ОСТРАВАКИ. Мы, остраваки, - говорил на хорошем русском первый секретарь горкома, - умеем быть благодарными. Вещал с вершины буквы П. Длиннейшей буквой вытянулись столы через необозримый зал. На первом секретаре переливался дорогой тёмный костюм; именно вроде как лился, мягко лился; отменная портновская работа, попробуй-ка так выкроить и сшить, чтобы свободно было полновесному пивному животу и почти исчезал он из виду.
Но кто разглядывал хозяина города? Все журналюги за сочленёнными столами косились прямо в противоположный бок зала. Там красовалось зрелище хоть куда. Там, где обрывалась буква П, шла высокая стеклянная перегородка, а за ней ещё целый зал - до широких, как ворота, дверей на кухню, и в этом зале, на длинных малиновых дорожках выстроилась в двухшереножном строю рота официантов, право слово, никак не меньше роты.
Народ был, как на подбор, статный и рослый, в белых смокингах и чёрных бабочках, в белоснежных перчатках, через левую руку накрахмаленная салфетка, в правой руке подносик с тарелочкой. А может, наоборот, салфетки с вензелями - справа? Ну, неважно. Официанты стояли недвижимо, как по команде "Смирно", лицом к лицу, и бесстрастно глядели перед собой. Ей-ей, любой из них смотрелся не хуже, чем именитый актёр. Так они и схожи были с ними. Один походил на Мастроянни, другой на нашего Тихонова-Штирлица, третий на Николсона... А седой метрдотель был вылитым Габеном. Габеном в фильме "Сильные мира сего". Он располагался по центру строя и величаво ждал начала парада. Когда придёт нужный момент, когда поступит обусловленный сигнал.
Тем сигналом служило завершение довольно таки растянутого спича первого секретаря, не поленился хозяин старательно повторить всё, что бубнили в докладах на симпозиуме в Остраве и читали по бумажкам в селе Грабыне. И вот наконец поднял он бокал в честь юбилейной годовщины Моравско-Остравской наступательной операции.
Тут-то и пришла пора торжественному маршу рати элегантных официантов, или спектаклю, как хотите. По взмаху руки Жана Габена обе шеренги складно повернулись и в два ряда превратились, тем временем распахнулись створки стеклянных дверей, и официанты в белых смокингах двинулись в длинный проём буквы П...
Сказать по правде, ты не знал, что подумать. Официанты ставили перед каждым тарелочку с куском пражского торта; это как же понимать - обед начинается с десерта?
Напротив сидели фотокоры твоей газеты: бывший - Вася Беркутов и новый - Дима Земко, только что из Днепропетровска приехал. И Вася задержался, чтоб "вывозные" новичку сделать. Ничуть обоих не задевало, что официанты несли вместо закуски шоколадный торт. Вася Беркутов ничего не дожидался, а намазывал густо рогалик за рогаликом крупитчатой сладкой "кремской" горчицей и отправлял в обширный рот. Новичок же Земко завороженно любовался плотной пеной "праздроя": налил в пивной бокал пльзеньского, положил на выступы пены двадцать пять геллеров, и монетка держалась, не тонула.
У Васи Беркутова и тем более у новичка Земко нечего было искать отклика на удивительнейшие действия опытных официантов. На кого следовало уставиться, это на полковника Солодова. На всезнающего Солодова, доку по части приёмов и протоколов, без которого и сам командующий Группой войск, и все руководящие чины - ни рукой, ни ногой. Солодов сидел наискосок, метрах в четырёх налево, рядом с болгарином, который один среди всех на симпозиуме взял да и схулиганил, нарушил приличия, встряхнул сонный покой: союзники встретились не только на Эльбе, сказал он с места, не выходя на переносную трибунку, они встретились и на Влтаве, американцы освобождали Чехию с запада, последние выстрелы второй мировой затихли в ночь на двенадцатое мая в Милине и Сливице под городом Пшибрамом... Закрутилось руководство юбилейного собрания, заёрзало, да крыть-то нечем, разве что прокукарекать - в районе Пшибрама мировая бойня закончилась только в Европе, она же ещё продолжалась на Дальнем Востоке, не забывайте, товарищи.
Сидел Солодов неподалёку, но пользы мало: отдыхал Виктор Иваныч от всего, заслонившись высоким пивным бокалом, росту был небольшого, лицо мелкое, так что бокала вполне достаточно. Место полковнику Солодову положено на вершине буквы П. Однако не любил Виктор Иваныч восседать в "головке" и по возможности устраивался дальше от неё.
И тут дошло до тебя - зачем искать глаза Солодова, не говоря уже о бесхитростных глазах Беркутова и Земко, когда лежит на скатерти перед каждым сногсшибательное меню этого торжественного обеда-банкета. Вишнёвого цвета обложка с золотым тиснением, похоже на тяжёлые бархатные обложки альбомов середины века, а внутри витой золотой шнур и на прекрасной мелованной бумаге бесконечный перечень кушаний, что-то около двадцати закусок и блюд. Само собой, этот королевский прейскурант надо потом упрятать в кейс - на память и для показа. (Так и было сделано, да вот досада, не сохранилась кулинарная симфония.) И первым номером шёл в меню обеда... Но уже и так понятно было: никакой то не торт, а закуска. Мясная холодная закуска. Произведение искусства, лучше сказать. Рулет, где чередовались слоями тёмно-коричневая копчёная свинина и бежевый паштет.
Остраваки-официанты наполнили красным вином первый из четырёх винных бокалов, и рулет прямо таял под терпкое моравское вино, а впереди поджидали ещё девятнадцать яств, подумать только. Но думалось о другом. Само лезло в голову. И этот изощрённый полосатый рулет, и чёткие строи выглаженных официантов, и невозможная чистота на этажах отеля "Атом", и розы на каждом шагу, и в конференц-зале при всей нудоте стандартных речей - изобилие заботливо напечатанных на плотной, красивой бумаге программок, всё говорило о мерках иной жизни. Нет, не там ударение. Не иной жизни, а просто жизни, полноте жизни в пику суматошному существованию.
Тут ты, конечно, подумал о домах чехов и словаков, не мог не подумать, о домах, вокруг которых не теснились грядки картошки, капусты, лука, помидоров, укропа, вместо них росли чайные розы и просто розы, тюльпаны, хризантемы, примулы, гиацинты, гладиолусы, маргаритки, а ещё обязательно стоял среди цветов игрушечный домик под черепицей и гномы из окошек выглядывали, и блестели миниатюрные дорожки из разноцветных камешков, и крутилась кукольная водяная мельница в мелком ручейке, и возвышался игрушечный массив из валунов...
Но жили в просторных двухэтажных, а то и трёхэтажных домах не карлики какие-нибудь, не лилипуты, жили нормальные обычные люди, и для чего им игрушечное и кукольное не поймёшь, пока не побываешь у них внутри, за дверями, за шторами и гардинами, там, куда за три уже года ни разу не ступила твоя нога; никто, нигде и никогда не приглашал тебя к себе за ограду.
Вторично маршировали ряды официантов по взмаху пана метрдотеля. Белым сухим вином наполнился второй бокальчик, на смену рулета яйцо подано, фаршированное шампиньонами. Сосед твой слева, подполковник чехословацкой армии, ни белым, ни красным вином не интересовался. Он на водочку налегал, правда, по-своему, в маленькой рюмке. А водочка была не своя, гадкая "емна", а наша, "столичная". Погоны и у тебя подполковничьи имелись, да только куда тебе, борзописцу, было до него, отставника Яна Иванцо, бывшего когда-то командиром тридцатьчетвёрки "Ян Жижка". Вчера в Грабыне он рассказывал тебе, как шёл сюда, к Остраве, чешскому "Донецку", от Киева через Польшу, в составе 4-го Украинского, и как на той дороге подбил восемь немецких танков. А ты, третьего воинского сорта рядом с ним, третьего, третьего, поспешно и сокращённо строчил в блокноте, прижимая его к плащу и чертыхаясь про себя на сильный ветер над грабыньским полем.
Чего было торопиться? Ведь ничего особенного старый подполковник не рассказывал. Того, что хотелось услышать. Как выглядели блиндажи и землянки у нас, у них и у фрицев, о чём балагурили на перекурах наша пехота и чешские танкисты, запомнился ли кто Яну Иванцо?.. И ему, Яну, хотелось о том говорить, но он это всё обходил. Дойдёт до живого и тут же себя обрывает, тянет общие слова, ни одного имени не назвал.
Висели на его отслужившем кителе прежнего образца и свои награды, и наши, вперемежку, но при этом пригласил бы офицер в отставке Ян Иванцо тебя к себе в дом в Нимбурке, рукой подать от Миловице, штаба Группы? Не пригласил и не пригласит, и не надейся.
На кителе, кроме орденов и медалей, и нашивки за ранения, красные за тяжёлые, жёлтые - за лёгкие, кто теперь знает, что это за полосочки. Вот о них, о ранах, подполковник говорил обстоятельно. Развёрнуто. Показал: мелкие осколки, что вошли в висок под Грабыне, сидят до сих пор, не удалить их.
И сегодня, на обеде, чокаясь рюмкой после тостов, Ян Иванцо опять вернулся к ранениям. Только к ним. Слегка надавил на кожу возле правого глаза у виска: ничего, мол, жить пока не мешает. Тяжёлые у него были веки, и глаза серые под ними слегка слезились, однако зрачки - не плачущие, совсем нет, напротив, отливали острыми лезвиями.
Что принесла белая колонна официантов в третий раз? Кажется, башенки из итальянского сыра пармезан. Или разнесли те миниатюрные закусочные бутербродики-тартинки, где чего только не лежало под майонезом - ломтики ветчины, сыра, красного сладкого перца, маринованного сладковатого огурчика, и в каждый бутербродик воткнута пластмассовая сабелька. Точно уже не помнится, что именно. Надо было сказочное меню с золотым шнуром не терять.
Где же находилась в завязке трапезы эта женщина, журналистка из какого-то авиационного журнала? Взбалмошная рыжая дурёха. Да, так выглядела Дана с первого взгляда, и через пять минут общения, и спустя целый день поездок автобусами вокруг Остравы и Грабыне. Хотя в автобусах-то она и не сидела. Жора Бородулькин, представитель "Красной звезды" в Центральной группе войск, он её быстро переселил в свой "уазик", и тебе пришлось выбирать - продолжать с ним ездить, как из Миловице ехал, либо в автобус перекочевать. И ты зачем-то сначала поколесил с ними в "уазике", а после перебрался в "икарус". От Даны плыл внятный аромат дорогих и активных духов. Тебя она как-то не замечала, тараторила без умолку, подпрыгивая на заднем сиденье, а тебе, соседу, ни слова не бросила. Вот это тебе не понравилось. Выходит, что же, в глазах этой рыжей пани, а глаза-то у неё были ничего, приманчивые, жорина машина перевешивала всё? Тогда грош ей цена, Дане Гелетовой...
А находилась она в банкетном зале вот где. На противоположном краю твоей линии столов, только далековато, у самого угла буквы П. Рядом, само собой, устроился Жора Бородулькин. С другого бока сидел тоже наш, пресс-атташе нашего посольства, подливал ей "столичной". Пользовалась она своей монополией на всю катушку, одна дама среди журналистской братии.
Но погоди, разве не было больше женщин? Ведь затем, где-то с середины обеда, танцы возникли. Аккордеон, скрипки, контрабас. Сколько пар танцевало внутри буквы П, теснились. И ты вальсировал с Даной...
Тут в памяти то ли провал, то ли кавардак. Чего же ты хочешь теперь? Бормотанье твоё спустя столько лет. Поздновато взялся ворошить былое. Забегать не вперёд, а назад.
К тому же память - не только боль, не одни зарубки души. Память - это и просто химия в черепушке, поди поуправляй реакциями на молекулярном этаже...
Не подлежит сомнению: тебя позвали. И было подсказано: иди же приглашай на танец. Голос раздался полковника Солодова, шуточно официальный голос. "Подполковник Крайнев, прошу вас на минутку". И Виктор Иванович, небольшой, какой-то отдельный от всех, ни на кого не похожий в штабе Группы, всегда спокойный и улыбающийся, вполголоса сказал в ухо: "Пригласи вон ту даму, Иван Федосеевич, не сиди сиднем".
А, вот оно что, одно наложилось на другое. Танцевать ты танцевал, только не с Даной, и не в Остраве, и не в ту весну.
ПОД МУЗЫКУ ВИВАЛЬДИ. Может, и не Вивальди, может, Моцарта, главное в другом. Оказалось, вместо менуэта получается скользить в танго, да ещё как получается. То была вечерняя Прага, лепные потолки с амурами, за окнами - Вацлавка, иногда звон трамваев долетал, но это пока не начал свою "гудбу" камерный секстет.
Вот тогда и приник к твоему уху полковник Солодов.
Первый твой "выезд в свет", где-то через пару месяцев после прибытия. Точно, в канун чешского католического Рождества, в сочельник, приглашение на вечер отдыха, на великолепной, как водилось, бумаге, в длинном конверте с каким-то гербом.
Чёрта с два имел бы ты подобный "графский" конверт, если б не расположение Солодова.
С чего он тебе симпатизировал, улыбчивый, но холодный и закрытый полковник политуправления? Всех ведь держал на расстоянии, ни с кем не сближался, ровен был с каждым, что с командующим Группой, что с лейтенантом-переводчиком. Равнодушные глаза пулемётчика, сказал бы о нём Хемингуэй. Сам по себе. И гулял он в свободные вечера сам по себе, диковинно гулял. Надевал резиновые сапоги, брал своего лохматого фокстерьера, обходил дом за домом две улочки миловицкого гарнизона и науськивал собаку на бесчисленных подвальных кошек. Фокстерьер душил за вечер по три-четыре киски.
Наклонился, значит, Солодов и прошептал сквозь камерную вечернюю музыку и лёгкий шум голосов за столами: "Нужно танцевать. Выручай, Иван Федосеевич, почин сделай. Сидят наши, как прикованные, только пиво жлуктят..."
Ты и сам с удовольствием потягивал пиво, замечательное светлое пиво "велкопоповицкий козел". Но ещё ты и наблюдение вёл. За чешской половиной небольшого уютного зала, понятно. Свои расселись тесно у правой стены, глухой, висели там гобелены. А чехи, в основном, женщины третьей молодости, пребывали слева вдоль широких окон.
И неволил ты себя, понуждал отводить глаза от одной молодой дамы за столиком у окна. Нельзя же было, в самом деле, пялиться поминутно. Но попробуй не смотреть. Если коротко сказать, не рассусоливая, двумя воплощениями она выглядела. Олицетворение утончённости и олицетворение тайны. Как одета, как сидела с осанкой принцессы, какая лёгкая и непонятная улыбочка блуждала. Само собой, усекла пани твой прилипчивый взгляд, но виду не подавала. Аристократия.
А Солодов насчёт танцевального почина не всё нашептал. Виктор Иваныч паузу сделал, затем показал зрачками на эту блистательную даму и добавил: "Она на тебя глаз положила. Вот и станцуй с ней..."
Звучало это фантастически. Уж слишком хороша, слишком изысканна. И всё же ты отправился на деревянных ногах через весь зал. В чёрном итальянском костюме из "тузекса", валютного магазина на Водичковой улице, тёмный галстук цвета "металлик", уголок белоснежного платочка из кармана пиджака, чин чином. Подошёл к ней и щёлкнул по-офицерски каблуками.
А решился потому, что вдруг озарило.
Эта густая чёлка над дугами бровей, эти серебряные браслеты на невесомых руках, эта лёгкая тень лунатической улыбки - пани невероятно походила на Марину. На тот её портрет, что нарисовал Родзевич. Вот тебе и карты в руки, да ещё козырные. Такая женщина не может не знать о Цветаевой. И о её безумном и безутешном романе в Праге. Танцевать и говорить. Что скажет копия Марины о Петршином холме высотой до неба, о крутых улочках, о любимых местах Марины и студента Родзевича, о молочной, где они пили дрянной овсяный кофе? Можно ли сейчас найти ту молочную? Представить отрешённых и безденежных любовников и как понимающе глядела на них седая хозяйка в голландском чепце.
Но для разгона - сначала о рыцаре Карлова моста. О странных схожестях. Вы так похожи на нашу Цветаеву, лермонтовского близнеца. А она сама увидела себя в статуе рыцаря Брунсвика над Влтавой: одно лицо...
Что же было после гусарского щелчка каблуками и короткого поклона головой?
Были ослепительная улыбка, красота каждого па, угадывание любого твоего движения в танго, а больше ничего не было. Совсем ничего.
Пани не раскрыла улыбающихся карминных губ. Но и ты молчал, вот какой неожиданный оборот. Молчал потому, что казалось: она смотрит на тебя предостерегающе. Словно палец к губам приложила - помалкивайте, мол. Да что там казалось - полная уверенность была в том, что прижат невидимый палец.
Неприятный сюрприз вышел. Любезность её выглядела механической. Послушная кукла в мужских руках, всего лишь кукла. И ослепительная улыбка - кукольная. Так она всё устроила.
Этот воображаемый палец на губах замораживал. Пришлось смириться и симулировать удовольствие от танго с пикантной куклой.
Ты даже не узнал, какой у лже-Марины голос.
Что там говорить о пропаже всего заготовленного. Фраз о Горе, о пражском рыцаре, о Константине Болеславовиче Родзевиче. О том, что ты ему разом завидуешь и сочувствуешь. Больше всего жаль было фразы-вызова: о дырах. Цветаева, мол, это жаркий уголь, прожигающий всё вокруг себя, каково же было соприкасаться с ней мягкой, размеренной, здравомыслящей Чехии?
Ничего не состоялось.
На Гору ты так и не поднялся. Сколько раз приезжал в Прагу, не сосчитать, а на Петршин холм не достало времени.
Вот с Карловым мостом - другое дело. К нему пришёл в первое же посещение Праги. В нетерпении. Словно не лежали впереди пять лет командировки. Прошёл по нему вечером, при свете фонарей на мосту и под ним, у воды Влтавы. Как посоветовала старожилка редакции, корректорша Маргарита Гаврилова. Обязательно посетите в поздний час, когда он в огнях, сказала Марго, заглядывая по своему обычаю прямо в зрачки. Тогда он смотрится по-настоящему, первый каменный мост Европы.
И ты проверил Марину. Смотрел на рыцаря с трёх ракурсов. Она ничего не придумала. Лицом и осанкой рыцарь Брунсвик, он же чешский король Пршемысл Второй, походил на неё, правда-матка...
После этого странного танца ты вернулся за свой столик, и жена произнесла вполголоса и с непонятной интонацией: "Вы прекрасно смотрелись. Такая отменная пара. Все глаз не сводили с вас. Не то, что если бы ты со мной танцевал".
ПО СКОЛЬЗКОМУ ЛЬДУ. Паркет остравского зала тоже был скользок, как лёд, однако официанты в белых смокингах и белых перчатках пересекали его безукоризненно. Возможно, у них имелись особые подмётки на туфлях. Как бы то ни было, официанты в лад доставили очередную закуску - красную икру в небольших "рогах изобилия", выпеченных из слоёного теста. И унесли пустые тарелочки. Но публика за столами уже не глазела на выверенный и вышколенный строй, приелось.
Шампанского ещё не подавали, и ты неспешно выбирал, чем запить рожок с икрой. Пльзеньским? Белым моравским вином наподобие "алиготе"? Из рейнвейной овально-цилиндрической рюмки бирюзового цвета? Белым словацким типа "фетяски" из нежно-зелёной рюмки, в которой такое вино "играет"?
Сосед по правую руку, чешский коллега, не ломал себе голову, пил ледяное пльзеньское. Подполковник Иржи Прохазка из газеты "Обрана лиду". Крупный и округлый Иржи, с медвежьей походкой вразвалку, в мешковатом кителе, с добрыми глазами и тяжёлым подбородком. Он был первым журналистом, с которым ты познакомился в темноватых маленьких комнатках центрального органа чехословацкой армии. Привёз по "обмену" репортаж о наступлении танковой роты на опорный пункт противника, с визой своего цензора. И - неопытный, необстрелянный, не бывавший пока в пражских кабинетах - ждал прочтения этого опуса. А Иржи Прохазка сунул твои листки в стол и повёл тебя в ресторанчик "Дикобраз" неподалёку от редакции "Обрана лиду".
Был тихий день после снегопада, и влажная Прага пахла угольными брикетами, копчёностями и кофе. Так она пахла и всегда потом, во всякую пору и погоду. В "Дикобразе", совсем не колючем, а очень уютном, Иржи угостил тебя тёмным пивом. Будто знал, что тёмное ты предпочитаешь любому светлому. А ты в ответ заказал по бокалу красного вина. Потом красное вино взял Иржи, а ты ответил кофе по-ирландски. Затем Иржи заказал ликёр "шартрез", а ты повторил заказ. Итог в "Дикобразе" вышел ужасно неловким - само собой, ни Иржи, ни официантка не взяли твоих денег. Иржи размахивал длинными руками, они вылезали у него из рукавов.
Тогда ты потащил его в какую-то полуподвальную винарню, где на стенах висели морские звёзды, и там за круглым дубовым столом вы продолжали вкушать сухое вино, вперемежку белое и красное. В "Дикобразе" ты хотел дознаться от Иржи, что это за древний обряд - "Конница королей", но подполковник как будто не слышал твоих слов и толковал о хоккее, о Третьяке, о масках вратарей, о броске слева Глинки.
А в подвальчике винарни ты завёл разговор о пражской Лорете, о которой рассказала Марго, спрашивал, в самом деле это полная копия часовни в Италии? И она представляет дом Богоматери, перемещённый ангелами из Назарета в итальянский городок Лорету? И зачем Праге - повторения? Копия Лореты, копия Эйфелевой башни на холме Петршин? А Иржи и тут, в тёплой, пахучей винарне, выглядел глуховатым, опять о хоккее распространялся, о свинстве на льду громилы Фила Эспозито, "даребака", как он выразился.
Когда ты расплачивался с бородатым официантом в винарне, снова казус вышел, но другого рода. Официант отвёл руки от твоих крон и что-то негромко сказал по-чешски. Господи, что же это такое, и сейчас Иржи заплатил? Тишком? Оказалось не то. Впрочем, тоже неловкость. Ты ещё не знал, что не принято здесь подавать скомканные, мятые купюры, как попало сгибать деньги в бумажнике. Пришлось сначала развернуть и разгладить "коруны".
После того, как было выпито столько вина и ты наконец распрощался с большим, мягким и добрым подполковником Иржи Прохазкой, что оставалось делать? Можно было отправляться трамваем на вокзал Высочаны и ехать домой, в Миловице. Можно было, время позволяло, сделать моцион по Праге. Обойти Вацлавку. Или отыскать эту самую Лорету и, если повезёт, услышать звон лоретанских колоколов. Или повитать мыслями среди статуй Карлова моста.
Много чего выходило возможным. Кроме одного, самого желанного. Направиться на Водичкову улицу в магазин "Советская книга". Где твоим глазам трудно привыкнуть, что свободно лежат на полках и Булгаков, и Ахматова, и Цветаева, и Трифонов, и Фолкнер, и Андрей Белый...Плати и бери. А платить нечем было. Сэкономленные на Водичкову улицу кроны остались в винарне...
Сидел, значит, Иржи рядом, справа, нет, он через одного сидел, незнакомого словака из Братиславы, потом словак куда-то подевался и Иржи соседом стал. В цивильном Иржи одет был, и крупные руки его всё так же вылезали из рукавов. Общался он с соседом справа, румынским журналистом, и говорили они на французском. Не слабо, да? Кажется, даже мелькнуло у них - Овидий Назон и Караджале.
На твой долгий взгляд Иржи повернул голову и тут же широко улыбнулся. Только он так улыбался в редакции "Обрана лиду". И тогда ты заговорил о Незвале, Витезславе Незвале. Мол, приходится удивляться заблуждению глазастого Эренбурга. Сколько он бродил с Незвалом по Праге, сколько сидел с ним в кабачках, а вспоминал, что у Незвала короткие руки. Как ласты. В то время, как на всех фото руки Незвала решительно не помещаются ни в каких рукавах.
Чем не затравка для беседы? Однако Иржи отпил пльзеньского и хладнокровно заметил: здесь не хватает мартинского пива. Тот случай, когда чёрный мартинский портер просто незаменим...
Разве это не перебор, подумал ты. И в тебе родился агент тайной полиции Бретшнейдер. Ахматова, - сказал ты с подковыркой, - переводя Незвала, окрестила его "парфюмерным". Иржи осушил пивной бокал до дна и с прежним хладнокровием обронил: понятно, почему в Ледовом дворце на хоккее пиво отпускают в пластмассовых кружках, но в такой посудине настоящий смак пропадает...
Ты глядел на его полное и добродушное лицо, и агент Бретшнейдер не покидал тебя. Ладно же, хоккей так хоккей. Это тоже тема. Почему не пройти по скользкому льду?
"Умеренность чешского характера, - начал ты, - она совсем не ладится с неистовой хоккейной битвой. Отчего же ваши хоккеисты так хороши? Откуда столько побед?"
Иржи не обиделся на умеренность. Не возликовал от похвалы. Он не продолжил темы.
"Игра в четыре пятёрки у Тихонова, - переступил он в наш огород, - быстрая игра. Но надо иметь много звёзд. Без того нельзя".
Говорил Иржи по-русски очень даже неплохо. Тебе бы так - на чешском и словацком.
"А всё же тут загадка, - гнул ты своё. - Чего-то не видят в характере вашего народа. А чего?"
Иржи в ответ чокался пивным бокалом и продолжал упоминать великого тренера Тихонова. И великого вратаря Третьяка. И великого "уточника" - нападающего - Харламова.
Так ты и не узнал ничего о невидимых чертах славян, что слыли самыми западными. В самой серёдке поселились. Не выпытал тайны чехословацких ледовых викторий. Взамен этого большой, добродушный и совсем не простой подполковник Иржи Прохазка подсовывал Третьяка и Харламова.
Они, Третьяк и Харламов, и без него у тебя были. Трижды наезжала сборная в Миловице и дважды - ЦСКА, отоваривать кроны в гарнизонном универмаге. В один из таких визитов ты брал у Третьяка и Харламова интервью. И "не для печати", как ты предварил, готовил вопрос о загадке, о тайне хоккея безмятежного и миролюбивого народа.
Перед Домом офицеров дело было. У автобуса сборной. В прибывающей толпе. Как ты ни торопился, а Третьяка упустил почти сразу. Потому как безвыходное положение фигурировало. На высокого, статного, гибкого красавчика в синем олимпийском костюме налетели три рослые и пригожие девы, холёные, одетые на загляденье, явно московского розлива крали, повисли на нём, а затем, посылая воздушные поцелуи Тихонову и крикнув - на часик, на один частик, увлекли вратаря сборной в белую "волгу" и куда-то умчали.
Зато Харламов тебе ответил на всё. Он говорил ровно, даже флегматично, отпечаток чего-то сумрачного лежал на нём, словно он предчувствовал свою близкую смерть. С небольшого расстояния хорошо было видно, какое бугристое от множества шрамов у него лицо. Харламов ответил и насчёт тайны. Никакой тайны нету, сказал он. В этой малой стране в каждом городе и даже городишке - лёд. Катайся с клюшкой и шайбой кто хочет и сколько хочет. Вот и весь сказ.
Но это не было ответом, настоящим ответом. И сам Харламов знал это лучше других, не мог не знать. Ведь речь шла об игре людей. А в игре людей не бывает всё так просто. В таких играх, как футбол и хоккей, тайн хватает. До чего бесподобная тайна, к примеру, обдала тебя однажды весной в пражском Ледовом дворце, где пиво продают разгорячённым болельщикам только в пластмассовых кружках.
Холодный дождь с ветром гулял над Прагой, и паршиво было сидеть на трибуне в сырой одежде, и горько саднило на душе - продула наша сборная мировой чемпионат. Начисто уступила решающий матч хозяевам, во всём, без вопросов. Ещё оставался третий период, но дело было решено. Проигрывали ноль три и ни малейшей надежды, крутились наши на льду в разобранном виде.
Взять бы да и уехать в последнем перерыве, не длить тягостного зрелища. Одно останавливало: автобус наш гарнизонный закрыт, поедем в Миловице не скоро, пока все не соберутся после матча. Потому и брёл ты в перерыве куда глаза глядят - по бесконечным подтрибунным коридорам. Было там почти безлюдно. И вдруг ты увидел их, Тихонова и Майорова, Бориса Майорова. Шли они тоже этими коридорами, хорошо освещёнными коридорами, и лица у обоих - свекольного цвета. Как из бани они вышли. Долго они не шли, завернули в какой-то пустой тупик с наклонным потолком и там в самом конце остановились. Сюда глухо доносился радостный гул зрителей - с пивом в больших кружках из белой пластмассы и с сосисками в горчице.
Что было делать? Ведь какой случай выпал - на тайное тайных наскочил. Тренер и начальник команды с глазу на глаз решают что-то в провальном верховном матче первенства мира. Журналист в тебе обмирал и холодел. Что же ты придумал? А одно-единственное, что оставалось. Много тут не изобрести. Принялся тихонько ходить туда-сюда мимо этого тупика-ниши. Как маятник. Уши на макушке, глаза жадно косят в нишу. Но толку вышло мало. Считай, вообще ничего. Лишь отдельные слова различал, путного из них не рисовалось. Собачились они, конечно. Майоров наседал, чего-то требовал. На что-то следовало отважиться.
Потом они торопливо ушли, глядя под ноги. Потом... Потом случилось чудо, в третьем периоде. Иначе не скажешь. Сборные будто поменялись обликами. Наши не катались, а летали над гладким пражским льдом. Четыре безответные шайбы, как в прекрасном сне, и в очередной раз мы - первые.
Чудеса просто так на голову не сваливаются. Значит, без тайны здесь не обошлось...
ЧЕЛОВЕК С ИНИЦИАТИВОЙ. На обеде в Остраве, этом обеде без берегов, таким человеком безусловно был подполковник Бородулькин. Глаза и уши "Красной звезды" в Центральной группе войск. Жора активно нацелился на рыжую Дану Гелетову. Он взял её на мушку с самого начала, как только она появилась среди нас - в ярко-красном костюме и янтарных украшениях. Янтаря на ней находилось чуточку больше, чем нужно.
Поскольку в Жоре было пудов шесть весу, инициативу он проявлял, восседая на одном месте. Ещё в Грабыне они пили шампанское в его "уазике" и закусывали апельсинами. На симпозиуме они, кажется, больше сидели в баре, чем слушали монотонные доклады. Покуривали, тянули кофе, пропустили по рюмке коньячку. Но Дане сиделось трудно, не то что Жоре. То и дело её порывало куда-то. А он её по всякому тормозил. Тут, на банкете, Дана то вскакивала со стула, то с кем-нибудь через стол горячечно заговаривала, кому-то строила шутливо глазки. Не очень-то здесь пахло чешским здравомыслием. Жора совал Дане сигареты, какую-то таблетку, брелок с надписью, а то попросту сажал её на место. В лапище Жоры тонули разом и янтарные браслеты на запястье Даны, и кольца с янтарём на пальчиках. Широкий рот Жоры не закрывался.
Обслуживал эти места, где сидели Бородулькин и Дана, худощавый официант, похожий на Грегори Пека. Он принёс новую закуску - салат из краснокочанной капусты с рисом и изюмом. Когда он подходил к Дане, лицо у него делалось каменным.
Ну, а официант возле тебя? С горбатым носом и родинкой над бровью? Ты ловил каждый раз его взгляд и ни разу не поймал. Ни разу за долгосрочный обед. Как было заговорить с ним? Спросить, скажем, сколько километров шагает он по паркету и дорожкам за день? Или: имеется в горняцком краю своё фирменное блюдо? А на каком языке ты бы поставил свои вопросы? На чешском - не мог, а на русском он бы тебе и не ответил. Повсюду официанты не понимали по-русски, все знали русский, но только не официанты.
Ты всё поглядывал налево наискосок - на инициативного Жору Бородулькина. Не очень было понятно, к чему он так трудится. Зачем ему эта сумасбродная женщина, увешанная янтарём?
В конце концов Жора заметил надзор и уставился на тебя с ухмылкой. Грузный, хмельной, самодовольный. Если отбросить обычное барство, которое выпирало из людей "Красной звезды" в редакциях окружных газет, то в остальном Жора не будил плохих эмоций. До вечера этого утомительного дня в Остраве.
Когда-то давненько, в первые месяцы твоей миловицкой жизни, тебя предостерегали в редакции: будь с посткором "Звезды" осторожным. Бородулькин любит иногда свинью подложить. Из озорства. Предупреждал насчёт Жоры ответственный секретарь газеты, Коля Палагнюк, по части подкладывания свиней сладострастный и неутомимый мастер. Потому ты не очень-то верил обманчиво свойскому Палагнюку. Но однажды Жора Бородулькин купил таки тебя. Хотя почему - купил? Ведь ты сам купился.
Жора пожаловал в твой кабинет, за окном которого лежала зелёная лужайка с кустами цветущего дрока, в конце работы. "Старик, - сказал он, - хочешь иметь свободный день? Хочешь провести его в Праге? Хочешь получить мою машину на весь день?"
Не могла не настораживать беспримерная щедрость чванливого Бородулькина. Предложение выглядело заманчивым, что и говорить. Однако каков будет расчёт? "Чего ты от меня желаешь?" - "Да сущего пустяка. Свози завтра в Прагу моего гостя. Всех делов - поможешь ему купить подарок жене". В гарнизоне уже несколько дней обретался начальник какого-то отдела "Красной звезды", во флотской форме, капитан первого ранга. По слухам, "чёрный полковник", как шутили наши в редакции, крепко "принимал" в столовой Военного совета. "А почему ты сам его не свозишь?" - спросил ты. И недоверчиво вгляделся в просторную физиономию Бородулькина. "Да ничего нет проще, - закурил Жора в кабинете у некурящего. - Кабы не срочные дела. Завтра я в Оломоуц убываю".
Ничего срочного либо важного в Оломоуце в те дни не было, знал ты это хорошо. Не нравилась очевидная брехня Жоры, вызывала подозрение. Но очень нравился удобный случай: прикатить в Прагу без обычной спешки, и там ездить, куда хочешь, и посидеть, где хочешь, и подышать, послушать, вглядеться. Заманчивая перспектива перевесила чашу весов.
Получив согласие, Жора Бородулькин поплыл к главному, а тот через минуту позвонил тебе. Николай Васильевич Маркушин с решениями никогда не тянул, принимал их в два счёта. Потому что обладал редкостным для главного редактора качеством - относиться к явлениям жизни легко. А то и насмешливо. Как они того заслуживали. "Если у вас, Иван Федосеевич, работы мало, - сказал главный всегдашним тоном, тоном иронии и вместе с тем равнодушия, - можете завтра ехать в Прагу". - "Для меня поехать в Прагу, - ответил ты, - тоже работа". И тут же был пойман. "Тогда наведайтесь к Лангашеку. Он приготовил для нас пакет с фотографиями. Заберёте".
Но расстраиваться не приходилось. Лангашек - даже к лучшему. Карел Лангашек числился фотокором телеграфного агентства и он был замечательным фотохудожником. В его студии на Виноградах красовались чудесные цветные пейзажи Карловых Вар и чёрно-белые - зимней Праги. В этих последних крылось что-то магическое.
Недавно Лангашек приезжал в Миловице, в редакцию, привёз для отдела культуры снимки замков - Карлштейн, Збраслав, Кокоржин, Конопиште, Нелагозевес, целую кучу. Правда, эти снимки ничем поэтическим не отличались. Фото для газеты. Для газеты Центральной группы войск "Советский солдат". Но разве могло быть иначе? Газетная бумага, газетное качество печати умертвили бы волшебную работу Карела.
После коньяка и кофе в редакторском кабинете Карел Лангашек отбыл на "шкоде" в Прагу, а в редакции один человек сокрушённо вздохнул, что не мог пообщаться с ним. "Завидую тебе, Ваня, - сказала Маргарита Гаврилова, отрываясь от гранок и по своему обычаю заглядывая в самые зрачки собеседника. У Марго это выглядело не жеманно, а очень мило. - Лангашек удивительно чует мир города. Какое-то двойное зрение. У него вышел альбом "Краловска цэста". Видела в Пардубице. Двести крон, не по карману..."
Ты тоже держал в руках этот тяжёлый фотоальбом и облизывался: тоже не по карману. Краловска цэста, королевская дорога. Коронационный маршрут чешских королей, в обязательном порядке - пешком. На своих двоих. Путь к короне начинался на Шпитальницком поле у Поржичских ворот и шёл в гору, к махине Пражского Града, и заканчивался в соборе Святого Вита. Чем плохо: пройти дорогой королей вместе с Карелом Лангашеком. Слушать его рассказ, и делать остановки, где надо, и обонять запахи, и представлять, как шагали по брусчатке без пяти минут короли и королевы, Максимилиан в крепких сапогах, Мария Терезия в бархатных туфлях. Можно надеяться на такую прогулку. Ведь главный позвонил Лангашеку и договорился о твоём завтрашнем визите.
Но сначала надо было добраться до Лангашека. Даже не так: оказалось, сначала надо выбраться из Миловице. Каперанг после вечера накануне, проведенного в гарнизонном баре "Янтарь", смотрелся настолько неважно, что ты решил - Прага сегодня, кажется, не состоится. Каперанг лежал на кровати гостиничного номера в спортивном костюме и в ботинках. Весу в нём содержалось, как и в Жоре Бородулькине, пудов на шесть, но куда ему было до резвого Жоры. Каперанг выглядел под шестьдесят, сивый, рыхлый, с вялыми и горемычными глазами. "Голубчик, - сказал он томно, не поднимая головы, - думаю, мне следует побриться. И выпить крепкого чая, желательно с лимоном". Желательно, с водкой - хотелось тебе сказать. Это сколько же времени пропадёт, пока его вытащишь в машину. Если он вообще выйдет из номера. Гад Жора всё знал наперёд.
В конце концов каперанг вышел, и спустился в своей морской форме вниз, и тяжело уселся на заднем сиденье. Кожа у него отливала синевой. Требуется неотложный ремонт, подумал ты, когда миновали КПП и понеслись на Лису. Лучше сейчас небольшая задержка, чем проблемы в Праге. "Впереди городок Лиса-на-Лабе, - начал ты приподнятым голосом. - Там на вокзале оригинальное местное пиво. Предлагаю его продегустировать..." Увесистая моряцкая рука навалилась на твоё плечо, и в затылок тебе раздалось радостное: "Люблю людей с инициативой!" Вот тебе и вялые очи. Не такой уж каперанг и остылый.
В Лисе он жадно выпил две кружки светлого пива и совсем ожил. Зато пал духом ты. Когда узнал, что именно предстоит искать в пражских магазинах. Бюстгальтер супруге каперанга. И не простой, а чтоб весь в кружевах. И размера циклопического: восьмого вроде, без большой уверенности назвал каперанг. "Она с меня и ростом, и массой", - пояснил он доверительно.
Удружил Жора, нечего сказать. Ловко ушёл в сторону. И на кой покупать этот лифчик в Праге, разве не нашёлся бы нужный в гарнизонном магазине? Скорее как раз у нас такой великан отыщется... Ты уже воображал разговор с продавщицами дамского белья в "Золотом треугольнике". Так называли наши женщины три крупнейших универмага Праги: Котва - Белый лебедь - Май. Тоненькие барышни в униформе, синие глаза в шведской Котве, голубые - в Лебеде, тёмные - в Мае. И на тебя не смотрят. Тотчас же угадывают незваных гостей. И не понимают ни слова по-русски. Вот что ты забыл: кроме всех официантов, не говорили на русском все продавщицы.
Как будет бюстгальтер по-чешски? У кого теперь спросишь? Надо было сразу в гостинице узнать, что каперангу требуется.
В общем, проявил ты малодушие и оставил в Котве бедного каперанга один на один с надменной синеглазкой. Подвёл его к нужному прилавку, а сам стал разглядывать колготки рядом. Жестокость, конечно. Тяжеловесный чёрно-золотой каперанг так тыкал пальцами, прижимал ручищи к груди, рисовал в воздухе восьмёрки, что оставалось либо проваливаться сквозь пол Котвы, либо украдкой бешено хохотать. Всё же он с задачей справился, получил, мокрый, в пакете крупный кружевной лифчик - "подпрсенку", вот как именовался бюстгальтер. И теперь можно было думать только о Кареле Лангашеке, о Дороге королей, о море черепичных крыш с высоты Града...
В студии на улице Ржимской Лангашека не оказалось, пошли мимо кукольного театра Гурвинека к нему в агентство, в сторону Вацлавской площади. Хотелось идти не торопясь, хватит, наконец, спешки. Идти и рассматривать подъезды, тёплый весенний свет на фасадах, корзины цветов на чистых тротуарах. Запарковать "уазик" в центре Праги делом было нелёгким, но ты уже знал, как это устроить. А на солдатика, водителя Жоры Бородулькина, ты полагался, как на себя - степенный малый, да к тому же и земляк, львовянин. Ещё хотелось, чтобы каперанг меньше говорил. Он, когда ожил, когда купил подарок, не в меру разговорился. Ему приспичило обмыть трудную покупку, и на пути в агентство спустились по древним ступеням в крохотную ресторацию с длинным названием: "У дневной летучей мыши". Кажется, так странно назывался кабачок. Там выпили приятного рислинга из очень высоких цилиндрических бокалов, похожих на бокал молодого Рембрандта, когда он пил с Саскией на коленях.
Карел Лангашек хорошо смотрелся в своей студии, увешанной огромными фотопейзажами и фотопортретами. Но он и в агентстве смотрелся, среди канцелярских столов, шкафов и календарей. Голубой джинсовый костюм прекрасно дружил с его сухощавостью, седыми висками, открытой иронией. Он больше смахивал на поляка, чем на чеха. На Густава Голубека в фильме "Закон и кулак". Правда, оставалось непонятным зрение ироничного и спортивного Лангашека. Иронией и не пахло от панорам его Города. От настенных скульптур, его страсти. Не было неподвижных изваяний, были люди, переменчивые, как бесы. Наверно, зрение Карела принадлежало к тем тайнам, что и хоккей этой страны.
Фотокор агентства Карел Лангашек закрыл бюро, закрыл шкаф, закрыл металлический ящик, закрыл фотолабораторию, надел очки со стёклами "хамелеон", и мы вышли на яркий весенний свет. Однако надежда пройти с ним Краловску цэсту развеялась через пять минут. Он привёл нас в бар. Там было безлюдно, горели зелёные лампы, лоснился мрамор, негромко звучали рэгтаймы. Карел угостил нас виски. В таком баре только и пить виски. Он взял шотландское виски "Белая лошадь". Слишком дорогой заказ. Настораживающий. Не отступное ли это нам? Так и вышло. Прохождение Дорогой королей? О, это, "за прве", во-первых, дорога сильно долгая, много времени возьмёт. А у него, Карела, через час-полтора - неотложные дела, нельзя "откладат". И зачем вам она, та "цэста"? Была когда-то давняя игра правителей, ну и что? Уже забыто. Последняя пражская коронация с пешим проходом совершилась ещё при вашем Пушкине, в 1836 году...
Ты глядел на него и ничего ему не отвечал. Фотоальбом Карела "Краловска цэста", настоящее чудо, возник перед глазами, лист за листом. Потом ты отвернулся и стал смотреть, как в зелёном аквариумном свете бармен перетирал хрустальные бокалы. Говорить было не о чем. И тянуть время ни к чему. Его, времени, доставало, чтобы самим пройти Дорогой королей. Только вот каперанг никуда не торопился. Он глотал виски, как воду, и он вдруг начал бормотать речитативом стихи. Повторял вполголоса что-то одно и то же. И качал головой. Какие-то две строчки повторял. Потом вынул авторучку и написал их крупно на бумажной фирменной салфетке бара. "Спит животное Собака, дремлет птица Воробей". Тут уже тянуло нашим отечественным абсурдом. Хмельной русский офицер в центре Европы шпарил ранние стихи Заболоцкого. Далее могли последовать и пьяные всхлипы, и удар мощным кулаком по мрамору, и полная отключка носом в стол. На воздух надо было выбираться, чем скорее, тем лучше.
Когда распрощались на перекрёстке с откупившимся Карелом Лангашеком, весеннее небо над Прагой лежало таким густо-голубым и чистым, что больно сделалось. Прага звала странствовать по её улочкам и закоулкам, а тут, никуда не денешься, надобно увозить каперанга домой. От греха подальше.
И вдруг он нежданно и почти трезво сказал: "Голубчик, где же эта ваша королевская дорога? Почему бы нам не пройти по ней? Вроде мы тоже императоры".
Что-то подсказывало не поддаваться искушению и не затевать прогулки. Идти к машине и уезжать в Миловице. Однако ты пропустил сигнал мимо ушей и повёл каперанга к Пороховой башне на Пршикоп. Прашна брана, сказал ты, от неё отправимся к Градчанам. Через Староместскую площадь и Карлов мост - на Малую Страну. Мимо монастыря капуцинов, Тынского храма, костёла Святого Микулаша, Клементинума иезуитов...Больше ты не запомнил. Но и этого хватало с лишком, этой музыки. Произносилось со смаком не столько для каперанга, сколько для себя.
Под аркой Пороховой башни, в густой её тени, прошли на Целетную улицу, узкую, как ущелье. И она вся была залита солнечным мягким светом, полдень стоял. По ней следовало идти величавым шагом, однако не выходило. "Целетная? - не в меру громко произносил каперанг, шагая враскачку, по-палубному. - Что сие означает? Мне чудится в этом слове неприличность". - "В древности пекли здесь лепёшки. Назывались лепёшки - цельты. Или цальты". - "Голубчик, - не слушая про лепёшки, сменил тему каперанг, - мне просто необходимо выпить кофе. Вопрос жизни и смерти".
Смерти не смерти, но выглядел гость плохо. Виски делало свою работу. Виски после вчерашнего бурного вечера в "Янтаре", после сегодняшнего пива и вина. Сели за столик у зеркального окна, чтобы хорошо видеть пражских пешеходов Незвала, в двух шагах за чистым стеклом. Кофе и тебе не мешал, как-то выдохся ты за полдня. Кофе со сливками в красивой гладкой чашечке из керамики. Пражский пешеход шёл по тротуару тоже не королевским шагом, отнюдь, торопился и суетился. Потому что это был не пражский пешеход, а турист. Пришлый народ. Неинтересно. А ведь те, что следовали когда-то по Целетной за получением чешской короны, тоже были чаще всего пришлым народом. Как на них смотрели пражане вот в эти окна, такие разные?..
Каперанг вздохнул на всю "цукрарну". Он и не глядел в окно на улицу. Он разглядывал кофейную гущу на дне чашечки. Сказал горько: "Сколько ни гадай, всё равно перед носом фиг видишь". Кофе его не выручил. А может, и усугубил дело.
Покинули полумрак "цукрарны" и вышли опять на удивительный свет узкой Целелетной улицы. Дана Гелетова, одинокая журналистка, жила здесь, на Целетной, вот как обернулось. Где-то ближе к Пороховой башне и справа, если идти к башне. Не отпечатался дом в голове, такая была голова после Остравы. Но тогда, когда ты шёл по Целетной улице с московским гостем, надеясь всё-таки прошагать Краловской цэстой до Градчан, до визита в Северную Моравию ещё было далеко и ты не подозревал о существовании Даны, о баснословном банкете и о том, что приключится после него.
Шли королевским маршрутом к Староместской площади. Каперанг нахлобучил флотскую фуражку на брови и удручённо глядел под ноги. Синева не сходила с его щёк. Он, как ледокол, разрезал табунки туристов. Возможно, он оживёт на скамье площади, на ветерке со стороны Влтавы, возле первых весенних цветов. Тюльпаны уже красовались.
Опустились на длинную скамейку среди простора огромной Староместской площади. Хорошо было сидеть и видеть перед собой здание ратуши, готическую башню со знаменитыми курантами пятнадцатого века и поджидать боя часов и выхода фигурок апостолов. Солнце передвигалось и тени меняли вид фасадов. Какого цвета были фасады, стены, балконы, кладка башен, острые вытянутые купола? Трудно определить. Там сходились тона серого и коричневого, бурого и оливкового. В общем, колер старой доброй Европы.
Пробили куранты, пропел механический петух, продефилировали апостолы, пора вставать и по следу королей идти мимо ратуши и статного здания "У минуты" на Малую площадь, а от неё на площадь Крестоносцев. И тут каперанг, который до того шептал что-то себе под нос неразборчиво, заговорил открыто и гулко. "Не думайте о Конецком свысока. Не думайте. Это Станюкович нашего века. И он вам не какой-то суперкарго, не торгаш, он - из наших, из военных, из боевых. Он знает, что почём. Почаще перечитывайте Конецкого, вот что я вам доложу. Не пожалеете..."
Не имело значения, кому всё это высказывал каперанг, глядя на часовню у ратуши. Продолжать путь на Градчаны теряло всякий смысл, вот что стало ясно. К чему отбывать номер? И ещё неизвестно, что может отколоть каперанг дальше.
В "уазике" Жоры Бородулькина беспокойный гость наконец утихомирился и крепко заснул. А ты смотрел на дорогу и думал: каков же итог многообещавшей поездки в Прагу? Один тощий пакет с фотоснимками Лангашека, на которых Маркушин и его супруга Изольда Матвеевна - "на водах", то ли в Карловых Варах, то ли в Мариенских Лазнях. Вот и всё, если не считать кружевного бюстгальтера восьмого или какого там размера.
КОРЕНЬЯ И КОРНИ. Первым из двух первых блюд остравского банкета был подан бульон. Бульон в чашках на манер узбекских пиал, золотых изнутри. И бульон казался золотым. Шеренга официантов в белых смокингах на миг замерла за нашими спинами, затем враз опустились на скатерть бульонные чашки и к ним - на маленькой пирожковой тарелке - горячие гренки с тёртым сыром. Прозрачный золотой бульон вкусно отдавал тонкими ароматами. Наверно, делался он на пряных кореньях и травках, всех этих эстрагонах, розмаринах, сельдереях, базиликах, петрушках.
В голодном послевоенном детстве читал затрёпанную книжку немецких сказок, Гауфа или кого другого, и слюнки текли. Там варился чудо-поваром заманчивый суп на волшебной травке, там старуха-ведьма ходила на рынок и закупала корзину пахучих кореньев. Для колдовских кушаний. Так и закрепилось в голове: немецкий очаг, немецкие медные кастрюли, немецкий душистый пар над дубовыми столами...Чистая и лакомая, как шоколад, чужедальняя Германия.
А вот чешское и немецкое - рядышком. Да ещё три столетия - чешское под немецким. Трудное сосуществование. Лежала и там своя тайна? Наверняка лежала. Тебе очень хотелось приобщиться к ней. Возле храма Микулаша на Малой Стране ты вспоминал свой Львов, площадь Рынок, костёлы Бенедиктинок, Кармелитов, Францисканцев, и думал, что польское во Львове - то же самое, что немецкое в Праге. Как с этой занозой жили чехи? Во всяком случае, не так, как мы. Узнать ответ пытался многократно. Но откуда взяться ответу, если говорил только ты?
Однажды едва не произошло чудо. С тобой заговорили сами чехи, по собственной инициативе. Невидальщина. А почему? Потому что приняли за немца. Нечаянное зубоскальство случая.
Где приключилось? Да в Праге же. Ты ужинал в гостинице "Интерконтиненталь", в огромном зале конгрессов. А планы были поужинать в уютном местечке, скажем, "У двух кошек" рядом с Вацлавкой. Прокутить первый зарубежный гонорар с подполковником Юлиусом Копецким из "Обраны лиду", который по-быстрому опубликовал твой репортаж, опередил мешкотного Прохазку. Иржи два месяца продержал тот первый материал, что ты привёз в "Обрану". И почином тот репортажик так и не стал. Может, и к лучшему.
Как бы то ни было, получив впервые извещение о гонораре от литературного агентства "Дилия", ты рванул в Прагу с намерением недурственно погулять в компании с Копецким. Быстроглазый, литой, не дававший спуску в шахматах Юлиус. Он было куда интересней Иржи Прохазки. Но хорошо, что ты загодя не договорился с Юлиусом. На улице Вышеградской, в просторных светлых комнатах "Дилии" тебя, новичка, ожидал холодный душ. Просто ледяной.
Сумма гонорара составляла внушительные двести крон. А расписаться предложили за какие-то семьдесят пять. Ты, конечно, постарался сохранить нормальное выражение лица перед хорошенькой блондиночкой "Дилии" с высокой театральной причёской. Да ничего не вышло. Потому что барышня бросила на тебя испытующий взор и на отличном русском пригласила зайти в соседнюю комнату, где и получить разгадку. А в той ещё более светлой комнате превосходно устроился среди шведской офисной мебели наш родной добрый молодец. Что было понятно с первого взгляда. И холёный, и безупречно учтивый, а сразу видно, что наш. Скороговоркой предложил кофе и разъяснил, куда подевались деньги. Свой налог, большую часть гонорара, взяло Всесоюзное агентство по авторским правам. Так ты познакомился с ВААП. По сумасшедшему отечественному юмору именовалось оно защитником авторов. Это был настоящий грабёж среди белого дня, но жаловаться-то некому. Оставалось удалиться с кривой усмешкой.
Хорошее настроение - как корова языком слизала. Ужин с размахом на двоих, так, чтобы не косить в прейскурант и арифметикой не заниматься, стал несбыточным. Встреча с Копецким откладывалась до лучших времён. Но со зла ты решил: ужин всё-таки будет. Одному-то можно посидеть в хорошем месте. Например, в "Интерконтинентале", отеле добротном и старосветском. Там всегда останавливались канадские и американские хоккейные команды.
Из-за сумасшедших наценок в больших ресторанах заказ был сделан осторожным, туристический стандарт. Помидор с овощным жерве, свиное рёбрышко в сухарях с картофельным салатом, бисквитный рулет и две бутылки "Велкопоповицкого козела", прекрасного пива. Свободный стол оказался у стены, рядом с помещением, где официанты готовили заказы. Один из них, пожилой, в бежевом фирменном пиджаке, формируя второе блюдо, одной рукой держал тарелку над узким служебным столиком, а другой орудовал сразу двумя ложками; они у него ходили, как ножницы, необыкновенно ловко и споро...
Стоп, здесь снова путаница. Опять эти провалы в памяти. То всё так чётко, будто вчера состоялось, то в некоторых местах - как смутный сон.
Виртуозная работа официанта двумя ложками в одной руке - это Варшава. "Гранд-отель" на улице Крукской. Спустя шесть лет после ЦГВ. После ухода в запас. Когда ты писал книгу "Парад планет". А здесь, в "Интерконтинентале", официант не запомнился. Тут запомнилось совсем другое.
За твой стол попросила разрешения сесть элегантная чешская бабушка. Чёрные с проседью волосы, деревянный гребень, гранатовый кулон. Лодочки на высоком каблуке. Заказала кофе по-турецки. Живые глаза доброжелательно откликнулись на твой ломаный чешский, на твой белый джемпер ручной вязки.
Да, мало похожа на наших бабушек, подумал ты. Вот оно, западное славянство европейской выделки. И своё при них, коренное, от царя Гороха, и чужеземное. В гармонии. Разные у нас арифметики: мы делить предпочитаем, а они - умножать.
На костюме подтянутой бабушки находился значок какого-то бюро путешествий, кажется, "Чедок". Значит, была она гидом. Перед тем, как подойти к твоему столу, она звучно сказала кому-то, что через "годину" надо быть на площади Крестоносцев. Ты бы и сам туда с удовольствием отправился. Ещё раз. Ты вычитал, что нет в Праге иного места, где бы совмещалось столько и готики, и барокко. Вот тебе и предлог для разговора. Можешь поумничать.
Но ты не успел открыть рот. Тебя опередили.
Прекрасно выглядевшая бабушка наклонилась к тебе и заговорила. С яркой светской улыбкой. Насколько ты смог понять, она интересовалась, что пану нравится в Праге, а что - не по душе. Вопрос как по заказу. Хватайся за удобный случай. Только несподручно хвататься, когда знаешь какую-нибудь сотню слов. Она, улыбаясь, слушала неуклюжие твои обороты, а потом спросила: пан - немец? Нет, она спросила утвердительно: ведь пан - немец?
Чем ты походил на немца? Бог знает. Значит, что-то было. Если ввёл в заблуждение око бывалого гида. И как раз о чешском и немецком тогда думал. Тернистое их сосуществование занимало. В общем, действительно, зубоскальство случая.
Что за музыка звучала в зале конгрессов? Ужин шёл под негромкую и красивую музыку, точно. Возможно, это были поэмы Сметаны "Моя родина". Очень может быть. Дымился и благоухал кофе в глянцевых руках стройной бабушки. И она доброжелательно глядела, как пьёт вкусное чешское пиво немец.
А потом она услышала ответ на свой вопрос утвердительного тона. Она промахнулась, попала пальцем в небо. И что же? Бабушка не проявила никаких эмоций. Она коснулась губ салфеткой, обмахнула пуховкой щёки, вежливо попрощалась и покинула стол. Она шла на высоких каблуках легко и уверенно.
ЗАМАГУРИЕ. Замагурие - это местность севернее гор Спишска Магура. И Замагурие - это майор Богумил Кланица. Журналист из "Чехословацкого воина". Он сидел неподалёку от Жоры Бородулькина, ближе к тебе. Когда ты посматривал в сторону Жоры и Даны, то каждый раз наблюдал и за ним. Вокруг него болтали и крутились, жестикулировали, а Богумил Кланица сидел неподвижно, очень прямой, худой и прямой, как жердь. Он был иссиня выбрит, черноволосый, с огромными залысинами. На католического монаха смахивал. Капуцина, что ли. Ел он чуть-чуть, изредка поднимал только бокал с пивом. А пиво отпивал маленькими глоточками, будто вино смаковал.
Тогда ты его знал шапочно. Настоящее знакомство состоялось через год или полтора. Вдвоём отправились в Словакию, в нашу Иркутско-Пинскую дивизию, написать репортаж двумя перьями. Материалец этакий ничего не стоило настрочить прямо в редакции, никуда не надо и ездить. По сути дела, таким макаром можно было заполонять все номера газеты. А фамилии людей брать по телефону. Но ведь требовалось отдавать дань проформе. Как во всём.
Тут ничего не поделаешь, вся жизнь такова. Не одна форма, так другая...Впрочем, чего это ты расфилософствовался? Не твоё это дело. Ты лучше вспоминай, каким было утро, когда подъезжали с Богумилом Кланицей к Рожняве. Такое же спокойное, свежее, росистое, как синие, голубые и зелёные горы вокруг. И острова елового леса в луговых долинах. И обилие жёлтых и белых цветов на нехоженых влажных лугах. Не хотелось никуда ехать, а хотелось оставить машину и идти, идти, идти. Сначала по пологому лугу среди крупных ромашек, потом через купу высоких елей спуститься ещё ниже, на новый луг, а через него пройти к лесистому холму, перевалить через него и выйти к очередным лугам в тёмно-зелёных пятнах елей, за которыми белела тоненькая лента далёкой дороги, а дальше лежали спокойные отлогие горы, покрытые лесами...
Каким же тогда было Замагурие, если Богумил Кланица равнодушно покуривал и говорил, что здешние места, конечно, красивы, но не идут в сравнение с Замагурием, его отчим краем на север отсюда. Он сидел неподвижно и прямо, как и за банкетным столом в Остраве. Он обещал показать горы Спишска Магура, и очаровательные Пиенины, и малоизвестную Любовнянскую верховину. Закончим здесь дела и поедем туда через Кежмарок, кивал Богумил огромным лбом. Кивал и сулил познакомить с родным городком Стара Любовня, с быстрой рекой Попрад, с избами хуторов и шалашами пастухов, с древнейшим посёлком Замагурия - Спишска Стара Весь, но не повёз в свой рай и не показал ничего. Осталось Замагурие одним из немногих мест Чехословакии, где ты так и не побывал.
В Рожняве сначала была территория Богумила, затем - твоя. Он ещё из Праги позвонил сюда и заказал два номера в гостинице. Не один номер на двоих, а два отдельных. Гостиница, из старинных, смотрелась обаятельно, всюду пахучее дерево, резьба, цветастые дорожки и половики. В холодильнике стояли пиво, вина, минеральная вода. Всё это стоило, видимо, недёшево, но платил "Чехословацкий воин". Из окон был виден парк и шпалеры роз, за парком - старинная стена в плюще, в ней арочный проход, а за аркой - панорама то ли каменного монастыря, то ли крепости под многовековой черепицей. И как же не хотелось покидать это и ехать в наш гарнизон с аллеями кумачовой наглядной агитации, а потом на полигон.
Но то уже была твоя территория, её очередь, куда же денешься. Замполит мотострелкового полка почему-то много суетился и бегал. Фамилия его не запомнилась, и в записях он не сохранился. А суматошил он потому, что начпо дивизии позвонил ему и наставления дал. Начальнику же политотдела звонил в Зволен Маркушин. При тебе. Предупреждал - репортаж о боевой учёбе дивизии будет опубликован и в чехословацком журнале. Начпо Иркутско-Пинской полковник Прошунин, старый битый волк, конечно, понимал, что материал в любом случае пойдёт только похвальный. И наставлял он рожнявского замполита наверняка не по части стрельбы и вождения, а по части гостеприимства.
Вот замполит и суетился. Он тревожно поглядывал, как замкнутый чехословацкий майор, ни о чём не расспрашивая, фотографировал занятие мотострелкового взвода. Огонь с ходу, с коротких остановок, стоя, лёжа, с колена. Щёлкал затвором японской фотокамеры и что-то наговаривал в карманный диктофон. Поглядывал замполит на чужого журналиста и без конца вздыхал перед тобой и разводил руками. Мало, мало вы у нас пробудете, боюсь, не успеем по озеру на моторке покататься, уху сварить, в тире пострелять, в одной замечательной баньке попариться, посетить достопримечательности в округе...
Чем больше он перечислял, тем больше тянуло избавиться от него. Хлебосол чёртов. С напуганными глазами. Наконец он побежал в полигонный домик звонить, и можно было с удовольствием слушать речи ротного. Тот находился на исходной позиции, за мелкими сосёнками, и не обращал внимания ни на своего газетчика, ни на чужого. Ядрёный был мужик. Морщинистый, выдубленный капитан. Протрубил он десять лет в таёжном гарнизоне Забайкальского округа, туда же наверняка и вернётся после пряничной ЦГВ. Трещали в отдалении короткие очереди "калашниковых", гудел в палатке движок, то слышен был покойный голос капитана, то пропадал. Ротный закинул планшетку за сутулую спину, раздвинул крепкие короткие ноги в яловых сапогах и учил своих солдатиков уму-разуму.
"...Когда граната на ремне у пуза, граблями-то не размахивайте без нужды. В носу не ковыряйтесь, брюхо не чешите. А то и не заметите, как кольцо выдернете, и одна цикория от вас останется... Пить тебе, бедному, захотелось? Погоди, прикатит кухня и получишь два стакана чаю, один холодный, другой несладкий... Чего перед кроссом прибавить? Калорий? Харчей, значит, вам мало. Шамали бы вы в детстве, как я, борщ трёхдневной давности и хлеб с мышиным помётом, так не крутили бы носом..."
Посмеивался капитан, посмеивались мотострелки в касках, и ясно было, что любят они своего старика-командира.
А что видел здесь деловой Богумил Кланица, выпускник военной академии в Москве? Видел он нынешнего капитана Тушина, только не артиллериста, а пехоту? И который ни капли не боялся начальства. Чего ему бояться, этому, продутому калёными сибирскими ветрами? На нём армия держится.
Да какая разница, что понимал лобастый и серьёзный Кланица, пожалуй, чересчур серьёзный. Что бы он ни понимал, он просто выстраивал шаблонную бодягу. Такую же, как и ты. И потом оба стандарта легко и просто сольются в один общий. За какой-то час работы в старинной гостинице с пахучим резным деревом. За столом у окна в парк. Под наслаждение "Мартинским портером", самым лучшим для тебя пивом Чехословакии, непроглядно-чёрным, бархатным и крепким.
Там, на страницах блокнота, не было места капитанам Тушиным. А могло быть? Лучше не отвечать на этот вопрос.
Суетный замполит полка всё-таки устроил гостям развлечение. Поехали в Иршаву, на титано-магниевый комбинат. И командир полка, и начальник штаба, и зам по тылу. Встретил делегацию сам директор комбината и повёз на базу отдыха в горы.
На лесистом склоне горы стояли среди высоких елей необыкновенно красивые деревянные виллы с крутыми черепичными крышами. Уселись на цветочной поляне за длинным столом под навесом. Подувал тихий ветерок. Официанты в вышитых сорочках подкатили что-то вроде резного буфета на колёсиках. Буфет, белая печь под открытым небом, мангал. Начало положила форель под белые дунайские вина. Но смуглые усатые официанты приносили из пузатого буфета и пиво, и водку, и сливовицу, и наливку, и портвейн. Всё, что желал каждый из панов офицеров. Пахло хвоей, дымком и углями, свежескошенным сеном. И ещё пахло чем-то мадьярским от соседней Венгрии.
Всё это было более чем прекрасно, а на душе саднило. Ты сидел и видел то, мимо чего долго ехали "татра" директора комбината и "уазик" командира полка. Мимо словацких домов и словаков. Мимо редкостного вкуса. Дома показывались среди лесов и в долинах, то справа, то слева. Не хаты, не избы, а дома. Просторные, тёмно-деревянные, в два этажа, окна широкие, по три створки, и ещё дополнительные окошки - треугольником, квадратом, трапецией. И навесы, галереи, лестницы. И всюду роспись орнаментом, от земли до конька крыши. И поленницы дров на зиму вдоль стен - не просто идеально ровные, но с узором, с чередованием толстых и тонких поленьев. И копны сена на лугах - узкие и высокие, стройные и гладкие. Как шахматные фигуры на доске.
Взять бы - и остановиться. Чего проще. И подойти к тем старым, что посиживали на скамейках, на стульях, на табуретках. С глиняными трубками. Собиратель трубок Илья Эренбург писал о них, "запекачками" называются. Завести простой и неторопливый разговор. В посредниках - Богумил Кланица. Да и директор комбината тоже. Хохотун он был. Не строил из себя персоны, сразу снял пиджак и галстук. А в сумке твоей булькала "Столичная", всегда лежала на всякий случай. Слово за слово, и можно услышать хуторские и лесные истории, и древние, и сегодняшние; и узнать что-то о корнях поголовной крестьянской тяги к живописности; и даже, если пофартит, допытаться до заповедного - как они, словаки, себя под венграми сохранили. Чехи - под немецким игом, они - под венгерским...
Чего проще, говоришь, тормознуть на обочине, и выйти? Вот оно-то, простое, там и было самым что ни на есть сложным.
Откуда-то появился старик-скрипач. Наверно, его привезли сюда, на склон горы, снизу, из деревеньки. На нём была кожаная шляпа с длинным пером фазана. Солнце уже заходило за верхушки елей, и в покатых столбах закатного света вспыхивали позументы на жупане скрипача. Он бережно нёс видавшую виды цыганскую скрипку. Подходил к столу, прихрамывая. Старый он был, то ли словацкий цыган, то ли мадьярский. И всё у него было старое, и жупан, и скрипка, и шляпа. Старое, но не дряхлое. Он остановился у самого стола и заиграл для панов советских офицеров "Катюшу". Звук обшарпанной скрипки был чистым и мягким. После "Катюши" он сыграл "Подмосковные вечера", потом - "Землянку". Играл старик с закрытыми глазами, ни на кого не глядел.
Твоя просьба усадить цыгана за стол и угостить неожиданно встретила несогласие. "Не надо", - сказал Кланица. "Почему?", - удивился ты. "Он не сядет", - коротко отрезал Богумил. "Но почему же?" Богумил взглянул на директора комбината, выразительно так взглянул, и после паузы сказал: "У них не полагается". Всё это казалось странным. "Но хотя бы денег ему можно дать?", - бросил ты. "Он не возьмёт, - опять отрезал Кланица. - Ему заплачено".
Тогда ты попросил, чтобы музыкант исполнил здешние народные песни и мелодии. На этот раз трезвый и очень серьёзный Богумил Кланица промолчал, а директор комбината весело велел скрипачу играть что-то танцевальное.
Ты сидел и слушал мелодии, очень похожие на гуцульские, и тебе совсем не нравилось, что майор Кланица, коллега, уж слишком тверёзый. Как стёклышко. А директор комбината хохотал часто, но как-то деревянно. И не каждый раз кстати. Хотя нисколько не выглядел дураком.
Назавтра ты рассчитывал поехать с Богумилом в его прекрасное Замагурие. Однако поездка эта теперь ожидалась без прежнего аппетита. Что-то в тебе вроде как надломилось. Досадовал на себя. Такое зарево заката, такой лесной воздух, такие блюда и вина на смолистом столе, такая цыганская скрипка, чего же тебе ещё нужно?
Окажется, зря досадовал. Не из-за чего было. По возвращении в Рожняву, где-то среди ночи, Богумил попрощается в коридоре гостиницы и уйдёт в свой номер, а спустя пятнадцать минут постучится в дверь и как ни в чём не бывало сообщит, что на рассвете он уезжает в Брно. По неотложному делу. О Замагурие Богумил не скажет ни слова...
А вечерний отдых в горах завершился игрой. Называлась она - бильбоке. Палка с привязанным к ней мячиком, корзинка, куда надо забрасывать мячик. Модное развлечение подростков начала века. Оно фигурирует в какой-то повести Валентина Катаева. О детстве. Давным-давно забытое бильбоке. И вот пожалуйста - уцелело в Словакии. Принесли бильбоке в нужный момент. Выпито уже было столько, что забава не показалась мальчишеской. Разохотились не на шутку и битый час тягались на поляне - кто кого?
Что и говорить, провели гостей в погонах играючи. Под хохот открытый и хохот тайный.
Только вот какая штука: бильбоке - это не в иршавских горах. Тут снова заморочка. Одно в другое заехало.
НА ПРЕКРАСНОМ МУТНОМ ДУНАЕ. На берегу Дуная в бильбоке резались. В Штурово, так точно. Схожего немало, потому и перемешалось. Словакия, но не восточная, а западная. Суетливый замполит, но не мотострелкового полка, а артиллерийской бригады. Вечерняя трапеза в гостях у словаков, но не на лесной поляне, а на террасе ресторана над левым берегом Дуная...
Длинный мост уходил на ту сторону, в Венгрию. Речная вода закручивалась между быками в обширные водовороты. Водовороты перемещались, то гасли, то бурлили. Цвет воды был бурым.
"Знаете что, пошли перейдём через мост и попробуем на том берегу венгерского пива", - предложил пьяненький Мишка. Михаил Васильевич Курсяев. Подполковник, коллега по редакции, начальник отдела писем, "письмовник", как он сам себя шутливо называл.
Ещё одно отличие Штурово от Иршавы: там ты был с Богумилом Кланицей, а тут - с Мишей Курсяевым. Разница весьма существенная. Поехать в командировку с "письмовником" Михасем всегда означало повстречаться с приятным сюрпризом. В этом смысле Миша являлся волшебным человеком. Едешь с ним, к примеру, в Мельник, на полковое учение, на переправу войск по понтонному мосту через Лабу. И на закуску поездки - суточное плаванье по Лабе-Эльбе на огромном плоту с палатками, с очагом, с ухой, с маленьким джаз-оркестром. Местный клуб туристов пригласил. Конечно, по ходатайству командира полка. А тот - земляк Миши.
У Миши повсюду в ЦГВ командиры и замполиты - либо земляки, либо кореша по Ташкенту, Туркестанскому округу. И здесь, в придунайских гарнизонах, объятия и поцелуи. В Нови Замки, в разведбате, замполит - бывший сослуживец, вместе лямку тянули в знойном и безводном Мерве. В Комарно, у мотострелков, командир оказался уроженцем родного мишиного города Воронежа. С замполитом штуровской артбригады подполковником Никитой Роговым, Миша одно училище заканчивал. Исход повсеместных объятий: следовали на начало учебного года в войсках, а в этот день оказались на дегустации знаменитого пива "Золотой фазан", баночного, сваренного по спецзаказу для Московской Олимпиады.
И вот на следующий день сидели на террасе берегового ресторана, пили рислинги и ели длинные поджаренные колбаски, похожие на наши охотничьи сосиски. Вся терраса была в цветных витражах, красные, зелёные, жёлтые и голубые полосы лежали на скатерти, на блюдах и тарелках. И развесёлый твой Миша Курсяев сделал бесшабашное предложение: сходить на часок через Дунай в Венгрию, пива местного отведать. Выглядело шуткой, но замполит Никита Роговой сказал с усмешкой: "Вполне реально. Если будем в форме, погранцы пропустят под честное слово. Уже бывало". И комбриг утвердительно качнул головой. Сказал важно, полуопустив веки, как удельный князь: "У нас здесь всё возможно".
Вместе с замполитом усмехнулись и те, к кому Роговой заезжал по-свойски и кто нам оказывал приём - двое из райкома партии, двое из мэрии. Усмехнулись они дружно и мягко, на шутку так застольную откликаются. И один из них значительно вскинул руку. Тотчас же раздалась мелодия чардаша и на террасу высыпали, пританцовывая и напевая, молодые женщины в старинных словацких нарядах. "Э-э-эх!" - выкрикнул Миша Курсяев и поднялся с бокалом вина. Про мост и венгерское пиво было забыто, завертелись танцы.
Тогда-то, в перерыве, и объявилось бильбоке. По кругу пошло. Обошёл всех по очкам замполит. Сноровистым и ушлым был Никита Роговой, дружок Миши. А у Миши ничего не выходило с мячиком. Руки дрожали. Тебе отчего-то хотелось взять это бильбоке и выбросить его в окно, вниз с откоса, где текла вода Дуная.
Ты дважды танцевал с рослой черноволосой красавицей. Её звали Яна, и у неё были смелые манеры. Посадил её рядом в кресло, протянул бокал с вином. "Нет. Уже много пила, - сказала Яна серьёзно, но тут же и усмехнулась: - Ноги меня не слушают". И усмехнулась она с холодком, и глаза глядели сдержанно. Всё её слушалось - и ноги, и руки, и язык. Ты сказал, что танцует она мастерски, и спросил, как называется их ансамбль. Никакого ансамбля не было. Было то, что называется у вас самодеятельность, пояснила она. А она работает в кооперативе. Экономист. Трудно было поверить, что Яна экономист. Сколько комнат в её доме, какие цветы под окнами, люстры или абажуры свисают с потолков, какое любимое кушанье она готовит? На твои специального назначения вопросы ответов не последовало.
"Ты откуда?" - сама спросила Яна. На ты перешла. "Из Львова. Знаешь Львов? Город Льва?" И на это она не ответила. Перестала вертеть бокал, поставила на скатерть, на радужную полосу от витража. Потом негромко вымолвила два слова по-словацки. Это можно было перевести как вздох: а, всё равно.
Тут на неё налетела подруга, тоже красавица. Все женщины были красивы. Как на подбор. Что-то быстро обронила подруга Яне, остерегающе, будто выговор дала. И унеслась танцевать. Яна от неё отмахнулась. Она не нуждалась ни в чьих советах. Смелых манер женщина, что правда, то правда. Сидела и разглядывала тебя с головы до ног. "Знаю, почему не танцуешь, - вдруг выпалила она. - Тебе давят новые туфли". - "Верно, - подивился ты. - Левая очень жмёт. У меня левая нога больше правой. Толчковая". - "Запомни, что надо делать. Надо налить вовнутрь спирта. Немножко". И она молниеносно наклонилась и мигом стащила с тебя туфлю. Ты не успел и моргнуть. "Вместо спирта пойдёт водка", - сказала она и плеснула из бутылки. Плеснула чересчур много.
Возвращать обувь Яна не спешила. Продолжала разглядывать тебя дерзко, в упор. С хищным выражением красивого лица. "А вот я сейчас встану и уйду с твоей туфлей, - сказала она без улыбки. - Что будешь делать?" А ведь может уйти. Запросто. Что там о смелых манерах говорить, тут разбоем пахло. Ты не сразу нашёлся с ответом, и она сунула тебе туфлю, обильно намоченную водкой, и удалилась. Шла прямая и стройная, из-под длинной многоцветной юбки чётко мелькали каблуки красных сапожек.
Протекло что-то вроде вечности. На тебя навалились сзади, на плечо. Миша Курсяев обнимал. "Ваня, хорошо гуляем, да?" - окатил он жарким дыханием. Он широко и ласково улыбался. Чем крепче Михась пьянел, тем больше ласки разливалось по его доброй физиономии. "Эта бильбоке - классная штука, правда? - говорил он в ухо. - Жаль, мы её поломали. Никита мне обещал достать такую же. Привезу в Ташкент и всех узбеков буду обыгрывать. Подряд. На деньги".
Проворный Никита Роговой вытанцовывал сразу с двумя словачками. Бухал в пол сапогами. А Михась блаженно нашёптывал: "Хотел позднее тебя оповестить, но не удержусь. Мне Никита по секрету сказал: для нас с тобой приготовили по бутылке сливовицы. Каждая - в особом деревянном футляре. Понял? Такие только важным гостям дарят".
Это надо было оценить. Восторг по поводу похожей на самогон сливовицы после застолья на террасе с шеренгами всевозможных марочных вин. После завтрака в столовой артбригады, в отдельном зальчике, где замполит Роговой не начинал есть, держал руки под скатертью, пока командир не гаркнул: "Чего ждёшь, наливай!", и тогда Никита вытащил бутылку водки и одним духом наполнил рюмки. После вчерашнего визита на пивзавод...
От вчерашнего остались в памяти разрозненные клочья-картинки. Иначе и быть не могло. Кто же прямо с утра едет в такое заведение на дегустацию? На строевой смотр надо было идти, а потом на полигон ехать. Но где "письмовник" Михась, там всё оборачивается вверх ногами.
Да, вот что забыто: при всём при том Мишу Курсяева почти невозможно было заставить выехать в войска. Сиднем сидел в редакции. Всю Чехословакию Мише заменял прокуренный и громогласный пивной бар "Янтарь" в миловицком гарнизоне. Командование разрешало "Янтарь" как громоотвод. Чтобы пили внутри, а не вне. Пока наконец один из командующих ЦГВ не приказал снести "Янтарь" бульдозерами. Кажется, это сделал достопамятный Дмитрий Тимофеевич Язов, будущий министр обороны и "гекачепист". Почему же Маркушину приходилось буквально выталкивать начальника отдела писем в командировки, к землякам и корешам? Имелась тут одна закавыка для Миши. Ведь требовалось же потом хоть какой-никакой материалец сдать по результатам поездки. А это у "письмовника" получалось тяжко. Не мог засадить себя за письменный стол.
На кой чёрт понадобилось замполиту везти гостей к словацким пивоварам сразу после завтрака? Так неприлично рано? Положим, это ясно как апельсин: спозаранку удалить борзописцев подальше от учебных полей. Спокойнее будет. Но на кой чёрт пивовары начали сразу с дегустации? С того, чем не начинают, а заканчивают? И у них была тоже тайная цель, как пить дать. Вот они и дали нахальным преждевременным визитёрам пить, сколько влезет. Главный пивовар "Золотого фазана" - как две капли воды медицинский профессор. Белый халат, золотые очки, в карманчике на груди нечто вроде стетоскопа. Соудруг Юрай Барталош. И по обе стороны от него за зеркальным столом такие же важные, плотные, в очках. Научный симпозиум, а не угощение пивом.
Ясно помнится одно: длиннейшая череда бутылок с медалями поблёскивала сквозь витринное стекло, почти такой же длины череда выстроилась и на овальном столе. Ещё больше, чем бутылок, пестрело над витринами флажков и вымпелов. Из всех стран мира. Тогда-то Миша Курсяев и блеснул предусмотрительностью. Не то что ты. Вытащил из сумки и вручил главному пивовару какой-то вымпел из Узбекистана. Бело-зелёный, обшитый бело-зелёной тесьмой, с гербом то ли Самарканда, то ли Бухары.
Сколько дегустировали пиво? Не меньше двух часов, по всей видимости. Можно судить по градусу ласки на лице Михася. Полно было на нём умильности и счастья. Пиво каждого сорта наливалось в новую кружку. Высокие, тяжёлые и прозрачные кружки.
А потом началась экскурсия. Но в ней не содержалось никакого смысла. Профессорский голос Юрая Барталоша звучал впустую. Внимание уходило на то, чтобы не упасть на лестницах вниз и вверх, бесконечных лестницах. И ещё следовало делать увлечённый вид, а постоянно тянуло в туалет. И непонятный холод. В помещениях, даже подвалах, не было стыло, однако мы почему-то коченели в белых свежих халатах.
Ты отмалчивался, а Миша пытался ставить вальяжному Барталошу вопросы. Но лучше бы он их не задавал. "А чем отличается солод от сусла?", - спрашивал Миша с фальшивым энтузиазмом в варочном цехе. Главный пивовар и его свита не переглядывались и не улыбались. Хорошо держали невозмутимый вид. "Тем же, - отвечал Юрай Барталош, - чем ваш борщ отличается от сваренной в нём свеклы". Лохматый Михась безмятежно скалил зубы: "А у меня в Ташкенте не едят борщ, там шурпу готовят..."
В медных котлах высотой с двухэтажный дом варщики открывали небольшое окошко: "Глядите, как сусло кипит". Зрелище было замечательное, но от него ещё пуще в туалет влекло.
В общем, тайной цели пивовары достигли. И она для них значила немало, если и важный, осанистый Юрай Барталош, и видные из себя его сопровождающие шли на то, что даром будут воздух сотрясать.
После пивзавода, после витражной террасы над Дунаем, танцев и бильбоке, твоей туфли в руке красавицы-словачки проносились почему-то горечь, разочарование и холод. И заснеженные огромные ели за окном.
Окно - необыкновенно чистое, зеркальное, с пунцовыми занавесями - было окном вагона-ресторана международного экспресса Будапешт - Прага - Берлин.
Тут лежала выходка Миши Курсяева. Наутро после террасы, когда валялись с бодуна, не размыкая глаз, он сказал томным голосом: "Домой поедем как белые люди. Берлинским экспрессом. Никита Роговой заказал два места". Твои возражения Михась не слушал. Он прошлёпал к холодильнику и вернулся с бутылкой водки. Отпил из горла, со свистом засосал воздух. Оживал Михась фантастически быстро. Всклокоченная его голова проплыла к твоей. "Почему ты, змей, отказываешься быть белым человеком? - заговорил он уже одушевлённо. Уже с ним находились ласка и благодушие. - Прикинь, какой кайф. Забираемся в бархатный вагон-ресторан и хлещем немецкое пивочко под хорошую закусь. Здорово? И ещё сегодня дома будем". - "Чего это тебя домой так тянет? - язвительно спросил ты. - Всё равно в кабак наш пивной не поспеешь. Или торопишься сдать репортаж?" На твою издёвку Михась пропел речитативом всегдашнюю свою полувосточную приговорку: "Знаешь что? По миру ты ходи, а муру не городи!"
Кто бы спорил, что возвратиться в ресторане курьерского поезда лучше, чем ехать с пересадками местными "влачеками", пунктуальными, но неторопливыми, как чехи? Да только ты остался ещё в Комарно без бумажника, о чём Михась отлично знал. Знал и всё-таки затеял излишнее роскошество.
В командировках по Чехословакии билеты на поезда брали бесплатно - по специальным воинским требованиям. Однако только на обычные поезда. А на скорые - "рыхлики" - приходилось доплачивать, и порядочно. А тут ещё международный экспресс. Досада брала: это сколько же крон надо будет вернуть потом Мишке. Не только за билет, за вагон-ресторан тоже.
Тебя обокрали в шикарной комарновской сауне. Ты не мог представить, что такое возможно в Чехословакии. Вполне спокойно оставил шинель с кошельком в раздевалке, в шкафу на лёгком замочке. Под присмотром дежурной. Там, в сауне, повсюду обслуживали одни женщины, даже в мужской половине. И раздевались-одевались на женских глазах. "У них тут всё запросто, по-цыгански, - говорил замполит мотострелков. - Расслабляйтесь на полную катушку, за всё заплачено. Я на пару часов отъеду, а потом вас заберу". - "Нет, всё же без плавок как-то не того", - спохватились мы при виде повального женского общества. "Можно и без плавок, ничего страшного, - нетвёрдо сказал замполит. - Но если хотите...У меня в багажнике имеются".
Все в обслуге были молоденькими. В коротких белых халатиках, больше похожих на платья. Под ними, кажется, больше не было ничего. Сначала провели нас через три душа разной масти. Без плавок. Затем накрыли нас простынями, и мы возлежали на горячих мраморных столах, будто римляне. Затем нас массировали. От затылка до пяток. Затем был сухой жар сауны с ароматом эвкалипта. Сослепу без очков ты сразу не разглядел окружающих на трёх рядах полок. Только ощутил нечто диковинное. Потом дошло: вперемешку с мужиками парились и дамы. Причём не на всех дамах были купальники. Затем, после ледяного душа, следовала радоновая ванна. Круглый мелкий бассейн с водоворотами гидромассажа. Тут стоял полумрак с горящими по кругу красноватыми фонариками. В этом слабом освещении, то ли китайском, то ли фотографическом, можно было различить, что рядом плавали обнажённые женщины. Словно загадочные рыбы.
Миша на всех этапах банной услады лишь хмыкал и блаженно покряхтывал. Ты ему ещё в душе Шарко посоветовал тихо: "Давай придержим языки, будем инкогнито". Шепнул, когда две барышни в халатиках на минутку оставили наблюдательный пост. За простынями отошли. И странное дело - Михась помалкивал. С его стороны это было серьёзное самопожертвование. Не раскрывать рта в подобной обстановке ему стоило таких же усилий, как писать материал в номер.
Возможно, тут фигурировало безотчётное соболезнование. Вдруг Миша провидел каким-то пятым или шестым чувством беду, поджидавшую тебя?
Беда вышла нешуточная. Пропали и командировочные деньги, и двести пятьдесят крон, взятые на подарок жене. Австрийский плащ в Комарно купить. "Зачем ты гроши с собой таскал?" - ополчился на тебя Миша на улице, возле машины. (Ты и хватился-то не сразу, что бумажника нет.) Сам Миша деньги свои, оказалось, спокойненько в сейфе приятеля-командира держал. И всегда и везде так делал. "Ведь в гарнизонах кормят задаром, - пояснял он свою тактику, - а остальное командир с замполитом устроят. По собственной инициативе. Согласно законам гостеприимства".
Сокрушался и замполит, выскочив из машины. "Это местная босота запустила руку. Это же цыгане! Эх, не проконтролировал я..." А что он не проконтролировал? И какая такая босота посещает столь роскошный банный дворец? В общем, оставалось ретироваться. Шум поднимать было и смешно, и бесполезно.
И вот теперь всклокоченный смурной Михась как ни в чём не бывало сообщает, что назад едем международным экспрессом. За трое суток заноза поутихла, а он её расковыривал. Неужели позабыл про кражу в Комарно? Или делал широкий жест от души? Душа у Михаила Васильевича Курсяева, была, по правде сказать, открытая и дружественная, как ни у кого. Но, само собой, не мог ты выехать на этом. Так что будь здесь широкий жест доброты, он только умножал твои финансовые потери.
Короче, проносились за вагонным окном заснеженные ели. И плыли горечь и разочарование. Да ещё холод на сердце. В полупустом ресторане гуляли сквозняки. Зимний бледный свет лежал на скатертях и салфетках. Нам принесли на фаянсовых тарелках тонко и красиво нарезанную шунку - постную ветчину. Украшенную листиками салата. Подали пиво, не немецкое и не венгерское, а "наше" - "Будвар". Зато звучала "Венгерская рапсодия" Листа.
Но предполагаемого праздника не было. Ты сидел, как на поминках. Поминки по кошельку.
Можно ли, спрашивается, весело гулять, когда за тебя на каждом шагу платят?
Ты не слушал болтовни беспечального Михася, Он снова и снова заказывал пиво и розовую шунку, а ты всё больше замыкался в себе. Три года назад вот так же неслись мимо тебя за окном леса, леса. На рассвете дело было. Ни свет ни заря вылез ты из купе в пустой коридор спящего вагона. Как же, давно заграница за окнами. Первая в твоей жизни. Поздно вечером перебрались из Чопа в Чиерну-над-Тисой, и всё, в черноте ночи - чужая земля вокруг. Какая же она на свету? Леса как леса. Изредка мелькали переезды. Вот дороги здесь вроде иные. Идеально ровное, конечно, покрытие, чёткая разметка, однако до чего уж узки шоссе, впритык встречное движение. Пробегали крохотные городки. Стены небольших домов какие-то серые, окошки маленькие. Где костёлы, ратуши, скульптура?..
Из соседнего купе показался заспанный мятый старлей. Ушёл в туалет помочиться, вернулся. Глянул на часы: "Оломоуц не проспать". Ты у него про автодороги спросил, почему такие тесные. Старлей поглядел на простодушного майора, новичка. "Первый раз следуете сюда?" - спросил. Каким-то образом точно вычислил: "В Миловице направляетесь?" Насчёт узких шоссе пояснил так: "Землю экономят. Земли у них мало. Ютятся на пятачке посреди Европы. За каждый вершок борются".
Запомнился тот старлей. Старше своего возраста выглядел. У него и рыжеватые усы были, как у пожилого: выгоревшие, с проседью. Он долго не уходил в своё купе, стоял и говорил для тебя, а ты дико посматривал на него. Этот ванька-взводный лекцию тебе читал. Из Союза, говорил старлей, надо везти с собой цветной телевизор. Дороги они здесь и потому наши хорошо раскупаются. Особенно - переносные, типа "Юности". С руками оторвут. Цветные телевизоры практически разбирают уже по дороге, в поезде, на больших остановках. Ещё на ура идут наши токарные станочки по дереву. А в Союз лучше везти штамповку, это проще всего, и большой "навар" идёт...
Ты тогда не ведал, что это такое - штамповка. Потом узнал: подделка под хрусталь. Очень приличная подделка.
Ранний час был, совсем ранний. А перед тем почти без сна ночь. И вагон после Чопа раскачивало непривычно сильно. Здесь не только автомобильная, но и железнодорожная колея была узкой. По всему тому мир воспринимался как бы сквозь летучую дымку. Словно ты находился с утра в лёгком хмелю.
Тот хмель, в военном поезде из Москвы в Миловице, и этот, в лощёном экспрессе на Берлин, разными они являлись. Через тот просвечивала соблазнительная неизвестность, а сквозь этот - что?..
КАНКАН. Вслед за бульоном в чашках-пиалах подали остраваки полёвку в тарелочках. Суп то есть. Второе жидкое блюдо. И это не было перебором. На длинной алкогольной дистанции того раблезианского обеда, водочной, коньячной, винной, пивной и ликёрной дистанции, дополнительный супчик фигурировал целиком уместно.
Красная седлацкая полёвка. Крестьянская, значит. Мясной протёртый суп с томатом и зеленью. Похлебал ты их в разных местах за пять лет немало, но эта полёвка, в Остраве, была вкуснее всех. Хотя нет, запамятовал ты, самую аппетитную седлацкую полёвку готовили в Ростеже. Безусловно, там. В сумеречном всегда Ростеже...
Единственное приглашение в Дом - вот чем был Ростеж. Замок под Кутной Горой, в шестидесяти пяти километрах на восток от Праги, в часе езды на автобусе от Миловице. Шикарный туристический автобус прибывал из Праги, от Чешского союза журналистов, и в него садилась вся редакция, офицеры и семьи их.
Вся, да не вся. Кому-то не везло. Надо было порядочно подсуетиться, чтобы попасть в долгожданный список. Раз в год, осенью, в конце октября. На базу отдыха чешских журналистов. Приглашали с пятницы на субботу и воскресенье. Значит, "пролетали" дежурные по номеру в пятницу и субботу. Кроме того, число комнат с разным количеством кроватей, какое указывали дотошные хозяева в официальном приглашении, было несколько меньше, чем списочный состав офицеров редакции. Да ещё вне конкуренции шли "Красная звезда" и радиостанция "Волга": Жора Бородулькин с женой и капитан Дима Новгородский с женой и сыном. Вот и получал ответственный секретарь Коля Палагнюк острое удовольствие, сочиняя для главного реестрик должников. Тех, кто чего-то не сдал к сроку.
А для тех, кто поднимался в просторный высокий автобус, начиналась на двое суток жизнь, похожая на киношную. К вечеру прибывали в замок в окрестностях Кутной Горы. Трёхэтажный с двухэтажными крыльями, светло-серый под тёмными, аспидного цвета крышами. Всегда было пасмурно и сыро в конце октября. Резко пахло прелой листвой огромного парка, елями, кедрами, дровами и углем. Через массивные двойные двери заходили в обширный холл и по двум маршам лестниц поднимались наверх, в зал с колоннами и мягкими креслами. Вдоль мраморных лестниц торчали на стенах рога серн и клыки кабанов. Трофеи бывших владельцев замка Ростеж. То ли венгерских, то ли австрийских, то ли каких-то других графов. Осталось невыясненным. Как и многое другое.
В зал с колоннами лился водянистый свет октября сквозь стеклянный купол крыши. Очень долго, неспешно, скрупулёзно и важно представитель союза журналистов распределял спальные покои. Он при этом консультировался с главным редактором. А Маркушин со скучающим видом барабанил пальцами по ампирному столику.
Рано или поздно дожидались увесистого ключа с выжженным на деревянном брелоке номером двери. И шли искать свою комнату, тащили сумки с изрядным гардеробом жен. Некоторые скоро возвращались и подступали к столику Маркушина. Просили другой вариант. Супружницам обязательно что-нибудь да не подходило. Николай Васильевич без особого драматизма, но всё же возмущённо разводил длинными руками: "На два дня приехали, а не можете без капризов. Не хотите, так размещайтесь во флигеле". Во флигель никто не желал и тут же отходил, смирялся. Зря, между прочим, не желали. Там было и спокойнее, и места больше, и уютней.
Сначала дожидались размещения, потом - приезда на пятничный вечер гостей. Выходило так, что мы становились хозяевами, а настоящие хозяева приезжали к нам погостевать. Второе ожидание не в пример первому оказывалось лёгким и приятным. Включалась танцевальная музыка, между мягкими креслами и ампирными столиками плыли подносы с бокалами пенистого пива. С больших портретов на стенах зала на новоявленных пришельцев иронически глядели пожилые и молодые графини в бриллиантах.
Темнело рано, зажигались люстры в замке и фонари в парке. И как только начинали желтеть в сырых сумерках огни, наставала пора прибытия тузов от журналистики. Одна за другой подкатывали представительные "Татры-613". Маркушин встречал в ярко освещённом холле руководителей союза журналистов, главных редакторов газет, работников отдела печати МИД...
Так брал начало долгий, до полуночи, маскарад.
У чехов всё было расписано. Первым делом надлежало собраться всем на большой парковой поляне возле замка. Там уже пылал костёр, стояли переносные столики. На одних белели стопки пластмассовых тарелок, на других поблескивали бутылки водки и пива. Путь на стылую тёмную поляну шёл со второго этажа замка через каменный виадук и какую-то застеклённую террасу-мансарду. В ней полагалось остановиться. Для согрева перед выходом в холод парка. Тут кипел серебряный самовар. Звенели чашки. Девушки в наколках подавали обжигающий чай с ромом. Либо грог. Либо глинтвейн. Кто чего хотел. Миша Курсяев хотел и того, и другого, и третьего. Принял всего, обнимаясь с подполковником Иржи Прохазкой из "Обраны лиду".
А ты с кем обнимался? Пока ни с кем. Не обязательно было спешить обниматься. И с одной, и с другой стороны.
Но вот спешка лезла в глаза. В иной форме.
Ты пил горячий глинтвейн с Юлиусом Копецким. Договаривался с ним сыграть попозже в замке шахматную партию. И ты, и Юлиус понимали, что вряд ли шахматы сбудутся. Какие шахматы в этот пятничный вечер? Все спешили напиться. Уж слишком торопились. Чтобы прямо с отправной точки - холодной парковой поляны - уйти в хмель. Либо изобразить его. Кривить душой - не такое уж простое дело, как кажется. А с бутылкой оно полегче. Намного легче.
Процедура после согревающей мансарды развивалась так.
Шли на "Бежин луг", как прозвали в редакции поляну с кострищем, и жались к огню. В одной руке - водка, в другой - свинина. Эту свинину подавал у мангала незаменимый Франтишек, мажордом, виночерпий, ключник замка. С замечательным искусством распластывал Франта жаркие, жирные, сочные шматы свинины на тонкие и длинные ломти.