Глава XV. ДЕТСТВО
Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не
любить, не лелеять воспоминаний о ней? Воспоминания эти
освежают, возвышают мою душу и служат для меня источником
лучших наслаждений.
Набегавшись досыта, сидишь, бывало, за чайным столом, на
своем высоком креслице; уже поздно, давно выпил свою чашку
молока с сахаром, сон смыкает глаза, но не трогаешься с места,
сидишь и слушаешь. И как не слушать? Maman говорит с
кем-нибудь, и звуки голоса ее так сладки, так приветливы. Одни
звуки эти так много говорят моему сердцу! Отуманенными
дремотой глазами я пристально смотрю на ее лицо, и вдруг она
сделалась вся маленькая, маленькая - лицо ее не больше
пуговки; но оно мне все так же ясно видно: вижу, как она
взглянула на меня и как улыбнулась. Мне нравится видеть ее
такой крошечной. Я прищуриваю глаза еще больше, и она делается
не больше тех мальчиков, которые бывают в зрачках; но я
пошевелился - и очарование разрушилось; я суживаю глаза,
поворачиваюсь, всячески стараюсь возобновить его, но напрасно.
Я встаю, с ногами забираюсь и уютно укладываюсь на кресло.
- Ты опять заснешь, Николенька, - говорит мне maman, - ты
бы лучше шел на верх.
- Я не хочу спать, мамаша, - ответишь ей, и неясные, но
сладкие грезы наполняют воображение, здоровый детский сон
смыкает веки, и через минуту забудешься и спишь до тех пор,
пока не разбудят. Чувствуешь, бывало, впросонках, что чья-то
нежная рука трогает тебя; по одному прикосновению узнаешь ее и
еще во сне невольно схватишь эту руку и крепко, крепко
прижмешь ее к губам.
Все уже разошлись; одна свеча горит в гостиной; maman
сказала, что она сама разбудит меня; это она присела на
кресло, на котором я сплю, своей чудесной нежной ручкой
провела по моим волосам, и над ухом моим звучит милый знакомый
голос!
- Вставай, моя душечка: пора идти спать. Ничьи равнодушные
взоры не стесняют ее: она не боится излить на меня всю свою
нежность и любовь. Я не шевелюсь, но еще крепче целую ее руку.
- Вставай же, мой ангел.
Она другой рукой берет меня за шею, и пальчики ее быстро
шевелятся и щекотят меня. В комнате тихо, полутемно; нервы мои
возбуждены щекоткой и пробуждением; мамаша сидит подле самого
меня; она трогает меня; я слышу ее запах и голос. Все это
заставляет меня вскочить, обвить руками ее шею, прижать голову
к ее груди и, задыхаясь, сказать:
- Ах, милая, милая мамаша, как я тебя люблю! Она улыбается
своей грустной, очаровательной улыбкой, берет обеими руками
мою голову, целует меня в лоб и кладет к себе на колени.
- Так ты меня очень любишь? - Она молчит с минуту, потом
говорит: - Смотри, всегда люби меня, никогда не забывай. Если
не будет твоей мамаши, ты не забудешь ее? не забудешь,
Николенька?
Она еще нежнее целует меня.
- Полно! и не говори этого, голубчик мой, душечка моя! -
вскрикиваю я, целуя ее колени, и слезы ручьями льются из моих
глаз - слезы любви и восторга.
После этого, как, бывало, придешь на верх и станешь перед
иконами, в своем ваточном халатце, какое чудесное чувство
испытываешь, говоря: "Спаси, господи, папеньку и маменьку".
Повторяя молитвы, которые в первый раз лепетали детские уста
мои за любимой матерью, любовь к ней и любовь к богу как-то
странно сливались в одно чувство.
После молитвы завернешься, бывало, в одеяльце; на душе
легко, светло и отрадно; одни мечты гонят другие, - но о чем
они? Они неуловимы, но исполнены чистой любовью и надеждами на
светлое счастие. Вспомнишь, бывало, о Карле Иваныче и его
горькой участи - единственном человеке, которого я знал
несчастливым, - и так жалко станет, так полюбишь его, что
слезы потекут из глаз, и думаешь: "Дай бог ему счастия, дай
мне возможность помочь ему, облегчить его горе; я всем готов
для него пожертвовать". Потом любимую фарфоровую игрушку -
зайчика или собачку - уткнешь в угол пуховой подушки и
любуешься, как хорошо, тепло и уютно ей там лежать. Еще
помолишься о том, чтобы дал бог счастия всем, чтобы все были
довольны и чтобы завтра была хорошая погода для гулянья,
повернешься на другой бок, мысли и мечты перепутаются,
смешаются, и уснешь тихо, спокойно, еще с мокрым от слез лицом.
Вернутся ли когда-нибудь та свежесть, беззаботность,
потребность любви и сила веры, которыми обладаешь в детстве?
Какое время может быть лучше того, когда две лучшие
добродетели - невинная веселость и беспредельная потребность
любви - были единственными побуждениями в жизни?
Где те горячие молитвы? где лучший дар - те чистые слезы
умиления? Прилетал ангел-утешитель, с улыбкой утирал слезы эти
и навевал сладкие грезы неиспорченному детскому воображению.
Неужели жизнь оставила такие тяжелые следы в моем сердце,
что навеки отошли от меня слезы и восторги эти? Неужели
остались одни воспоминания?