?
- Я: Писал. Рассказала историю возникновения Ассоциации, как пытались дать объявление в "Вечернем Новосибирске" или "Рекламе" и т.д. Ф. подготовил доклад и дал на рецензию Сиковскому - председателю общества "Знание" в НИИКЭ; немного о целях Ассоциации, об основной сути доклада.
- Судья: Куда еще направлялся доклад?
- Я: Никуда, но зачитывался сыну или сыновьям по телефону.
- Судья: Зачем?
- Я: Ознакомить сыновей, что возникла такая инициатива, чтобы дошло в общество дружбы Израиль - СССР, туда мы тоже обращаемся.
- Судья: Еще какие работы были в этом русле?
- Я: Рассказала о "Прозрачной книге", т.е. продолжила историю мытарств Ассоциации (горисполком недоволен формой, КГБ - сутью - якобы сионистская организация, отдел юстиции облисполкома отмолчался, подставив вместо себя адвокатуру, которая заявила, что ни Устав Ассоциации, ни сама Ассоциация не соответствуют ничему советскому, хотя все было в советском духе, в интернациональном). И когда были исчерпаны все возможности в Новосибирске, было подано заявление в ЦК КПСС с приложением "Прозрачной книги" - сборника документов об этих мытарствах. "Прозрачная книга" была направлена М.Вильнеру, к которому мы неоднократно обращались в этот период. Отправление было сделано по почте через Францию, т.к. с Израилем нет почтового соглашения о ценных письмах, с тем, чтобы направили ее в израильское общество дружбы или М.Вильнеру. Там "Прозрачная книга" была издана, не знаю кем. Говорят, что наш сын прислал в КГБ или в прокуратуру этот материал, чтобы видели, что в нем нет ничего порочащего или искажающего.
(Мое, Ф., примечание: Когда сыновьям стало известно, что я арестован и обвиняюсь по такой-то статье (которая была им хорошо известна), то Слава отправил и "Прозрачную книгу", и Юридическое пособие, изданные в Израиле, в прокуратуру или в КГБ Новосибирска с пояснением: "Не вздумайте фальсифицировать текст, он точно известен за рубежом". Но советской Фемиде ничего частного и не надо было фальсифицировать, если можно было фальсифицировать весь процесс целиком.)
- Судья: Предлагает рассказать о письме Главам правительств стран-участниц Хельсинкского совещания 1975 года.
- Я: прошу напомнить его содержание, т.к. плохо припоминаю.
- Феликс с места напоминает, что это письмо с проектом Мадридской Декларации.
- Я: Рассказываю о цели написания, что поскольку на Мадридском совещании вопрос договоренности зашел в тупик, то Ф. предложил проект Мадридской Декларации, в котором увязывались воедино вопросы разоружения, культурных связей, гражданских прав, ибо все они нераздельны.
- Судья несколько раз меня прерывает, чтобы я рассказывала конкретнее, но я и так рассказываю, как понимаю.