Аннотация: Впечатления от поездки в Израиль, в гости к бывшим сокурсникам. Возникшие ассоциации. Попытка провести некоторые параллели.
Кривелевич Борис Александрович
Параллельный мир
Далеко не всегда наш жизненный путь пролегает именно в том направлении, в котором мы рассчитываем его проложить. Повороты бывают крутыми, совершенно внезапными, неожиданными, непредсказуемыми. Путь этот расположен не в том, привычном для нас, пространстве состояний, которым мы, по привычке, ограничиваем свою жизнь, размерностями которого являются этапы карьеры, семейного положения, состояния здоровья. Реальное пространство состояний имеет гораздо более сложную структуру, чем мы можем себе представить. И одно из подпространств этого пространства -- это подпространство взаимоотношений с окружающими нас в этом мире людьми. Пусть даже эти люди находятся достаточно далеко от нас -- все равно они оказывают какое-то влияние на общую атмосферу нашего существования, на определение вселенских координат точки жизненного пути, в которой мы в текущий момент находимся. Эзотерические учения эту точку называют точкой сборки, а изменение ее координат в пространстве состояний -- перемещением точки сборки. Всякое перемещение нашей точки сборки, в свою очередь, влияет на нас, делая нас иными.
И так уж получилось, что, попав в другую страну, в другой мир, я оказался совершенно не готов к тому, что живущие в этом другом мире мои бывшие однокурсники стали другими людьми. Совсем другими. Ведь координаты их точек сборки изменились существенно, вплоть до того, что переместились в иные подпространства состояний.
Совершено неожиданно для самого себя, я стал объектом неприязненного отношения некоторых сокурсников. Оказывается, восприятие окружающего, обусловленное новым положением их точки сборки, ни в коей мере не допускает критического отношения к их жизни на новой родине, и я просто-таки обязан был восхищаться всем, что их окружает. И, попытавшись выразить отношение ко всему этому, пусть вовсе не негативное, но всё-таки отличное от восхищения, я получил в ответ порцию неприятия и отчуждённости.
Среди сокурсников, уехавших в Израиль, есть и такие, которые стали недоброжелательными в своих воспоминаниях, которые порой винят граждан покинутой ими Родины даже в том, к чему те вообще не имеют никакого отношения.
Так, во время нашего пребывания в Израиле, нам рассказали, как сотрудникам КГБ странным образом стало известно о том, что некоторые из жильцов студенческого общежития, среди которых были и мои однокурсники, собираются по вечерам в одной из комнат и тайком изучают иврит. Это было истолковано, как подготовка к отъезду в Израиль. "Заговорщикам" пригрозили исключением из университета, но отчислять не стали. Тем не менее, мы обязательно почувствовали бы себя каким-то образом ответственными за происшедшее с ними, если бы мне, по воле случая, не стало известно, что не кто иной, как один из членов их кружка поставлял информацию в КГБ.
На третьем курсе меня выбрали старостой учебной группы. После окончания второго курса мы были скомпонованы в новые группы, в соответствии с избранной специализацией, и мои сотоварищи по новой группе неожиданно оказали мне такое высокое доверие. Да еще получилось так, что нашей группе присвоили первый номер. И, оказавшись старостой группы номер один, я автоматически стал старостой всего курса. Должность оказалась довольно-таки противной, поскольку главной обязанностью старосты курса было отмечать студентов, отсутствующих на лекциях. Однако я нашел выход из этой неприятной ситуации. Отмечал отсутствующих чуть заметными точками в журнале. И только в случае, если проверяющие из деканата внезапно приходили, чтобы провести перекличку, я оперативно превращал эти точки в полноценные отметки об отсутствии. Таким образом мне удавалось минимизировать потери в наших студенческих рядах.
Как-то раз один из студентов - кибернетиков, которые учились в соседнем учебном корпусе, зашел в наш корпус по каким-то своим делам и, столкнувшись со мной в коридоре, сообщил, что в их корпусе, в одной из ячеек почтового ящика, в который обычно кладут приходящую на адрес университета корреспонденцию, лежит письмо, адресованное старосте третьего курса мехмата.
-- Наверное, это тебе прислали,-- сказал он, -- ты ведь староста третьего курса мехмата. Правда, прислано откуда-то из-за границы.
Но когда я пришел, чтобы забрать это письмо, его уже не было на месте. Пожилой отставник-вахтер, сохранивший былую выправку и не потерявший бдительности, подробно описал мне внешность человека, который, стараясь остаться незамеченным, забрал письмо из ячейки. Он описывал так хорошо, что я без труда узнал похитителя. Но решил, что тот взял письмо просто для того, чтобы отдать его мне. Однако время шло, а он даже не вспоминал о письме. А потом я и сам забыл о нем.
Но однажды некий человек в штатском разыскал меня в читальном зале университетской библиотеки, сунул мне под нос удостоверение сотрудника КГБ и предложил следовать за ним. Как только мы с ним вышли из подъезда, к нам подъехала черная "Волга", доставившая нас в областное управление КГБ. Там я попал в руки следователя, который тщательно допросил меня на предмет причастности к разглашению информации об инциденте с письмом. Некто, прикрывшись чужой фамилией, написал для университетской многотиражки заметку о патриотическом поступке студента (при этом открытым текстом были названы его имя и фамилия), обнаружившего в почтовой ячейке письмо из-за границы и отнесшего его в КГБ.
Когда, наконец, выяснилась моя непричастность, я был отпущен. Содержание письма осталось для меня неизвестным. Тем не менее, с меня была взята подписка о неразглашении.
С тех пор прошло много времени и я стал уже забывать об этом происшествии. Но, приехав в Израиль, встретил там похитителя письма. И разговоры о преследованиях со стороны КГБ заставили меня всё вспомнить. Но, помня о данной мною подписке, я, на всякий случай, так ничего никому и не сказал. Тем более, что он, не подозревая о моей осведомленности, изображал из себя ревностного патриота своей новой родины. Хотя, может быть, он вовсе и не кривил душой, а искренне следовал путём, обусловленным новым положением его точки сборки.
Получилось так, что меня никогда, ни разу, не пытались завербовать в секретные сотрудники КГБ. Думаю, что за это я должен благодарить своего владимирского дядьку, Анатолия Сергеевича Калямова, который проработал в КГБ всю свою сознательную жизнь. Когда началась Великая Отечественная, он, будучи матросом Балтийского флота, служил на острове Сааремаа, том самом, где находился аэродром подскока, с которого советские бомбардировщики бомбили в 1941 году Берлин. Как известно, после этого остров был подвергнут жесточайшему нападению немцев и из всего гарнизона в живых осталось только три человека. Одним из этих троих и был Анатолий Сергеевич.
После госпиталя его наградили орденом и перевели служить в СМЕРШ. А после войны назначили во Владимир, в областное управление КГБ, которое было расположено в одном из красивейших мест города, в старинной крепости. И когда я и мои родители во время отпуска гостили во Владимире, мы с двоюродными братьями, Серегой и Женькой, часто играли там, внутри крепостной стены. Нас, пацанов, часовые хорошо знали и пропускали беспрепятственно. Мне запомнилось, как мы бегали в эту крепость, посмотреть на американского летчика-шпиона Пауэрса, который некоторое время содержался именно там, во владимирской крепости, и допросы которого проводил, в этот период, Анатолий Сергеевич.
Лишь позднее, примерно через год после возвращения из Израиля, я почувствовал, что созрел, наконец, для того, чтобы начать работу над повествованием об этой поездке. Только к этому времени я, проведя достаточно много времени в Интернете, начал понимать, что люди, в гости к которым я ездил, это совсем не те ребята, вместе с которыми я шутил в студенческих капустниках, ездил на "картошку" и, под руководством преподавателей военной кафедры, постигал основы военного юмора.
Но когда я начал это понимать, было уже поздно. Я всё испортил. И как-либо поправить ситуацию было уже невозможно.
1
Московская тетушка. - Сокурсники.-Математик, футболист и машинист. - Михаил.-Боинг из Китая. - Один туалет на три вагона.- Два часа в очереди. - Праздничный Иерусалим. - Ортодоксы. - Восточный базар.- Дороги Израиля. - Дмитрий, Ирина и Катя. - "Купить бабушку".- Сделанного не воротишь.- Освобожденные территории. - Блокпосты.- Разгильдяи. - Поселение на холме.- Дом Соломона.- Вид на Тель-авив. - Защитить монахиню.- Пистолет поселенца. - Праздники.- Ночной патруль.
Московская тетушка моей жены, окончившая когда-то МВТУ им.Баумана и всю свою сознательную жизнь занимавшаяся проблемами освоения космоса, выйдя на пенсию, стала вдруг чрезвычайно набожной. Все свободное время она проводила в молитвах, не пропуская, практически, ни одной церковной службы.
А потом решила совершить паломническую поездку. Поехала, в составе группы таких же, как она, чрезвычайно набожных прихожанок, в Израиль, чтобы поклониться тамошним христианским святыням.
Вернулась она оттуда в настроении совершенно восторженном, возвышенном, прямо-таки сияя вся, словно святые на иконах. Только нимба не хватало.
И чего-то такого понарассказывала моей жене о своей поездке в Израиль, что та буквально загорелась желанием тоже съездить туда.
Несмотря на то, что эта страна представлялась мне воплощением ближневосточной экзотики и библейской святости, я почему-то не стремился туда съездить. Что-то удерживало. Может быть, боялся разочароваться. Но вынужден был уступить жене.
Задача упрощалась тем, что в Израиле живет несколько моих университетских однокурсников. Я написал одному из них, и тотчас же получил приглашение.
В Израиле мы жили по очереди у двух моих однокурсников -- у Михаила, доброжелательного, круглолицего и улыбчивого служащего страховой компании, расположенной в центре Тель-Авива, на набережной, возле самого Средиземного моря, и у Соломона, предпринимателя с Западного берега реки Иордан.
Соломон, невысокий, но широкоплечий и массивный мужичок -- бывший профессиональный футболист, оставивший, из-за травмы, футбол и поступивший, после того, как проработал пару лет машинистом пригородного электропоезда, в университет . Машинисты зарабатывали, в те застойные времена, очень даже неплохо и многие не понимали причин его ухода на скудные студенческие харчи с сомнительной перспективой получать впоследствии зарплату советского инженера или младшего научного сотрудника. Однако Соломон объяснял всё очень просто:
-- Надоело, что каждый день люди под колеса попадают.
-- Неужели каждый день? -- ужасались любознательные.
-- Да, почти что каждый. -- отвечал Соломон, с искренней грустью глядя в глаза собеседнику.
Летели мы туда на стареньком Боинге-737, выкупленном компанией "Белавиа" у китайских авиалиний. Самолет был полон. Заняты были все полторы сотни мест. Бизнес-класса в этом самолете не было. Один салон без каких-либо перегородок, плотно, от кабины летчиков до хвоста, заставленный креслами. Если кто-то из пассажиров опускал свой столик, то оказывался плотно прижатым к спинке сиденья. Когда стюардессы выкатывали в проход между креслами свои четырехколесные подносы, пассажирам можно было даже не пытаться встать со своего места.
Из трех имеющихся в самолете туалетов два всё время были заперты, и экипаж пользовался ими исключительно в своих интересах. Полет длился около четырех часов, два из которых пассажиры, поднявшись со своих мест, терпеливо стояли в очереди у дверей единственного доступного для них отхожего места (представьте себе ситуацию, когда на три плацкартных вагона пассажирского поезда приходится не шесть, как обычно, а всего лишь один туалет).
При всем этом, мы, уже находясь в Израиле, с удивлением узнали, что стоимость полета до Тель-Авива от Минска почти в два раза выше, чем от Москвы. Хотя расстояние примерно одинаковое.
Обратный полет проходил в таких же условиях.
Нужно все-таки, справедливости ради, отметить, что, по рассказам тех, кто летал в Израиль на самолетах израильской авиакомпании "Эль-Аль", также обслуживающей эту линию, там ничего подобного не наблюдается и уровень обслуживания вполне соответствует европейскому.
В Тель-авивском аэропорту Бен-Гурион, поражающем своими размерами по сравнению с полузаброшенным Минским аэропортом, который когда-то являлся едва ли не лучшим на беспредельных просторах Советского Союза, а теперь постепенно приходит в негодность, нас никто не встретил. Даже знаменитые израильские таможенники, вошедшая в легенды бдительность которых заставляет заранее дрожать от страха даже безвинных, не обратили на нас никакого внимания, выхватив из колонны приехавших какого-то неприметного худощавого мужчину, скромно везущего метрах в пятнадцати от нас свой среднего размера и неброской расцветки чемодан.
Побродив среди встречающих, никто из которых не показался мне знакомым и не обратил на меня внимания, я пошел к обменнику, где, сунув в окошечко кассы стодолларовую бумажку и сказав, с умным видом, удивленно смотревшей на меня из этого окошка девушке волшебное слово "шекель", получил тонкую пачку разноцветных пестрых бумажек, напоминающих скорее фантики от конфет, чем деньги.
Наконец, среди встречающих я увидел Соломона. Я узнал его сразу, хоть мы и не встречались уже много лет. Обнялись. Он представил нам приехавших вместе с ним супругу, Цилину, которую он коротко называл Линой, и своего брата Валерия. Лицо Валерия показалось мне знакомым. Позже выяснилось, что он учился на нашем же факультете, только на другом курсе.
Они стали оправдываться. Задержались, мол, потому, что неправильно рассчитали время нашего появления из недр аэровокзала. Обычно таможенники "трясут" прибывающих гораздо дольше.
Потрепанный микроавтобус Соломона ждал нас на большой подземной стоянке, вход в которую находился рядом. Мы с женой, в силу постсоветской темноты своей, даже не подозревали, стоя рядом с ней, о ее существовании.
Сразу понятно стало, что автомобиль этот является "рабочей лошадкой" Соломона. Вдоль стен были развешены жгуты проводов, гроздья клемм, выключателей и различных электротехнических "прибамбасов". Сиденья были потерты и даже изношены. Но места в машине было много и, свободно разместившись, мы отправились в свою первую поездку по Израилю.
Поехали через Иерусалим. Это был не самый короткий путь от аэропорта, но Соломон решил показать нам, как выглядит этот город во время праздников. Узкие кривые улицы, заполненные транспортом, живописная публика, теснящаяся на тротуарах, чрезвычайно экзотический колорит всего окружающего, жаркое солнце субтропиков -- все это, конечно, поражало наше воображение. Особенно впечатляли важно разгуливающие по улицам многодетные семьи прибалтийских ортодоксов, напоминающих, в своих, несуразно выглядящих на жаре, меховых шапках, длинных белых рубашках, похожих на фраки лапсердаках и белых гетрах некие причудливые пингвиньи стайки, во главе которых в таких же пингвиньих нарядах и с такой же пингвиньей важностью шествовали главы семейств. Рядом с ними бледновато, хотя и несколько похоже, выглядели выводки других ортодоксов -- в шляпах, напоминающих английские цилиндры. Из под шляп, как у детей, так и у взрослых, живописными кудряшками свисали пейсы.
Заехали на расположенный в центре города базар, весьма напоминающий те восточные базары, которые все мы видели в кино. Многие представленные здесь фрукты и овощи уже встречались нам ранее на прилавках нашего городского рынка, но кое-где попадались и удивительные, никогда не виданные нами ранее плоды.
Слегка загрузившись плодами субтропиков и постояв в пробках праздничного Иерусалима, мы выбрались, наконец, на шоссе. Через некоторое время свернули на другую дорогу, поуже, немного напоминающую горный серпантин. Скорее даже она напоминала дорогую мне с детства колымскую трассу. Только сопки там несравненно солиднее, мощнее и выше, чем желто-серые холмы Израиля.
Приятно удивляло то, что по мере удаления от Иерусалима уменьшалась только ширина дороги. Качество дорожного покрытия нисколько не ухудшалось. И подумалось мне, что я, может быть, хорошо знаю одного человека, который строит такие хорошие дороги здесь, в Израиле.
Мы дружили когда-то семьями. Дмитрий был художником, директором художественной школы. Может быть, кое-кто считал, что для этой должности он слишком молод, и пытался "подсидеть" его. Но "копать" под Диму было сложно. Его отец, Народный художник Белоруссии, старался оберегать его как от многочисленных злопыхателей, так и от не менее многочисленных доброжелателей. Сейчас я думаю, что эта опека сделала Диму слабым.
Нет, слабым не в том смысле, в каком мы обычно это понимаем. Он был высок ростом, крепок физически. Занимался карате, запрещенным в то время в нашем эсэсэсэре. Причем занимался не просто, как многие, отработкой приемов и ударов, а бился в полный контакт. Иногда, бегая "трусцой" по глухим тропинкам парка , я натыкался случайно на него и его "соратников", азартно дерущихся друг с другом на спрятанной среди зарослей небольшой поляне.
Но, с детства привыкнув к помощи отца, он не смог впоследствии найти свое место, занять достойную нишу в другом обществе, вдали от родной земли.
Из-за того, что их с Димой дочка, Катя, росла очень болезненной, Ирина, жена Димы, вынуждена была оставить работу. Но деятельный характер не позволял ей просто сидеть дома. Она постоянно заключала контракты на надомную трудовую деятельность, шила, вязала, ей привозили и устанавливали в квартире какие-то станки и приспособления, и она все время работала на этих станках, производила нечто.
Одновременно Ирина боролась за укрепление Катиного здоровья. Боролась упорно. В то время широко пропагандировался метод оздоровления детей холодом. Она вычитала в книгах приемы такого оздоровления, которые многим казались прямо-таки садистскими, и упрямо укрепляла с помощью этих приемов Катино здоровье. Так, например, когда Катя в очередной раз заболевала и у нее была высокая температура, Ирина по нескольку раз за ночь будила ее и ставила под ледяной душ.
Как ни странно, это начинало помогать -- Катя стала болеть гораздо меньше. И всё, казалось бы, было уже хорошо, но надвигалась алия -- так называют массовое переселение евреев в Израиль. Эта алия была уже не первой -- первая пришлась, если не ошибаюсь, на конец сороковых годов двадцатого столетия.
Дело в том, что фамилия и отчество у Ирины были еврейские. Ее отец -- курносый и конопатый бульбаш, выросший в детдоме и никогда не знавший своих родителей, был, в младенческом возрасте, брошен на улице. Его нашел и принес в детдом старик-еврей, по счастливой случайности проходивший мимо. Дурной бабе, воспитательнице, дежурившей в этот вечер по детдому, не пришло в голову ничего лучшего, как записать в журнале, где регистрировались вновь поступившие дети, в графе, в которой фиксировались имя и фамилия ребенка, фамилию, имя и отчество нашедшего его старика. Так она предопределила судьбу их всех -- Димы, Иры и Кати.
Ирина, как только появилась возможность уехать в Израиль, стала уговаривать Диму сделать это. Она надеялась, что в южном климате Катя перестанет, наконец, болеть. Дима ехать никуда не хотел, долго упирался, но, в конце концов, поддался на уговоры. И они, как это тогда называлось, "купили бабушку", то есть заплатили паспортистке за то. чтобы в их паспортах, в графе "национальность" появилось слово "еврей".
Помню, как Дима укладывал багаж, аккуратно паковал холсты, краски, альбомы. Он не предполагал даже, что все это больше ему никогда не понадобится. В Израиле он, как художник, оказался невостребован.
В один прекрасный день, года через два после их отъезда, в нашу дверь позвонили. На пороге стоял Димка. Мы с женой были рады ему, накрыли стол, стали его потчевать и расспрашивать о жизни. Но чем больше расспрашивали, тем больше понимали, перед нами уже совсем не тот Димка -- веселый и уверенный в себе, дружелюбный и всегда готовый по первому зову прийти на помощь. В нем как будто сломалось что-то. Непонятно было, зачем он приехал -- на два дня, по какой-то странной туристской визе. Как будто стало вдруг человеку невмоготу, и сорвался он с места, приехал проститься с нами и всей своей прошлой жизнью. И уехал так же неожиданно, не оставив ни телефона, ни адреса.
Потом, от каких-то бывших общих знакомых, нам стало известно, что Кате переезд не пошел на пользу. Южные фрукты вызывали у нее аллергию, она с трудом привыкала к новой обстановке и снова начала болеть.
Ирина, осознав, очевидно, необратимость того, что сотворила, впряглась в работу. Устроилась на работу в фирму, которая строит в Израиле дороги, начала работать с утра до вечера, не щадя себя. А отношения в семье стали портиться. На горизонте замаячил развод.
Димины родители умерли. Сестра Димы, с которой у него были не очень хорошие отношения, продала и родительскую квартиру в доме Союза художников и мастерскую отца.
И ничего у них не осталось. Получается так, что стали они жертвами сионизма. Хоть и сами во всем виноваты. Ведь никто не заставлял их уезжать. Просто они поехали туда, куда уехать было проще.
В итоге Белоруссия потеряла талантливого художника.
А в Израиле появилось много хороших дорог, в строительство которых вложен труд Ирины.
Шоссе пересекло сплошную бетонную стену. Некое подобие ворот охранялось вооруженными солдатами. Мы проехали в эти ворота. В стороне от дороги стали появляться участки сплошных бетонных стен и массивных заграждений из колючей проволоки. В некоторых местах дорога с обеих сторон была ограждена колючей проволокой и бетонной стеной.
-- Мы теперь едем по освобожденным территориям. -- сказал Соломон. Я молча кивнул в ответ, не поняв толком, что это значит. Лишь позже до меня дошло, что "освобожденные территории" -- это не что иное, как Западный берег реки Иордан. Когда он сказал мне по телефону, что живет в собственном доме, в поселке, расположенном в сорока километрах от Иерусалима, я представил себе нечто вроде коттеджного поселка в пригороде столицы. Мне и в голову не могло прийти, что возможно такое, как здесь, причудливое переплетение.
Несколько раз проезжали через блокпосты. Дорога в этих местах была перегорожена так, что для проезда оставалась только одна узкая полоса с парой поворотов под прямым углом. Солдаты, юноши и девушки, изнемогающие от жары, в расстегнутой почти до пупа форме песочного цвета, живописно привалившись к стенам блок-поста, с висящими как попало, на животе, на плечах, на спине или просто прислоненными к ноге огромными М-16 смотрели на нас равнодушно. Очевидно, мы не вызывали у них подозрений.
-- Что-то непохоже на высокий уровень бдительности, -- сказал я Соломону, -- если кто-нибудь нападет, вряд ли они отобьются.
-- Нет, ты не подумай, что всё так запущено. Это они с виду разгильдяи. А на самом деле многие из них уже успели побывать в переделках, повоевали. Знают, почем фунт лиха. Да и там, наверху, -- показал Соломон на возвышающийся над дорогой склон, -- наверняка один из них сидит с пулеметом, подстраховывает.
Покрутив по серпантинам и уведя нас почти на самую вершину одного из холмов, дорога уткнулась в многослойный высокий забор из колючей проволоки. Металлические ворота, шлагбаум, постовой в форме цвета хаки с автоматом "Узи" в руках. Впечатление было такое, словно мы въезжаем в военный лагерь. Соломон опустил боковое стекло , постовой заглянул в кабину и махнул рукой, чтобы проезжали.
Дома Соломона и Валеры стояли рядом и были похожи, как близнецы. Да и все остальные дома в поселке были похожи друг на друга. Отличие заключалось в каких-то пристройках, надстройках, дополнительных сооружениях на участке. Домов было около сотни. Они были построены финской строительной организацией по заказу правительства Израиля. Дома небольшие, но довольно-таки вместительные. На первом этаже располагаются гостиная, просторная кухня, кладовая, туалет, ванная комната, кабинет и спальня. Витая лестница ведет на второй этаж, где расположены еще две спальни и ванная комната, совмещенная с туалетом. Нас разместили в одной из спален на втором этаже. Я обратил внимание на то, что на окнах комнаты установлены специфического вида металлические жалюзи, позволяющие плотно закрыть оконные проемы даже в случае, если сами окна, состоящие из двух сдвигающихся половинок, открыты.
Внизу, у подножия холма, был расположен другой поселок. Дома там были с плоскими крышами, разной этажности. Позже мне объяснили, что мусульмане сначала строят дом в один этаж. Позже, когда женится кто-либо из сыновей, для его семьи надстраивается второй этаж. И так далее. Среди этих разноэтажных домов возвышалась белая игла мечети.
Вдали был виден идущий на посадку самолет. Казалось, что он спускается прямо в город, белые здания которого просматривались там, за холмами.
-- Это Тель-Авив. -- сказал Соломон. -- Он отсюда хорошо виден.
Впервые я удивился тому, как спрессовано воедино всё в этой непонятной стране -- мир и война, ненависть и любовь, вера и лицемерие, наивность и хитрость, высокомерие и унижение. Стране, где отверженные много лет искали, а некоторые и до сих пор продолжают искать свое счастье.
Вспомнилось, как однажды вечером мы, вдвоем с сыном, возвращались домой после тренировки в бассейне.
Обычно мы шли пешком, а тут, чтобы успеть к началу трансляции хоккейного матча, который нам хотелось посмотреть, решили проехать пару остановок на трамвае. Народу в вагоне было немного. Поскольку нам скоро надо было выходить, садиться мы не стали, а встали у окна. Поблизости от нас стояла, тоже не пожелав сидячее место, монахиня православного монастыря, который был расположен неподалеку. Она была худенькой, небольшого росточка. Но внешность ее портил довольно-таки большой нос.
Здоровенный парень, который вошел в трамвай одновременно с нами и уселся на соседнем сиденье к нам лицом, начал демонстративно приглядываться к монахине. Потом встал и, подойдя к ней, сказал:
-- Что, жидовка носатая, монахиней нарядилась? Всех обмануть хочешь? Не бывает монахинь с такими носами.
Оторопевшая от неожиданности монахиня растерянно хлопала глазами и молчала. А парень продолжал глумиться над ней, весело поглядывая по сторонам, словно ища поддержки у окружающих, приглашая остальных пассажиров повеселиться вместе с ним.
-- А ты сам в зеркало смотришь иногда? -- спросил я его ласково.
И добавил, в ответ на его недоумённый взгляд:
-- Твой-то нос не в пример больше.
Пассажиры заулыбались. Симпатичная девушка, сидевшая в обнимку со своим кавалером, и,казалось бы, не обращавшая ни на кого внимания, неожиданно для всех тоненько хохотнула. Детина опешил. Неизвестно, чем бы всё обернулось, но тут трамвай завизжал тормозами, остановился и со скрипом открыл двери. Парень постоял немного, потом, резко дернувшись, вышел.
На следующей остановке вышли и мы, сопровождаемые благодарным взглядом монахини.
Когда моя жена высказала пожелание выйти за пределы колючей проволоки, погулять немного по холмам в окрестностях поселка, на нее посмотрели очень странно. И дали понять, что это было бы неосмотрительно с ее стороны.
Соломон показал нам свой пистолет. Здоровенный такой, скорее всего американский. Что-то вроде "Парабеллума". Раньше, сказал он нам, был еще и автомат "Узи", но его пришлось сдать. С автоматом много хлопот. Правила хранения и безопасности строже, чем для пистолета. Регулярно приходят специально обученные люди из администрации, проверяют, аккуратно ли соблюдаются эти правила.
-- Сдал бы и пистолет, -- сказал он нам, -- но совсем без оружия нельзя. Разные бывают ситуации...
Праздников в Израиле много. У меня сложилось впечатление, что люди там все время что-нибудь празднуют. Но праздновать --это вовсе не означает для израильтян, как, например, для нас, что нужно срочно бежать в магазин, покупать алкоголь и продовольствие в огромных количествах, чтобы затем, провозглашая тост за тостом, затолкать все купленное в свою утробу.
Нет, там люди празднуют иначе. Если наступил праздник, то ты не имеешь права ничего делать. Абсолютно ничего. Доходит до крайностей. Порой считается, что нельзя даже снимать телефонную трубку или нажимать кнопку лифта. А уж о том, чтобы поехать куда-нибудь на машине вообще не может быть речи.
И с этим нельзя шутить. Нарушая запреты, человек должен быть готов к тому, что его накажут. Побьют камнями, например. Наказание зависит от того, в каком месте он позволил себе пренебречь праздностью. От того, насколько строго соблюдают религиозные каноны жители региона, на территории которого это произошло.
Мы приехали в Израиль во время праздников. Была у них как раз целая череда праздников. Один из них, суккот, отмечается построением шалашей. Шалаши были везде -- на крышах домов, на балконах, во дворах, возле подъездов и вообще где попало. Верующие шли туда с мисками, наполненными всяческой едой ,чтобы в шалаше всю эту снедь уничтожить, помянув при этом добрым словом предков, строивших подобные шалаши во время своих скитаний по пустыне. Неукоснительно соблюдается шабат -- субботнее празднование, требующее строжайшего "ничегонеделания" с вечера пятницы до вечера субботы. Вплоть до того, что в это время бедному еврею не разрешается даже комара прихлопнуть, можно только отпугнуть его.
И, поскольку прилетели мы в четверг, то, переночевав у Соломона на холме, должны были уехать вниз, в город Бейт-Шемеш, заселенный, в значительной степени, переселенцами из бывшего Советского Союза. Там не настолько жестко требуют соблюдать Шабат. А тут мы, по неведению, могли подпортить Соломону отношения с соседями. Ведь поселение, в котором живет его семья, считается религиозным. То есть его жители не только сами строго соблюдают все ритуалы и предписания, но и от всех окружающих требуют этого. Но об этом мы узнали позже. А пока воспринимали все свежо и непосредственно.
Ночью, когда еще только начало светать, внизу, в мусульманском ауле, громко и пронзительно закричал муэдзин. Кричал он протяжно, нараспев. Непонятные арабские слова поднимались к небу, заполняли пространство между холмами, прогоняли сон. Позже нам объяснили, что муэдзин таким образом напоминает единоверцам, что утром им предстоит молиться Аллаху.
Разбуженный, я смог уснуть не сразу. Лежал, думал. Не верилось, что находимся мы в вдали от родного дома, за Средиземным морем, в другом мире, почти что в Африке... Слышно было, как мимо дома медленно проехал автомобиль. Я еще не знал, что это ездит по улицам поселения вооруженный крупнокалиберным пулеметом патруль, охраняющий по ночам жителей поселения от грозящей им опасности.
2
К мертвому морю. - Валера и Люба.- Мусульмане могут напасть.- Песчаные горы Иудейской пустыни. - Ниже уровня моря. - Бедуины. - Побережье.- Билеты уже есть. - Пляж.- Иордания на том берегу.- Разгильдяи в другом измерении.- Намазаться погуще. - Подарок от мусульманина. - Православные монахини.
Утром встали пораньше. Нам предстояло путешествие к Мертвому морю. Соломон выбросил из машины все лишнее, загрузил туда сумку с продовольствием. Валера с женой, Любой, вышли из дома, чтобы проводить нас. Валера, когда жил в нашем эсэсэсэре, работал в каком-то оборонном научно-исследовательском институте. Люба профессионально занималась спортом, была мастером спорта по плаванию, входила в сборную команду страны, которая называлась в то время Советским Союзом. Хотя сейчас она располнела и выглядит уже не очень спортивно, однако с наслаждением плавает, когда ей, вместе с мужем конечно же, удается поехать на море.
Валера за время жизни тут, в Израиле, стал очень религиозым. Регулярно ходит в синагогу. Никогда не пропускает занятий по изучению Торы -- Моисеева пятикнижия, первых пяти книг Ветхого Завета, особенно почитаемых иудеями, поскольку их автором считается сам пророк Моисей.
В Любе большого религиозного рвения не чувствуется. Но она, как и полагается настоящей еврейской жене, поддерживает мужа во всех его устремлениях и начинаниях. Когда у него стало необратимо портиться зрение, она без колебаний поехала вместе с ним в Израиль. Они надеялись, что здесь Валерины глаза удастся вылечить. Но пока не удается.
В то время, когда Валера с семьей собрался переезжать в Израиль, Соломон давно уже был здесь. Он успел поработать таксистом в Тель-Авиве и перейти на работу в финскую фирму, ту самую, которая строила поселок, в котором они теперь живут. Он и застолбил для Валеры участок рядом со своим. Так они и живут рядом, в соседних домах, на холме, у подножия которого расположилось мусульманское поселение.
Валера с Любой всегда учтивы и доброжелательны. Оба получают какие-то пособия от правительства, но в то же время оба работают. Валера, в меру своих возможностей, помогает Соломону выполнять заказы на работы по электрификации домов и хозяйственных построек в поселениях, расположенных на близлежащих холмах. Люба каждый день уезжает утренним автобусом в Иерусалим, где присматривает за какой-то престарелой, немощной женщиной. Их дети, сын и дочь, живут в разных городах, но, поскольку, по нашим меркам, Израиль -- страна совсем маленькая, неподалеку от них. Оба они -- и сын и дочь -- неплохо устроены в жизни, являются специалистами по компьютерам и программированию, создали свои семьи, воспитывают детей.
-- В Мертвом море вода исключительно полезная. Целебная. -- говорит Валера. -- Один день там поплаваешь и весь год потом не болеешь.
Я понимаю, что Валера и Люба с удовольствием съездили бы вместе с нами на Мертвое море. Но Валера не может себе этого позволить в силу своей нынешней религиозности, а Люба -- в силу того, что должна, выполняя семейный долг, во всем поддерживать мужа.
Тронулись в путь. Дежурный на воротах молча махнул рукой, пропуская машину. Опять серпантин сложился змеевидными кольцами посреди нагромождения серо-коричневых холмов, сплошь изрезанных небольшими террасами, покрытыми редкими посадками оливковых деревьев. Это растение абсолютно неприхотливо. Оно растет как бы само по себе, не требуя, практически, никакого ухода. Изредка можно увидеть на склоне машину и небольшую группу людей неподалеку. Это палестинцы собирают на своих участках урожай. Работают они не спеша, сосредоточенно, не обращая, казалось бы, никакого внимания на проезжающих. Однако Соломон, при виде одной такой группы, находящейся ближе остальных к дороге, поправляет пистолет, висящий у него под курткой, на поясе.
-- Что, могут напасть? -- спрашиваю я.
-- Да всякое бывает, -- не сразу отвечает он, -- могут, конечно, напасть, -- и добавляет, помолчав еще немного, -- а могут и не напасть.
-- Нападают иногда. -- говорит негромко Лина. -- Если поедешь куда-нибудь не туда.
-- Да, -- говорит Соломон, -- это сейчас всегда можно проехать в обход мусульманских поселений. А раньше приходилось иногда ехать прямо через них. Едешь и не знаешь, чем это для тебя кончится. Я вот, например, ехал как-то через мусульманское селение. Вдруг подскакивает к моей машине мусульманин и начинает колотить по машине здоровенной палкой. Я, конечно, разозлился и начал вылезать из машины. А на боку у меня, как и сейчас, пистолет висит. Уже почти что вылез, как вдруг вижу краем глаза -- идет в нашу сторону палестинский полицейский. С автоматом. Хорошо, что хватило у меня ума сесть быстренько обратно в машину и уехать. А то вот был случай -- два солдата, возвращаясь с побывки в свою часть, заехали, по ошибке, в мусульманское поселение. Так их там живьем на куски разорвали. Сбежалась толпа озверелая и разорвала обоих.
Миновав Иерусалим, повернули на дорогу, безудержно извивающуюся среди высоких, с неправдоподобно острыми вершинами, песчаных холмов. Местность чем-то напоминала даже не те, хорошо знакомые по поездкам в альпинистский лагерь, предгорья Кавказа, а именно горную местность. Только горы эти -- от подножия и до самой вершины -- сделаны из песка и многократно уменьшены в размерах. Когда едешь среди этих песчаных вершин, начинает казаться, что находишься в какой-то совершенно безлюдной местности, на достаточно большой высоте. Но где-то видна хорошая дорога, уводящая вглубь безжизненного пейзажа, где-то торчит среди песка большой ярко-красный кран водопровода. Внезапно появившийся на обочине указатель с написанным большими цифрами числом 300 сообщает, как выясняется, что вы находитесь на высоте (правильнее, наверное, было бы сказать "на глубине") 300 метров ниже уровня моря и вам, прежде, чем вы, наконец, доберетесь до Мертвого моря, предстоит еще углубиться (так и хочется, по старой альпинистской привычке, сказать "спуститься вниз") более чем на сто метров.
Основные обитатели этих мест -- бедуины. Время от времени с дороги видны их жилища. Жилища бедуинов поражают воображение своим совершенно непрезентабельным видом. На наш непросвещенный взгляд это что-то вроде тех жилищ, которые складывают для себя из всяческих обломков, листов фанеры и жести, бомжи, обитающие на наших городских свалках. Однако те, кому доводилось бывать внутри этих сооружений, утверждают, что там всегда чисто и прохладно. Бедуины знают какие-то секреты, позволяющие им сооружать свои дома так, что им не страшна даже сорокаградусная жара.
Удивительным показалось еще и то, что около каждого из этих корявых, нескладных жилищ, стояло, как правило, несколько верблюдов а рядом с верблюдами -- несколько супердорогих автомобилей, причем не только внедорожников.
Мы, после того, как пересекли Иудейскую пустыню, повернули направо и поехали по шоссе, идущему вдоль побережья Мертвого моря, несколько поодаль от него. Справа от нас ровными рядами стояли пальмы -- это была пальмовая плантация. Рядом с шоссе стояли заброшенные здания казарм Иорданской армии, пустующих после произошедших здесь военных действий.
Лина, обнаружив вдруг, что место, где она хотела бы повернуть к морю, уже осталось позади, набросилась с руганью на Соломона. Он молчал и смущенно улыбался, старательно следуя получаемым целеуказаниям. Развернулись, проехали немного в обратном направлении и повернули направо, к морскому берегу. Соломон нашел свободное место на автомобильной стоянке, мы выгрузились и направились к проходной с небольшой вертушкой, где дежурный проверял входные билеты. Стало понятно, почему Лина требовала, чтобы мы ехали именно к этому месту. У них, около года тому назад, гостил кто-то из родственников, и с того времени остались неиспользованные билеты , которые Лина и решила использовать сейчас. Как ни странно, контролер спорить с Линой не стал, согласился пропустить нас по прошлогодним билетам, приветливо улыбнулся и открыл перед нами свою вертушку.
Вниз, к берегу моря, вели ступени длинной, крутой лестницы. Склон зеленый, заросший кустами и деревьями, с многочисленными площадками для палаток. К Мертвому морю едет большое количество людей, в том числе и множество молодых людей с палатками, которые разбивают тут бивак на несколько дней, укрепляя здоровье и отдыхая в сих экзотических местах.
По всему, достаточно большому, пляжу расставлены большие зонты от солнца, пластмассовые столы и стулья. Две раздевалки представляющие собой некое подобие шатров, внутри которых, по периметру, расположены лавки без спинок, на которые можно, переодеваясь, положить одежду. Метрах в семидесяти от кромки воды -- круглая душевая стойка, чем-то напоминающая детскую карусель, у которой вместо сидений -- ручки на цепочках. Выходит человек из воды, весь в грязи, хоть и целебной, но очень насыщенной, едкой, встает под душ, тянет за ручку над собой и смывает с себя эту грязь. Ходит потом чистый до следующего захода в море.
Хотя море это больше похоже на озеро, уже потому, что прекрасно виден противоположный гористый берег.
-- Там Иордания, -- говорит, показывая в ту сторону Соломон. -- Раньше, до войны, здесь тоже была Иорданская территория. Они сами на нас напали, а теперь просят, чтобы им обратно этот берег отдали...
Когда мы пришли на пляж, почти все столы, стулья и зонты были заняты, но, пока переодевались, освободился стол со стульями под зонтом у самой воды. Там мы и расположились со всеми, можно сказать, удобствами.
Небо было безоблачным , солнце светило вовсю, но не обжигало. Над морем висела какая-то легкая дымка. Она хорошо чувствовалась, хотя и была практически невидимой.
По пляжу, лениво лавируя среди отдыхающих и оздоравливающихся, ходили два солдата с автоматами М-16 наперевес. С виду такие же "разгильдяи", как и те солдаты, что дежурят на блокпостах Западного Берега. Мятые, надвинутые на нос, панамы цвета хаки, расстегнутые, обвисшие форменные тужурки, на ногах какие-то шлепанцы. Они, казалось, были настолько измучены жарой, что им даже лень было отвести в сторону ствол своего М-16, когда он, в процессе дефиле, случайно оказывался направленным на отдыхающих. И пляжники, словно бы стремясь ответить взаимностью, тоже не обращали на этих солдат никакого внимания. И те и другие как будто существовали в разных измерениях, перемещаясь одни сквозь других и не замечая одни других.
Когда мы с женой собрались зайти в воду, Соломон сказал нам:
-- Старайтесь купаться так, чтобы вода не попадала вам ни в рот или нос, ни в уши, ни в глаза. А если, вдруг попадет, бегите сразу вон к тому мусульманину, -- он показал на смешливого симпатичного парнишку, сидящего под установленным возле самой кромки моря навесом, возле большой бочки с пресной водой, -- он вас смоет соль.
Без привычки зайти в воду было непросто. Глинистое дно было очень скользким. Оно было неровным, изрытым, не дающим никакой возможности удержаться на ногах. Мы попытались зайти в море, держась за специально сделанные перила из тонких жердей, однако это тоже оказалось делом непростым, так как возле перил дно оказалось изрытым еще сильнее, поскольку каждый купальщик норовит намазаться как можно гуще взятой со дна целебной грязью.
Наконец нам кое как удалось отойти недалеко от берега и дно стало ровнее. Глубина была совсем небольшой и появилась возможность двигаться на четвереньках. Однако, как только удалось переместиться чуть дальше, вода стала выталкивать и переворачивать меня на спину. Лежать на спине тоже не получалось. Нижняя часть тела -- ноги и таз почему-то поднимались выше, а голова так и норовила опуститься ниже, в мутную, насыщенную солями, воду. С трудом удалось, встав на колени, найти более или менее устойчивое положение. Однако, пытаясь, так же как все окружающие, набрать со дна жирной коричневатой целебной грязи, я поневоле терял с таким трудом найденное равновесие, снова обретал неустойчивость и валился в мутную жижу, рискуя тем, что она попадет на лицо, проникнет в рот, уши, начнет разъедать глаза...
Недалеко от берега, для таких же, как и я, беспомощных перед натиском этой жижи, купальщиков, был натянут в воде канат. За него можно было ухватиться и попытаться сохранить равновесие. Мало кто рискует забираться (тут невозможно использовать слово "заплывать") дальше этого каната. Только несколько крепких парней-мусульман, на удивление свободно перемещающихся в этой агрессивной среде, резвятся достаточно далеко за канатом, где глубина достигает полутора метров и куда никто, кроме них, даже не пытается проникнуть. Они возвращаются оттуда с полными пригоршнями грязи, черной, как гуталин. Один из них, проходя мимо нас и заметив, что мы смотрим на его добычу, приветливо улыбается и дает нам с женой по целой горсти этого богатства. Мы, потрясенные его щедростью, киваем с благодарностью. Он машет в ответ рукой -- не стоит, мол, благодарности -- и поворачивает обратно, за новой порцией грязи.
Мы обмазывали себя, стараясь поэкономней расходовать этот, словно свалившийся с неба, бесценный дар. Окружающие смотрели на нас с нескрываемой завистью. Ведь там, куда они могли добраться, грязь была гораздо хуже -- коричневая и жидковатая.
Лина купалась весьма активно, показывая нам пример. А Соломон даже не разделся, провел все время, что мы пробыли на Мертвом море, на своем пластмассовом стуле. Только перемещался вместе с тенью от зонта. Оказалось, что он не любит купаться в Мертвом море. Я подумал, что его вполне можно понять.
Когда мы, направились обратно к автостоянке, нас догнала группа православных монахинь. Мы с женой сразу узнали их-- они летели до Тель-Авива в одном с нами самолете, намереваясь, очевидно, посетить Святые Места.
-- Скажите, пожалуйста, -- обратились они к нам, -- это правда, что если здесь один раз искупаешься, то потом целый год болеть не будешь?
Я вспомнил, что говорил нам перед отъездом сюда Валера, и решил их обнадежить:
-- Да, есть такое мнение. Но теперь вы имеете возможность проверить это на себе.
-- Нет, -- ответила одна из монахинь, скромно потупившись, -- нам батюшка не позволил раздеваться на людях.
Я вспомнил священника, который руководил этой группой. Маленький и толстенький, он производил забавное впечатление, что, на мой взгляд, должно было бы мешать ему в исполнении Святых Таинств. Я даже подумал тогда, что для того, чтобы поддерживать на должном уровне набожность прихожан, священникам, склонным к полноте, необходимо строгое воздержание.
-- А где же вы его оставили? -- спросил я, оглядываясь по сторонам. -- Что-то его не видно нигде.
-- Он на берегу задержался, -- смиренно, но с едва заметной улыбкой, отвечали монахини, -- велел нам подождать его возле автобуса.
3
Опять холиы. - Белый город. - Юные футболисты из Марокко. - Бабульки из России. - Откуда они, евреи? - Матвей. - Смешанный брак. - Стоянка на Голубых озерах. - Ветка. - Глазная клиника. - Пираты. -Будущие библиотекари. - Евгения. - "Я ведь тебя люблю." - Ну хоть женись! - "Женись лучше на мне." - Чукчаночки лучше?- Шабат по-советски.
Вокруг опять холмы. Но это уже совсем другие холмы. Не коричневато-серые и голые, а поросшие чем-то вроде привычного, родного для нас, хвойного леса. А может, он только кажется нам таким в сумерках, предвещающих по-южному быстро наступающую темноту. Но вот холмы словно бы расступаются и мы въезжаем в белый, красивый город. Красиво подсвеченные газоны на улицах, аккуратные современные здания. Удивительный контраст с окруженными рядами колючей проволоки поселениями на Западном Берегу. Как будто бы попали из окопов, прямо с линии фронта, в глубокий тыл, в такие места, где люди живут, словно бы не ведая, что где-то идет война.
Через некоторое время Соломон свернул вглубь уютного тихого квартала и остановился возле многоквартирного дома этажей в шестнадцать, втиснув свой микроавтобус между стоявшими там автомобилями. Возле подъезда, на асфальтированной площадке, с азартом гоняли в футбол темнокожие кучерявые мальчишки, кажется марокканские. Или йеменские. А рядом с этой площадкой, на скамеечке, как будто взятые из советского кинофильма о колхозной жизни, сидели вряд, повязавшись платочками, и грызли семечки типичные российские деревенские бабушки. Я чуть было не сказал "рязанские", но выяснилось, что нет -- не рязанские это были бабульки, а воронежские. Оказывается, в старые, крепостные еще времена, некий помещик Воронежской губернии принял иудаизм. И, соответственно, все принадлежащие ему крестьяне приняли иудаизм тоже. Так и возникла на воронежских просторах иудейская, а, следовательно, еврейская деревня. И, как только закончилась эпоха развитого социализма, вся эта деревня, во главе со своим раввином, взяла да и переселилась на свою "историческую родину". Встретили их радушно, поселили всех в одном доме. Благо, что деревня была небольшой, а дом -- большой. Так что заняли переселенцы менее, чем два этажа этого дома. Вот и сидят теперь бабульки, поплевывая семечками и обсуждая израильские новости, рядом с юными марокканскими (йеменскими, эфиопскими) футболистами. Удивительный такой симбиоз. ...А может быть и нет здесь ничего удивительного?
Так кто же все-таки такие они -- евреи? Я, заинтересовавшись вопросом о происхождении этого народа, был буквально сбит с ног, накрыт с головой обрушившейся на меня лавиной информации. Где-то слышанная мною шутка о том, что в Израиле живут евреи 70 национальностей, вовсе не была шуткой.
Оказалось, что еврейский ареал включает в себя огромное количество стран и народов. Тут и ашкенази -- европейские евреи, выходцы из Германии, которых порой считают потомками лужичан -- живущих в Германии западных славян. Тут и сефарды -- выходцы из Испании, караимы, кавказские евреи, крымские евреи, среднеазиатские евреи. Тут и избравшие своей религией иудаизм, хазары, которых когда-то подхватила волна татаро-монгольского нашествия и выбросила на просторы восточной европы. Тут и йеменские, марокканские, эфиопские евреи-фалаши -- потомки библейского царя Соломона и царицы Савской, которые считают себя самыми чистокровными евреями на планете. Оказывается, даже японские самураи -- это евреи, пришедшие в Японию через Китай. Среди евреев имеется и большое количество потомков русских крестьян, которые, считая, что греческое православие силой внедряется на Руси, целыми деревнями принимали иудаизм. Более того, некоторые ученые из Иерусалимского университета пришли к выводу, что палестинцы тоже являются потомками древних евреев. И так уж сложилось, что они, приняв, в силу исторических пертурбаций, ислам, стали злейшими врагами нынешних евреев.
Немного полюбовавшись на самозабвенно лускающих семечки бабулек, мы вошли в просторный подъезд и, поднявшись на лифте, позвонили в дверь одной из квартир. Дверь сразу же открылась.
На пороге нас радушно встретил невысокий, полноватый, седой мужчина. Он был настолько похож на Валеру, что не возникало никаких сомнений -- перед нами его старший брат -- Матвей. Матвей приехал в Израиль последним из братьев. Заядлый рыболов, большой любитель побродить по лесу, он никогда не собирался уезжать из России. Всю жизнь прожил в Вятских Полянах -- небольшом городке Кировской области. Дослужился там до должности какого-то небольшого начальника районного масштаба. Писал неплохие рассказы, которые, правда, складывал, в основном, в ящик своего письменного стола. Да и жена его, Римма, была русской. А я уже знал, что смешанные союзы очень нежелательны в еврейской среде. И, чтобы вступить в смешанный брак, человек должен найти в себе силы для того, чтобы преодолеть достаточно сильное противодействие соплеменников. Был у меня в жизни случай, который позволил мне понять это.
Это произошло внезапно -- вспышка в глазу и боль.
В тот день я, в качестве инструктора, привел на Голубые Озера группу туристов. Поход на Голубые Озера представлял собой переход от турбазы до плановой стоянки и последующие однодневные радиальные выходы с этой стоянки в разные уголки этой озерной группы. Там заказник и, поэтому, запрещено разбивать бивак. Только для турбазовских групп отведено было две плановых стоянки -- два места, где туристам разрешалось ставить палатки и жечь костры.
Когда мы пришли, нижняя, более удобная стоянка, была занята. На ней разбила лагерь группа, которая пришла несколько дней назад. Пришлось разбить бивак на верхней стоянке, на плоской вершине холма, обрывающегося одной стороной в озеро Болдук и полого спускающегося другим своим, поросшим лесом, склоном параллельно берегу.
Пока распаковались, поставили палатки, собрали дрова и приготовили ужин, стемнело. Я знал, что туристская группа, стоящая на нижней стоянке, уже выполнила программу выходов и на следующее утро должна уходить обратно на турбазу. Поэтому решил сходить на нижнюю стоянку, нанести визит вежливости Олегу, инструктору той группы.
Я вырос на Колыме. И с детства начал ходить на охоту и рыбалку. Потом занимался альпинизмом, ходил в походы. Случалось такое, что приходилось идти через лес ночью. И я никогда нее считал это опасным занятием. А тут потерял бдительность. Может быть, устал за день. Тем более что пришлось весь тот день тащить сразу два рюкзака -- свой и симпатичной толстенькой студентки консерватории, непонятно зачем купившей туристскую путевку, потащившейся в этот поход и обессилевшей буквально через пару километров после выхода с турбазы.
Короче, когда сквозь заросли уже забрезжил огонек костра нижней стоянки, я налетел в темноте глазом на острую ветку дерева.
Сначала я не придал этому большого значения. Решил, что обойдется. Вернулся не спеша на стоянку своей группы, попросил туристок заварить чаю покрепче. Остудил этот чай до теплого состояния и промыл хорошенько раненый глаз.
Глаз беспокоил меня, и я долго не мог уснуть. Заснул под утро. Когда проснулся, соседняя стоянка была уже пуста. Группа рано утром ушла на турбазу. Оставить своих туристов мне было не на кого. Поэтому я, не придавая большого значения полученной травме, повел свою группу обратно на турбазу только после того, как полностью выполнил программу похода.
Таким образом, попал я в глазную клинику достаточно поздно. Ранение оказалось серьезным, а поскольку прошло уже достаточно много времени, края раны успели зарубцеваться, и при этом зарубцеваться неправильно. Первая операция прошла неудачно. Когда хирурги сняли швы, края раны опять разошлись. Пришлось опять идти на операцию -- опять одевать белую робу и специальную шапочку, опять идти в операционную, где стояло в те времена три стола, на двух из которых уже, обычно, шли операции. То есть взору входящего открывалась захватывающая картина двух групп хирургов, каждая из которых дружно работала, склонившись над лежащим на носу их пациента оперируемым глазом.
Мне эта картина была уже знакома, поэтому я молча прошел к свободному столу, взобрался на него и улегся как нужно. Так же молча терпел, пока врачи сделали мне в глаз обезболивающий укол, вставили в глазницу рамочку с винтами и стали эти винты крутить с треском, похожим на треск втулки заднего колеса у спортивного велосипеда. Расперев глазницу так, чтобы глаз проходил свободно, они вынули его из глазницы и положили мне на нос, придав мне такой же вид, какой имели пациенты на соседних столах, и принялись за дело, которое они называли "ревизией раны".
Но когда один из врачей, решив, очевидно, что все, что нужно было сделать, они сделали, сказал что-то вроде " Ну вот, сойдет теперь", я не сдержался и возразил:
-- Нет, никаких "сойдет"! Как следует делайте!
Наверное, я был смешон в этот момент, с висящим на носу глазом, потому что мне показалось, что кто-то из врачей хмыкнул негромко. Тем не менее, они не стали возражать, и еще некоторое время, соблюдая, очевидно, требования профессиональной этики, делали что-то с моим глазом. Затем вставили его на место, опять потрещали винтиками и, вынув распорку, наложили повязку.
Обитатели больничной палаты, похожие, из-за того, что у каждого из них один глаз был забинтован, на банду киношных пиратов, встретили меня весело. За время, которое я провел вместе с ними, у нас сложилась хорошая компания, эдакий сплоченный коллектив азартных картежников, а без меня им недоставало игрока.
Однако утром, во время обхода, мой лечащий врач отправил меня домой. Велел придти только для того, чтобы снять послеоперационные швы. Сначала я был удивлен его поступком, но потом понял, что это решение было правильным. Если бы я продолжал сидеть в душной больничной палате, дуясь в карты с утра до вечера, то неизвестно, чем все могло бы кончиться. Не исключено, что шов разошелся бы опять.
А дома я как-то сразу расслабился, обрел душевное равновесие, поверил, что все закончится хорошо, и зрение мое сохранится.
В те старые добрые времена, я был холостяком, учился в аспирантуре, летом, во время каникул, водил походы, и у меня было огромное количество друзей и просто знакомых. Так довелось мне однажды сводить в поход группу, в состав которой входили несколько подружек -- студенток библиотечного факультета. После этого похода у меня с ними остались очень даже хорошие отношения. И тут, узнав, что произошло, они взяли надо мной своеобразное шефство -- заходили ко мне, наводили порядок, готовили еду и даже стирали. Как-то так получилось, что, если бы не они, я оказался бы в одиночестве. На дворе было лето и многочисленные мои знакомые разъехались. Кто жил на даче, кто ушел в поход, кто отправился на отдых в теплые края... А эти девчонки оказались здесь. Кажется, у них была в это время практика.
Особенно заботливо относилась ко мне одна из них, невысокая, ладненькая и курносенькая, по имени Евгения. Я, конечно, не сомневался, что она, так же, как и ее подружки, была влюблена в меня, но не придавал этому большого значения. Так уж устроены эти девчонки, что им обязательно нужно влюбляться -- школьницам в учителя, студенткам в преподавателя, спортсменкам в тренера, а туристкам в инструктора.
Но когда все, наконец, закончилось, швы сняли, меня окончательно выписали из больницы и отправили под надзор участкового окулиста, девушки, скорее уже по инерции, чем по необходимости, продолжали заботиться обо мне.
Однажды Евгения зашла ко мне вместе с Томой -- новой своей подружкой, с которой я не был знаком. Это была очень даже симпатичная, милая в общении девушка, которой я сразу же, по туристской своей беспардонности, назначил свидание.
Однако на свидание Тома не пришла. Более того, она стала избегать встреч со мной. Когда зашли их подружки, пони оулыбались в ответ на мои расспросы, и признались, что все дело в Евгении.Оказывается, что, когда Тома стала расспрашивать ее обо мне, она расплакалась и призналась, что давно ко мне неравнодушна и мечтала о взаимности с моей стороны. А тут я возьми, да и начни оказывать Томе знаки внимания.
Тому глубоко тронули эти переживания и она тут же дала Евгении нерушимую девичью клятву, что уступает ей меня, и на свидание ко мне не пойдет.
Когда я, встретив Евгению, спросил у нее, что это за фокусы она выкидывает, она сначала смутилась, а потом, искренне глядя мне, снизу вверх, в глаза, сказала, приведя меня в состояние полного замешательства:
-- А что же мне делать, я ведь тебя люблю.
Я даже не нашелся, что сказать ей в ответ.
После этого Евгения стала с удвоенной силой проявлять заботу обо мне. И вот, однажды, под напором этой лавины любви и заботы, я сказал, полагая, что шучу:
-- Ну все, Евгения, придется мне теперь на тебе жениться.
-- Почему это? -- спросила она.
-- Потому что я теперь без тебя никуда. -- продолжил я свою неудачную шутку, -- Ведь ты меня и кормишь, и поишь, и носки гладишь...
Я увидел вдруг в тот момент в глазах Евгении что-то такое, что заставило меня замолчать.
После этого случая Евгения пропала куда-то. Не заходила, не звонила. Если я звонил ей, мне отвечали, что ее нет дома. Потом она появилась опять, но какая-то другая, молчаливая. Я уже успел забыть о своей дурацкой шутке. А она помнила. Вдруг, безо всякого повода, сказала мне:
-- Ты знаешь, я не смогу сейчас выйти за тебя замуж.
Я не сразу сообразил, о чем это она. Потом вспомнил свою идиотскую шутку, но в тот момент не осознал всего ее идиотизма. Более того, позволил себе, с облегчением, пошутить снова:
-- Что, еще не созрела?
-- Да, не созрела еще. -- грустно улыбнулась она мне в ответ.
Все объяснила Лариса, ее однокурсница. Встретив меня однажды в городе, она сказала мне:
-- Ты зачем Евгению сбиваешь с толку? Она ведь и в самом деле замуж за тебя собралась.
-- Нет, ничего подобного, -- отмахнулся я, -- это мы с ней шутим так.
-- Ну, ты, может быть и шутишь, а она-то все всерьез воспринимает. Родители с ней уже две недели не разговаривают.
-- Из-за чего?
-- Так ты что же, не знаешь, что Женька еврейка?
-- Нет, не знал. А причем тут ее национальность?
-- А притом, что ей можно выходить замуж только за еврея.
-- Первый раз слышу.
-- Говорят, что у них это в Священном Писании написано. Так что не трать зря время, а женись лучше на мне. -- У меня стало складываться впечатление, что Лариса не шутит.
-- Уговорила. -- сказал я, чтобы завершить этот рискованный разговор. -- Как только созреешь, приходи. Начнем подготовительные мероприятия.
-- Вот и славно, -- сказала она, -- договорились! Готовься и жди.
Я понял, что опять попал в сложную ситуацию. Отец Ларисы был начальником одного из управлений республиканского КГБ. А в то застойное время эта организация была не просто могущественной, а чрезвычайно могущественной. Но, к счастью, все обошлось. К тому моменту, когда меня проверили, и Лариса, получив "добро", пришла ко мне сказать, что она созрела, я получил от министерства направление в Москву, на годичные курсы повышения квалификации преподавателей ВУЗов. И за то время, пока я прятался в Москве, нашелся претендент на Ларисину руку, который, по своим анкетным данным, устраивал ее папу. Опасность миновала.
А с Евгенией мы иногда видимся. Ее любовник, по странной случайности, живет в соседнем со мной доме. И я, бывает, сталкиваюсь с ней нос к носу в то время, когда она, пользуясь отсутствием дома жены этого любовника, незаметно поглядывая по сторонам, идет к нему на свидание.
Она успела уже выйти замуж и развестись, родить и вырастить сына. Ее сын живет в Израиле. Он отслужил в израильской армии, окончил израильский университет и женился на девушке из семьи йеменских евреев. Евгения показывала мне фотографию. С виду ее невестка -- типичная арабская девушка, худая и некрасивая. Я бы, например, на такую не позарился. Предпочел бы какую-нибудь чукчаночку, которые, кстати, бывают иногда очень даже симпатичными. Правда, для сына Евгении этот вариант неподходящ -- чукчаночки до сих пор еще не начали принимать иудейскую веру.
Так вот, Матвей был далек от религии. И ничто не помешало ему не только полюбить русскую девушку Римму, но и прожить с ней жизнь.
И прожили они ее, как и все простые советские люди -- трудно и счастливо, горько и радостно, среди других таких же простых советских людей, которые терпеть не могли евреев и дружили с ними, горько обижали их и заступались за них, если кто-то пытался их обидеть. И ничего не изменилось в их жизни после того, как советская власть окончилась естественным образом, отгнила и отвалилась.
Но случилось так, что их дочка вышла замуж неудачно, развелась, потом потеряла работу и вынуждена была уехать в Израиль. В их городке было два завода, которые были эвакуированы туда во время войны с Германией, да так и остались, никто не стал переводить эти заводы обратно. И во время всеобщего распада, когда заводы, как и всё вокруг, стали разваливаться, найти хоть какую-нибудь работу стало невозможно.
Вскоре их сын тоже вынужден был, вместе с женой и детьми, уехать в Израиль. Матвей с Риммой затосковали без детей и внуков. Потом собрались и уехали вслед за ними.
Конечно, им было непривычно и трудно здесь, в Израиле. Это была совсем другая страна, ничуть не похожая на ту, в которой они родились и выросли. Но все-таки здесь рядом с ними были дети и внуки. Здесь они чувствовали себя нужными, помогали дочери возвращать банку кредит, взятый для покупки квартиры.
Мы приехали к ним в пятницу вечером, когда начинался Шабат. Но оказалось, что они так и не научились правильно отмечать израильские праздники. Римма накрыла праздничный стол, Соломон прочитал какую-то молитву, и все отдали должное ее удивительным кулинарным способностям. А мы с Матвеем, по сформировавшейся у нас еще в том, двадцатом веке, вредной привычке, пропустили, под эту великолепную закусь, пару-тройку рюмочек беленькой. Соломон в этом не участвовал, поскольку ему с утра нужно было садиться за руль своего "пепелаца". Матвей, солидарно со мной, выразил ему, по этому поводу, свое сочувствие.
А утром мы пустились в обратный путь, унося в душе такое ощущение, словно бы никуда из дому не уезжали, а просто были в гостях у старых добрых знакомых.
4
Субботнее утро. - Герцль и сионизм. - Путь на Герцлию. - Почти как в Гомеле. - Средиземноморский пляж. - Сборы в Мордовии. - Скучно. - Миазмы. - Получить на всех. - Щенок. - Лина и ее родители. - Судьба замполита. - Макдональдс.
Каждое утро, кроме субботнего, по дорогам Израиля, в направлении двух его столиц -- Иерусалима и Тель-Авива движутся сплошные потоки автомобилей. Много автобусов, легковушек, мотоциклов, мотороллеров, скутеров. То и дело возникают пробки. Скутеристы находятся в наиболее удобном положении. Они ловко лавируют между машинами, свободно проникают сквозь любую автомобильную пробку и стремительно уносятся вперед. А пробок в это "пиковое" время хватает, несмотря на высокое качество дорог и множество "развязок". Все обычно по утрам куда то спешат.
Но была суббота. И дороги были пустыми. Все праздновали Шабат, который начался ещё в пятницу вечером, и за руль не садились. Лишь микроавтобус Соломона бодро бежал по дороге. Несмотря на свой непрезентабельный вид, бежал он по дороге резво, почти бесшумно. Утренний воздух, врывающийся через открытые окна, был прохладен и свеж.
До Тель-Авива доехали быстро. Но тут возникла проблема -- нужно было найти выезд в направлении Герцлии, города-спутника, названного в честь Теодора Герцля -- человека, который придумал сионизм. Он, во время суда над Дрейфусом, которого французский военный суд признал виновным в шпионаже только из-за того, что тот был евреем, подумал, что если бы у евреев было свое государство, никто не посмел бы так неуважительно относиться к гражданину суверенного государства. И стал бороться за реализацию своей идеи.
Сионизм -- это, конечно, не совсем то, что привыкли понимать под этим названием жители нашего бывшего СССР. Никто ведь толком и не знал, что это такое, но все были уверены, что нечто плохое, поскольку словосочетание "израильский сионизм" всегда употреблялся в паре с таким "отвратительным" словосочетанием, как "американский империализм". Советские люди клеймили "сионизм", даже не догадываясь, что это всего лишь стремление собрать на территории еврейского государства всех евреев.
Не иссякает поток евреев, стремящихся сюда со всех уголков света. Но приезжают в Израиль люди очень разные. И не всем им нравится жить в этой стране. Несмотря на то, что минимальная заработная плата здесь эквивалентна тысяче американских долларов. На сколь низкой должности человек ни работал бы.
Пока Соломон пытался найти дорогу на Герцлию, Лина пыталась сохранять спокойствие. Но ей это плохо удавалось. Она все больше и больше выходила из себя. Ее уже не смущало наше присутствие. Она начала орать на Соломона, называть его дураком и бестолочью. Соломон сносил всё это молча, но начинал путаться еще больше, снова и снова сворачивал не туда, куда нужно. Процесс шёл лавинообразно. Чем больше путался Соломон, тем сильнее расходилась Лина. И чем сильнее расходилась Лина, тем больше путался Соломон.
Я поймал себя на мысли о том, что мне не впервой уже наблюдать подобную картину. Мы с женой гостим иногда в Гомеле у ее тетки, сестры моей тёщи. Тёткиному мужу, полному кавалеру Ордена Славы, военкомат, за заслуги перед Отечеством, выделил легковой автомобиль. И каждый семейный выезд на этом автомобиле превращается в такой же аттракцион руководящей деятельности. Тётка кричит на мужа, почти что визжит, всячески обзывается, а полный кавалер сидит тихонько, испуганно крутит руль, жмет некстати на педали, дергает невпопад рычаги, вызывая ответную реакцию тетки, содержащую все новые и новые нелестные оценки того, что он делает.
Каждый раз после такой поездки мы зарекаемся садиться с ними в машину. Но проходит время, мы снова приезжаем в гости, снова принимаем приглашение куда-нибудь съездить... И всё повторяется опять.
Наконец, над крышами замаячил профиль некого джентльмена. Это было установленное на одном из высотных домов изображение Теодора Герцля, именем которого был назван тот самый город, в который нам нужно было попасть.