Белая чашка

Ицхак Мошкович

БЕЛАЯ ЧАШКА С ГОЛУБОЙ КАЕМКОЙ

-- Можно присесть возле вас? - спросил Алекс.

Эмма кивнула.

- Вы живете в этом доме? - спросила она.

- Да. Вы тоже? Я вижу вас впервые.

- Я впервые вышла и впервые вижу наш дом со стороны двора. Мне не разрешают выходить.

- Кажется, я понял.

- Что вы поняли?

- Мне рассказывали о вас.

-- Я себе представляю. Наверняка на этой скамейке, под вечер, когда не очень жарко, собираются соседи нашего c вами возраста и судачат о том, о сем.

-- Это правда. Собираются и судачат. Это то немногое, что людям нашего возраста еще остается. Разве не так?

-- Вы не производите впечатления человека, у которого все уже в прошлом.

-- Чистая видимость. Мне 65 лет, вдовец, двое сыновей и столько же внуков, битуах леуми и ... и всякое такое. В прошлом архитектор. Увлекаюсь живописью и журналистикой. Мое окно вон там, на третьем этаже.

-- В юности я тоже любила рисовать. Однажды учитель, у которого я брала уроки, сказал мне, что натюрморты не даются мне потому, что мое призвание - живая природа, а не мертвая, застывшая. Возможно, поэтому я поступила на биологический факультет.

-- Понял. Продолжайте.

-- Вы тоже не пишете натюрморты.

-- Откуда вы знаете?

-- Так мне кажется.

-- Вы хотели что-то сказать о себе.

-- Все. Тем более, что у меня нет ни одного секрета. Я бы хотела, чтобы у меня был хоть какой-нибудь. Что-нибудь такое, чего нельзя никому говорить, - грустно сказала Эмма, и они помолчали.

-- Зачем вам нужны секреты?

-- Чтобы раскрыть их перед кем-нибудь и испытать от этого облегчение.

-- Вы удивительный человек, - сказал Алекс. - Может быть это потому, что вы побывали в другом, недоступном мне, мире?

-- Вероятно, но я о нем ничего не знаю. Он остался там, за пределами памяти. Кто-то сказал, что мир - это то, что дано нам в ощущениях. Я бы добавила: это то, что хранится в памяти и в любой момент можно извлечь. А то, чего в ней нет, может быть и было, но теперь не существует. Моя жизнь подобна видеопленке, половина которой безвозвратно стерта.

-- Но вы рады, что теперь вы здесь, по эту сторону вашей памяти?

-- Это верно. Я здесь, и вот уже месяц, как пытаюсь понять, кто я, где я и как все это случилось. Вы хотите меня послушать? Сказать по правде, трудно быть откровенной с едва знакомым человеком, но, может быть, это принесет облегчение? Помогите мне. Если хотите.

-- Скажите, чем и как я могу помочь. Я очень охотно.

-- Вопросами. Задайте мне вопросы, а я постараюсь ответить. Ваши вопросы помогут мне собраться с мыслями и расставить все по местам.

-- Вы, я слышал, были очень больны.

-- Не уверена, что уже выздоровела. Что-то здесь. - Она показала на лоб. - Полный провал. Представьте себе, что из вашей памяти вдруг вычеркнули, стерли, как резинкой в тетради, двадцать лет вашей жизни. Все, что было до 81-го года, я помню до мелочей, а потом - полный провал. Или мне кажется, что я все помню. Моей дочери было 10 лет, мне 31, а мужу 38. Мы жили в Киеве. У нас была трехкомнатная квартира в хорошем районе. Вокруг дома зелень. Муж работал в проектной организации, а я - в школе. Преподавала биологию. Я помню свой биокабинет и всех своих учеников и коллег, соседей и друзей. Как будто это было вчера. Для меня это было вчера. Теперь я здесь, в Израиле, и... Я ничего не понимаю. Я запросто могла бы сейчас подготовиться к завтрашним урокам и идти на работу, но в зеркале вижу не себя, а другого человека.

-- А ваш муж? Он ведь не с вами?

-- Он умер. То есть, это то немногое, что я знаю от дочери Вики. Она подробно рассказывает мне о мире, в котором я внезапно оказалась, они, втроем с мужем и моей внучкой, возят меня по разным местам на машине. Только о том, какой я была все эти двадцать лет, мне не говорят. Вы меня понимаете? Ведь все это время я была. Я не пролежала двадцать лет на полке, в ломбарде. Но об этом мне никто не рассказывает. Врач объяснил, что по каким-то медицинским причинам мне не следует об этом знать. Это может меня психически травмировать. Так они говорят. И просят не настаивать. По крайней мере, пока.

-- Ваш случай, наверное, очень редкий в медицине.

-- Видимо, да, редкий.

-- Вы молодо выглядите.

-- Спасибо. Вас тоже стариком не назовешь. При том, что ...

-- Что вы хотели сказать?

-- Я как будто перепрыгнула через эти двадцать лет. Их вроде бы вовсе не было, и у меня восприятия тридцатилетней женщины. Если не смотреться в зеркало, то вы в отцы мне годитесь, а фактически старше - на сколько? На четырнадцать лет?

-- Выходит, что так.

Держа за руку дочку Дану, подошла Вика.

-- Ты познакомилась с нашим соседом?

-- Ты не это хотела спросить. Вика, я вышла одна, потому, что, если я вернулась к себе, то ради того, чтобы вернуться к жизни. Разве не так? Никто не знает, как это сделать. Ни я, ни ты, ни доктор. Но мне нужно встречаться с людьми, общаться.

-- Мы поговорим об этом дома.

-- Нет, Вика. Я не хочу делать секрета из своей болезни. И как видишь, рассказала об этом первому, кто мне встретился. Я еще даже не знаю его имени.

-- Меня зовут Алекс.

-- А я Эмма. Это моя дочь Вика и внучка Дана.

-- Доктор не советует тебе торопиться... - начала Вика, но Эмма перебила ее:

-- Насколько я помню из моей предыдущей сознательной инкарнации, жизнь, это такая штука: чтобы жить, нужно окунуться в нее по самую макушку.

-- Доктор другого мнения, мама.

-- Я знаю, что я твоя мама. Хотя в некотором смысле мы с тобой ровесницы.

-- Вика, я не вправе вмешиваться в ваши проблемы, - сказал Алекс, - но вот вам номер моего телефона. Я надеюсь, вы не откажете мне в удовольствии зайти к вам на рюмочку чая. Примите во внимание, что я, если я правильно понял, пока единственный, кроме вашей семьи и вашего доктора, кто в этой ситуации может связать Эмму с внешним миром, и ей необходимо общество. Кроме меня и вас, она пока еще никого не знает. Впрочем, я, разумеется, не настаиваю.

-- Верно, - сказала Эмма. - Мы непременно пригласим вас.

Эмма занималась домом, готовила еду, а в свободное время, которого оставалось довольно много, читала русскоязычные газеты и книги, и подолгу размышляла, сидя в кресле, у открытого окна. Там, дома, двадцать лет тому назад, с балкона восьмого этажа открывался роскошный вид на городской парк и огромное небо, а внизу гудела и хлопотала знакомая с рождения городская жизнь. Та, прежняя, жизнь была понятной и близкой, как понятны и близки были дома и улицы, Днепр с высоты Владимирской горки, Крещатик, памятники Ленину и Богдану Хмельницкому, купола соборов, оперный театр. Все, что происходило в городе и в стране, вызывало отклик в разговорах с друзьями за чайным столом, и она была частью всего этого.

-- Я готов понять вас и ваши чувства, Эмма Борисовна, - сказал ей зять Дима. - Хотя, какое же это было понимание и какая близость, если все вокруг было пронизано ложью, а доступа к информации практически не было. Вы еще поживете в этом мире и определите свое отношение к прежнему и к тому, который... Вышло так, что вы оказались здесь не по своей воле, решение было не вашим.

-- Там была родина.

-- Смотря по тому, что называть этим словом.

-- Место, где ты родился.

-- Верно, но не я выбрал себе место своего рождения, а эту страну мы с Викой выбрали. Для себя, для Даночки.

-- Там, на той стороне, тоже до нас жили наши предки. Много поколений.

-- Я слышу их голоса, - сказал Дима и приложил ладонь к уху, как будто из-за окна неслись к нему голоса предков, а он старался их услышать. - Все они говорят, что на моем месте сделали бы то же самое.

Здешнее небо было беспощадно знойным, а горизонт нечеткой волнистой линией змеился по серовато рыжим Иудейским холмам, усеянным арабскими постройками и редкими лилипутами корявых оливковых деревьев. Время от времени доносился то крик муэдзина, то колокольный звон с монастырской колокольни.

-- Город, который вы видите слева, на холме, - это Бэйт-Лехем, объяснял ей зять Дима.

-- Это у вас тут называют городом?

-- К тому же он очень знаменит. По-русски его называют Вифлеемом, и это один из самых знаменитых городов на планете. Три тысячи лет тому назад на этих холмах пас овец наш царь Давид, а вон там, где вы видите колокольню, родился Иисус Христос.

-- Ты говоришь об этом, как о реальности. Как будто все это было на прошлой неделе. Но ведь историки даже не уверены в том, что все эти события на самом деле произошли, и что люди с такими именами совершили то, что им приписывают. Или ты просто принимаешь все это на веру?

-- В то, что они, в самом деле, жили и ходили по этим холмам? Не могу сказать, чтобы это было для меня вопросом веры или неверия. Для меня это живая легенда. Ей тысячи лет и она занимает в жизни людей более важное место, чем научно доказанные факты. К тому же это наша, национальная легенда, а факты истории и археологии постольку научны, поскольку они опровержимы. При всей серьезности и надежности вещественных свидетельств древности, многие ли люди знают о них и много ли вы найдете таких, чьи убеждения и мироощущения согласуются с историей, как наукой?

-- Я не очень поняла то, что ты сказал, но объясни, почему это для тебя так важно? Неужели эти легенды и исторические факты вам были так нужны, что ради них стоило расстаться с родиной и приехать в эту чужую страну?

-- Эмма Михайловна, мы приехали не в чужую, а в свою страну. Кроме того, мы приехали семь лет тому назад, и у нас было время многое понять и ко многому привыкнуть.

-- Может быть, Димочка, может быть, но пока мне кажется, что я никогда к этому не привыкну. К этим скучным холмам и убогим деревцам, к Вифлеему из легенды, к вою муэдзина пять раз в день. Чужое тут все. Там... Это был родной город.

-- Тебе трудно в это поверить, мама, но в твоем родном городе честному человеку стало нечего кушать, - вмешалась Вика. - Это тоже сыграло свою, и немалую, роль.

-- Неужели мне не платили инвалидной пенсии?

-- Платить-то платили, но спроси, что на нее можно было купить.

-- К тому же, не хлебом единым ... - настаивал Дима, которого покоробил бестактный перепрыг из легенды в кошелку для продуктов.

-- Я вам верю, ребята. Возможно, вы были правы, - медленно произнесла Эмма, - но скажите, кто теперь ухаживает за могилами дедушек и бабушек? А могила твоего отца? Разве...

-- Ой, я тебя прошу, о могилах поговорим как-нибудь в другой раз. Кстати, мы же пригласили твоего приятеля Алекса. Что у нас есть к чаю? - сказала Вика и пошла на кухню.

***

Алекс подрабатывал в компании, поставлявшей сторожей на разные объекты. Платили почасово и по минимуму, но все же занятие и добавка к пособию. Кроме того, он увлекся писанием статей в русскоязычные газеты, его охотно печатали и это наполняло смыслом его жизнь. Кроме того, он писал портреты. Карандашом и фломастером, гуашью и маслом. Со стен его квартиры смотрели, то хмурясь, то улыбаясь, лица встретившихся ему людей. Он говорил, что эти лица помогают ему писать маленькие эссе, которые он посылал в газеты.

-- Я всегда рисовал, и это казалось мне не отдельной, а частью моей основной профессии. Писать же никогда не пробовал и не предполагал в себе литературных порывов и желания упаковать в строки, мелькающие в голове мыслишки. В последнее время начал писать рассказы. Это еще увлекательнее. Я больше не один, меня окружают мои персонажи, и я чувствую себя немного Пигмалионом.

-- Ты дашь мне прочесть?

-- Все они в памяти моего компьютера.

-- Что это значит? Это можно читать?

-- Можно, конечно. Можно отпечатать и читать, как книгу.

-- А опубликовать эти твои рассказы можно?

-- Ты знаешь, что самое сложное в написании книги, рассказа или статьи? Самое сложное и трудное состоит в том, чтобы найти хотя бы одного читателя.

-- Считай, что одного ты уже нашел.

-- Троих, - поправил Дима.

-- Я тоже, - неохотно добавила Вика.

А.

Эмма налила себе чаю в большую белую чашку. С тех пор как медики объявили, что наше здоровье требует потребления большого количества жидкости, такие чашки стали очень модны. Теперь пьют не "стакан чаю", а "чашку чая". Эта была просторной, в форме полушария, и на ее внешней, сияющей идеальной белизной стороне, изящно изогнув тонкий стебелек с двумя бледно зелеными листочками, вам улыбался пятью лепестками синий, похожий на фиалку цветок.

Нет, это была не фиалка. Такие цветы мама выращивала на балконе их квартиры, и Эмма любила сквозь беспорядочную паутину стеблей, листьев и маленьких, синих цветочков смотреть вниз, на улицу, воображая себя в лесу, между деревьями которого далеко-далеко был виден город. Город был родным и одновременно чужим, а лес фантастическим и ничьим, но более реальным, чем улица.

О людях внизу она однажды подумала, что они произошли не от обезьян, как однажды показалось Дарвину, а от птиц, которые устали летать и, спрятав крылья в платяные шкафы, отправились на поиски других занятий, не связанных с полетами. Их крылья пришли в полную негодность и, одумавшись, они начали конструировать себе железные, причем пока это им не очень хорошо удается.

На дне чашки шевелились чаинки и выстраивались в ряды, напоминая камни мостовой, и Эмма еще яснее видела себя на балконе, под которым в обе стороны струилась улица.

Эмма и Алекс встречались почти ежедневно. Бродили по городу, посещали музеи, глазели на витрины магазинов, удивлялись пестроте прохожих, слонялись по лабиринту Старого города, подолгу сидели на каменной скамье, что напротив Котеля.

-- Ты знаешь, здесь мне почему-то легче всего дышится. Что бы они здесь ни строили, это место никак не модернизуется, - сказала она. - Здесь время остановилось два тысячелетия тому назад и с тех пор ничего не изменилось.

-- Возможно, это потому, что Ерушалаим вовсе не город. Это Место, а то, что здесь строят преходяще, как люди, которые на этом Месте живут.

-- Здесь я не чувствую свого двадцатилетнего провала. Возможно потому, что на циферблате тысячелетий 20 лет - как 20 секунд. А там, в нашем Гило, в том реальном мире, где мы живем, технический прогресс, к которому вы привыкали постепенно, а на меня он свалился лавиной, давит мне на плечи, оглушает, ослепляет и лишает возможности различать детали. Я отключилась в мире черно-белого телевизора, советского радио плюс редкие "голоса из-за бугра" и генсека Брежнева, а очнулась в Иерусалиме и в семье взрослой дочери, на лице которой я все время ищу и не всегда нахожу черты моей девочки.

-- Значит тебе повезло, что ты не отключилась в самом начале века.

-- Правильно. Это то, что я говорю. Здесь, возле Котеля, время застыло и нет ни вчера, ни сегодня, ни завтра. Эта стена - застывшая легенда, о которой говорит мне Дима, и мне жаль, что он не приходит с нами на эту скамью рассказывать о том, что я вижу только, как иллюстрацию к его рассказам. В этой атмосфере я бы лучше поняла, почему он отсчитывает свое время не от конкретной бабушки, которая кормила его манной кашей, а от абстрактного праотца Авраама, которого никто никогда не видел, а он, Дима, различает его следы на камнях и говорит так, как будто Авраам оставил эти следы на прошлой неделе.

- В самом деле? Так это звучит?

-- Он говорит, что жизнь и жизненный опыт каждого - это свеча, зажженная во Вселенной. В пламени каждой свечи отражена Вселенная, и Вселенная угасает всякий раз, когда угасает одна из свечей.

-- Этот ваш Дима рав или философ?

-- Вообще-то он программист, но, судя по тому, как он все это мне рассказывает, он поэт.

-- И пишет стихи?

-- Не знаю, может быть и пишет. Но не в этом дело. Этот парень поэтизирует все вокруг себя, и все серое в его описаии приобретает цвета и оттенки. Стоит мне прищурить глаза, и я вижу Котель Димиными глазами, и стена превращается в телеэкран и на ней - уходящие вдаль галактики горящих свечей.

-- Ты просила моей помощи. Мне это удается? - спросил он и взял ее за руку.

Она не ответила и закрыла глаза, наполняясь теплом его ладони, пытаясь вспомнить, каким еще бывает тепло человеческих рук.

Руки бывают теплее и прохладнее, суше и влажнее, жеще и мягче, но при этом ладонь каждого - это дверь, распахнутая в микровселенную, где всякий раз другие краски и паутины линий, чужих и близких, простых и запутанных, бодрящих и пугающих - всегда других. Ладони могут соприкоснуться, не оставив никакого следа, а могут вдруг все изменить в нашей жизни, и никто не знает, как и почему такое происходит.

Он осторожно убрал руку, но она так удивленно посмотрела на него, что он снова обнял ладонью ее пальцы и сжал их, и так они дошли до автобуса и доехали до дома, и поднялись к нему.

***

Вечером, когда они вдвоем пили чай, Эмма вдруг замерла, внимательно вглядываясь в глубину чашки, как будто увидела что-то особенное.

-- Что с тобой? - беспокойно спросил Алекс.

-- Ничего, не волнуйся.

-- Но с тобой что-то происходит.

-- Со мной ничего не происходит.

-- Но все таки...

-- Не знаю, как тебе объяснить. Происходит то, что всякий раз, когда я пью чай, на дне чашки передо мной возникают всевозможные картинки. Люди, их лица, дома... Они движутся и разговаривают. И обращаются ко мне. Как на экране телевизора.

-- Ты жалуешься на то, что техника обогнала твое воображение, а оказывается, наоборот, твое воображение обгоняет современную технику, - попытался пошутить Алекс, но она подняла на него свои серые глаза и в них утонула его шутка. - Ты узнаешь знакомые лица?

-- Нет, пока что я еще никого не узнала. Может быть это картинки из моего провала, а может быть и нет.

-- В общем-то, ты знаешь, я скептически отношусь к явлениям из оккультно-мистических областей.

-- А мне не важно к какой категории явлений это относится. Но я вижу то, что я вижу, и никто не убедит меня в том, что это галлюцинации.

-- А если налить в чашку не чай, а, к примеру, кофе или кока-колу?

-- Пробовала. Никакого эффекта. Только чай.

-- Тогда, может быть, отказаться от чая или пить его, не заглядывая в глубину чашки и твоего прошлого? Эмма, здоровье дороже.

-- Не знаю. Возможно, но это не теле-сериал, который можно прервать на полу-кадре и больше не включать. Если правда, что я вижу кадры из моего провала, то ты же понимаешь, что такие вещи не отключают и не выбрасывают. Представь себе, что тебе дают тетрадь, в которой записано все, что ты забыл.

-- Может быть там будут записаны вещи, которые и помнить не стоит.

-- Может быть и так. Но кто, кроме меня, решит, какие страницы стоит вырвать и выбросить, а какие сохранить? Приходится читать все подряд.

-- А ты не рискуешь?..

-- У меня есть выбор?

На столе стояла чашка с остывшим чаем, и оба смотрели на нее, пытаясь найти разумное решение.

-- Скажи, Эмма, что конкретно ты надеешься увидеть на дне чашки?

-- Если конкретно, то понятия не имею, а если абстрактно, то надеюсь увидеть зло.

-- О чем ты говоришь? Какое зло? И зачем тебе смотреть на зло? Разве мы не стремимся оттолкнуться от зла, которое нам встречается на пути?

-- Мне нужно видеть его своими глазами, чтобы не страшно было жить.

-- Разумно ли это?

Можно подумать, что правильными бывают только решения, пропущенные через разум.

Б.

Глядя сверху, Эмма видела мостовую, а лица идущих по ней людей совсем не были видны. Двигалась вытянутая вдоль улицы толпа шляп, кепок, беретов и косынок. Немного похоже на первомайскую демонстрацию, которую выпустили без плакатов, знамен и бумажных цветов, без музыки и хора голосов, на демонстрацию, которую кто-то окатил с неба холодом и страхом перед тем, что ожидалось впереди.

Голосов почти не было слышно, а стук многих тысяч каблуков по булыжникам казался беспорядочной стрельбой из многих тысяч винтовок где-то далеко, за краем города и жизни.

Люди несли, кто в руке, кто за плечом, котомки, узелки и маленькие, фанерные сундучки, а многие, на согнутой в локте руке или на плечах держали маленьких детей. Дети, которые в состоянии были идти, семенили рядом с матерями, крепко ухватившись ручонками за их юбки.

Одна девочка лет четырнадцати подняла лицо к матери - видимо та ей что-то сказала - и Эмме ее лицо показалось чем-то знакомым. Такое часто бывает: ты едешь в автобусе и смотришь на плывущие в обратную сторону дома, на вывески магазинов и на прохожих. И вдруг мелькнет знакомое лицо, и ты вздрогнешь от неожиданности, а потом вспомнишь, что это не тот, о ком ты подумал, потому что того человека уже давно нет, он давно умер, и тебе просто показалось ...

Эмма даже не поняла, на кого похожа девочка, у нее не было времени подумать, так как мать вдруг сильно толкнула ребенка, и та буквально вылетела из строя идущих и сразу же исчезла среди стоявших на тротуаре равнодушных зевак. Мужчина в темном френче, с повязкой выше локтя и карабином в правой руке метнулся за девочкой, но споткнулся о бортовой камень и, уронив карабин, упал, а вокруг засмеялись, причем смеялись не только стоявшие на тротуаре, но и те, что брели в колонне.

- Что ты имеешь против моих встреч с Алексом? - спросила Эмма у дочери. - Я понимаю, что мне не удастся восполнить выпавшие из моей жизни годы, но постарайся понять, что я вышла из поезда в твоем нынешнем возрасте и все эти годы просидела в полной темноте, в зале ожидания незнакомой станции. А что теперь? Могу я снова подняться в вагон и с твоего разрешения ехать дальше?

- Я понимаю это не хуже тебя. В каком-то смысле даже лучше, потому что я видела тебя на той станции, о которой ты говоришь. И мы делаем все, что можем, чтобы ты могла ехать дальше. Но, знашь ли ...

- Но что?

- Давай отложим в сторону метафоры, присядем здесь и поговорим.

Вика не знала, с чего начать и на всякий случай молчала. Наступила та тишина, которая своей тяжестью выдавливает из эфира волны откровения, тишина, которая давит на уши, как грохот обвала.

-- По-моему, мне уже можно сказать все, чего, ты не говорила прежде, - предложила Эмма, глядя на дочь исполобья.

-- Ты уверена?

-- Когда-нибудь же нужно.

-- Только ты не волнуйся.

-- Так говорят, когда собираются сообщить о катастрофе или чьей-нибудь внезапной смерти.

-- В данном случае - наоборот.

Они опять помолчали, и второй тишины хватило на то, чтобы Эмма догадалась.

-- Если наоборот, то это должно означать...

-- То, что ты подумала.

-- Твой отец жив?

Вика стала теребить край скатерти, и Эмма вспомнила, что в детстве ее дочка, когда волновалась, делала то же самое, но только там, в Киеве, на их столе лежала скатерть с бахромой и было, что теребить.

-- Сергей жив? Расскажи мне все. Я давно догадывалась. Когда-то, я помню, ты очень любила отца, а теперь никогда о нем не вспоминаешь. Это показалось мне странным.

-- Я не хотела говорить тебе, что он сошелся с другой женщиной.

-- Естественно. Не знаю, как я выглядела все эти двадцать лет, но догадываюсь, что это было похоже на Альцгаймер. Естественно, что ему нужна была жена без Альцгаймера. Жить со мной было все равно, что держать в доме шимпанзе. Он оставил меня и тебя с тетей Лизой, которая была этому только рада. Я давно об этом догадывалась.

-- Добрая, старая баба Лиза! Она так трогательно заботилась о тебе и пекла нам с тобой свои кнышеклах. Какой бы была ее жизнь, если бы не мы с тобой?

-- Плюс торговые ряды на толкучке.

-- И это тоже. Но такой была ее жизнь. Она занималась своим запрещенным бизнесом, плюс твоя пенсия, плюс деньги, которые приносил папа. Мы обе были ее детьми. Когда мы сказали ей, что собираемся в Израиль, она сразу погрустнела. Ты же понимаешь, что мы не оставили бы ее, но ей, видимо, такая перемена казалась катастрофой. Она не спорила, не возражала, вообще, не говорила об этом, а просто однажды не проснулась, и мы похоронили ее рядом с дедушкой. Теперь они там лежат рядом, дедушка Борис и баба Лиза.

-- Да, две сестры. Они обе были мне матерями.

-- А мы с тобой бабы Лизиными детьми.

-- Теперь за этими могилами некому ухаживать.

-- За ними кто-то ухаживает.

-- Что значит: кто-то?

-- Какая-то женщина время от времени выпалывает бурьян, высаживает новые цветы и красит оградку. Однажды я позвонила в кладбищенскую контору и спросила заведующего. Он сказал, что пару раз видел ее там, но я ее ни разу не встретила. Спросила отца, но он тоже не знает.

-- Странно. Кто-то, кого я не знаю, приходит на могилу моего отца, убирает ее и оставляет на ней цветы... Ну, ладно, так с кем же Сергей сошелся?

-- Ты должна знать, что это я уговорила его сойтись с этой женщиной. Ты помнишь Клару из его конструкторского отдела?

-- Помню. Блондинка.

-- Почти. Крашеная. Но это не важно.

-- А что важно?

-- Я увидела, что они встречаются и что ему хорошо с нею, и я подумала...

-- Можешь не уточнять. Я понимаю, что ты подумала.

-- Он не хотел этого делать.

-- Воображаю, как он сопротивлялся!

-- Не иронизируй. Он действительно, не хотел оставлять тебя, но ...

-- Не уточняй.

-- Я стараюсь ничего не уточнять, но есть вещи, которые тебе пора знать. Добавь к этому, что Дима настаивал на алие в Израиль, и это меняло дело. Учти, что на все это ушли годы, двадцать лет, а я пытаюсь - в двух словах.

-- Вика, очень хорошо, что ты все это мне рассказала, но не стоит меня уговаривать. У меня нет ни к кому претензий. Я благодарна тебе и папе за то, что вы не определили меня в психушку, в которой со мной уже никогда не произошла бы эта метаморфоза возвращения. Вы все, Сергей, тетя Лиза и ты, и, я уверена, Дима тоже, подготовили мое возвращение. Я до конца своих дней сохраню благодарность ко всем вам. Вопрос: как жить дальше? Ты объявила меня вдовой при живом муже и, наверное, сделала это по совету врача, а теперь посоветуйся с ним о том, как продолжить мою рекуперацию после двадцати лет сидения в темноте. В соседнем подъезде живет человек, который тоже стремится мне помочь.

-- Необычным способом.

-- А, по-моему, самым естественным и надежным.

-- Ты хочешь сказать, что полюбила его?

-- Я давно хотела тебе это сказать. Мы с Алексом любим друг друга и это... Я не знаю, как еще это назвать. Я живу полной жизнью.

-- В вашем возрасте такое случается не часто. Но все равно, мы с Димой очень рады за вас. Однако есть одно существенное затруднение. Все эти годы, что мы живем в Израиле, мы поддерживаем связь с папой. Иногда посылаем ему сотню-другую долларов. Ты знаешь, там теперь жизнь не легкая. А теперь, когда они с Кларой узнали о тебе, о том, что к тебе вернулась память, он опять один.

-- Не очень красиво с его стороны. Помнится, он был порядочным человеком.

-- Он пишет, что разрыв произошел по ее инициативе.

-- Я не понимаю. Я бы не хотела никому причинять неприятностей.

-- Ты тут абсолютно не при чем.

-- Выходит, я виновата в том, что выздоровела?

-- Ты говоришь глупости. Ты ни в чем, ни перед кем не виновата.

-- Чем я могу помочь своему бывшему мужу?

-- Вы по-прежнему женаты.

-- Как так? А, ну да. Поскольку мы официально не разведены, то выходит ...

-- Он хочет приехать к нам.

Эмма медленно поднялась и пошла к двери.

-- Мама, куда ты?

-- Этого не будет. Этого никогда, никогда не будет. Твой отец никогда больше не будет моим мужем. Мне нужно на воздух. Здесь стало душно.

В.

Девочка вбежала во двор, который оказался проходным, потом - дверь черного хода, потом - парадная, потом - вдоль улицы, параллельной той, по которой двигалась колонна, потом - поперек сквера, прыжком - через железную ограду и дальше, и дальше, через дворы и переулки, и, споткнувшись, упала, больно ударившись сразу всем телом, на груду кирпичей.

Это был разрушенный взрывом дом. Эмма помнила это место, так как это было недалеко от дома, где они жили. Одни говорили, что в дом попала немецкая бомба, другие - что его взорвали подпольщики. Хотя зачем было подпольщикам взрывать жилой дом? В нем же жили люди.

Ну, конечно же, Эмма помнила эти развалины, которые именно так выглядели, когда она проходила мимо них по дороге в школу. Потом их убрали и на этом месте построили другой дом, причем в нижнем этаже был магазин женской одежды.

Девочка поднялась, отряхнулась, села и подняла лицо к небу. Господи, что мне делать? Куда бежать? - сказали, обращаясь к небу, ее огромные серые глаза, между тем, как обеими ладонями она терла разбитую в кровь коленку.

Теперь Эмме хорошо было видно ее лицо.

Тетя Лиза в детстве! Ну, конечно же, это тетя Лиза. Эмма хорошо помнила тетину фотографию в альбоме, на которой она сидела рядом со своим братом, Эмминым отцом, а позади нее, положив ей руку на плечо стоял дедушка, их отец, в гимнастерке и при всех своих орденах и медалях.

Стоп-стоп! Это никак не могла быть тетя Лиза, потому, что там была другая история. Тете Лизе в это время, в 41 году, было уже лет семнадцать, не меньше, и она училась в десятом классе, и в середине июня она уехала к их родственникам в Москву. Поэтому она уцелела. Она не могла быть в это время в Киеве. Возможно, у них с папой была младшая сестра. Постой, постой, как ее звали? Папа говорил: Рохеле. Это была Рохеле, которая погибла при немцах. Папа не любил говорить об этом, и его можно понять.

Эмма проводила много часов у телевизора, не очень вникая в суть происходящего на экране, часто отвлекаясь и не слыша слов участников программы и актеров, и это было совсем не трудно, если учесть, что в большинстве это были программы на незнакомых ей языках. Из кадров она вылавливала лишь всевозможные технические детали нового для нее мира и удивлялась внезапно обрушившимся на нее новинкам технологического прогресса. Часто она не понимала их смысла и того, как эти штуки работают или зачем они нужны. Зять очень охотно давал ей объяснения и делал это с таким рвением, как будто он сам изобрел компьютер или стиральную машину с программным управлением.

Однажды в каком-то фильме она увидела на экране мужчину, сидевшего у окна, спиной к ней. Между ними был покрытый белой скатертью стол и посредине, на кружевной салфетке, стояла хрустальная ваза и в ней несколько тюльпанов... Ну, конечно, эту вазу и эти тюльпаны Сережа подарил ей в день ее рождения. Ей тогда исполнилось... Ей исполнилось 31... Он принес вазу и тюльпаны, и ему вместо семи по ошибке сложили в букет восемь штук, а он не заметил. Была небольшая неловкость, но она быстро вынула один цветок из букета и отнесла на кухню вместе с вазой, чтобы наполнить ее водой. Когда она вернулась и поставила вазу с тюльпанами на стол, он сидел у окна, спиной к ней.

Ну, конечно, вот он сейчас повернется, и она увидит, что он ...

"Сережа, у тебя неприятности?" - мысленно повторила она вопрос, который задала тогда, двадцать лет тому назад. Он повернулся к ней лицом и сказал:

-- Не важно. Поговорим об этом завтра.

Эмма удивилась, что он все такой же моложавый и спортивный, хотя и с глубокими залысинами на висках. Те же очки в тяжелой коричневой оправе и та же белая, в синюю полоску, рубашка, которую тетя Лиза купила по ее просьбе у спекулянтов.

"Похоже, что-то серьезное. Не стоит откладывать. Ты понимаешь, что я буду волноваться, и это испортит мне праздник".

"Мне отказали".

Речь шла о переходе на работу в их же системе, но в другую, как они говорили, "контору", и это был "почтовый ящик", то есть бюро с высокой степенью секретности. Сергею их тематика открывала дорогу к защите диссертации и дальнейшему росту.

"Что за причина?"

"Мне не объяснили, но через некоторых людей я узнал. Причина в твоих родственниках".

"Мой отец? Но ведь он реабилитирован".

"Нет, дело не в отце. У тебя, оказывается, полно родственников за границей. В Штатах, в Израиле. Какая-то семья во Франции".

"О французских я никогда не слыхала, а о тех, что в Америке и в Израиле, дядя Сема что-то говорил".

"Он говорил это тебе, но в мое отсутствие"

"Ты считаешь, что я от тебя что-то скрыла?"

"Ты не скрыла, но и не сказала".

"Это чужие мне люди, с которыми у меня нет ничего общего и никакой связи. Нужно пойти и все объяснить. Если хочешь, я пойду".

"Там объяснений не спрашивают и не принимают".

"Что же делать?"

"Делать нечего. Судьба. Фатум. Боюсь, другого такого случая уже не будет".

"Выходит, я испортила тебе карьеру?"

"Ну, почему же ты? Не ты, а твои родственники".

"Когда ты собирался на мне жениться, я ничего о них не знала".

"Ты не знала, я не знал, но факт, что я остался за бортом".

"Есть выход?"

"Не вижу. Ты прекрасно знаешь, что в этой стране такие ребусы решения не имеют".

Как прошел праздник? Кажется, были гости. Запомнились только семь тюлпанов в хрустальной вазе. Накрывая на стол, она переставила вазу на пианино. Старое, бабушкино пианино со множеством кругленьких медалей на внутренней стороне крышки. Правая педаль западала.

Было приятно вспоминать мелочи. Серьезные события - нет, а мелочи были свидетялями возвращения. Возвращения - во что или куда? Если в прошлое, то этого не хотелось. Пожалуй, возвращения к себе самой. Хотя... Где ее дом?

В фильме был уже другой кадр, и Эмма долго следила за убегающей по шоссе машиной и висящим над нею сероватым облачком.

Г.

Среди развалин дома Рохеле нашла закрытую со всех сторон комнату. На полу валялся весь пропитанный пылью и запахами штукатурки матрац, она упала на него и, тут же заснув, проспала до вечера. Эмма всматривалась в черты ее лица, удивляясь сходству с отцом и тетей Лизой, а рот у не был в точности, как у Вики. Особенно этот остренький выступ на верхней губе.

То, что она видела, происходило в сорок первом, за девять лет до ее, Эммы, рождения и за сорок лет до "провала", но она видела все ясно, как на телеэкране.

Алекса интересовала не истина. Ну, какая, в самом деле, разница, что у них там произошло 20 лет тому назад? Простая житейская мудрость гласит (Мудрость никогда не говорит, она либо изрекается, либо гласит), так вот на этот раз она возгласила Алексу, что, если все равно ничего уже изменить нельзя, то зачем во всем этом копаться?

-- Он сказал, что твои зарубежные родственники, которых ты никогда не видела и знала об их существовании от дяди, оборвали его карьеру. Но ведь это было выражением досады на случайно сложившиеся обстоятельства, а не упреком тебе.

-- Конечно, я понимаю, Алекс, но послушай это моими ушами и представь, как это прозвучало. Я была в отчаянии.

-- Ты любила его?

Вопрос был слишком неожиданным. Эмма не ответила, но не могла не доставить себе удовольствия мелькнувшей мыслишкой о ревности любимого человека к бывшему мужу.

"Люди так много и так часто говорят о любви, потому что хотят, чтобы она была, и чтобы ее было много вокруг. Но как же можно хотеть того, что, судя по разговорам, никому не удается определить? Чем больше говорят о любви, тем яснее, что никто толком не знает, что это и как это должно звучать, и на каких струнах и - откуда я знаю, была ли это любовь? Если любовь, это то, что было прежде, то любовь ли это?"

-- Я люблю тебя, и другой любви не бывает, - сказала она просто.

-- Я очень тебя люблю, - сказал он.

-- Вся моя жизнь была ожиданием тебя. То, что было давным давно, могло случиться только потому, что рядом не было тебя.

-- Но ты была замужем.

-- Сережа был хорошим мужем и отцом.

-- Если ты любила Сергея, то понятно, почему ты так тяжело пережила это событие.

-- Это не все.

-- А что еще?

-- Не помню, сколько дней или недель прошло после этого разговора. Однажды при выходе из школы я встретила Сережину сотрудницу Клару. "Нам нужно поговорить", - сказала она. По-моему, встреча была не случайной. Вера ждала меня на улице.

Д.

Невозможно ни понять, ни представить, как долго пробыла Рохеле в своем убежище, прежде чем одиночество, страх, голод и дождь выгнали ее на улицу. Видя, по каким улицам шла девочка, Эмма понимала, куда она направляется. Куда мог в этой ситуации пойти ребенок? Конечно же, домой. Эмма вообразила себя на ее месте и подумала, что сделала бы то же самое. Это теперь она понимает, что именно домой идти было опаснее всего. Но Рохеле наверняка представляла себе, что соседи, с которыми у родителей были превосходные отношения, примут ее, как родную, помогут, накормят, спрячут.

Что касается дома, где до войны жили дедушка, бабушка и трое детей, то отец показывал ей этот дом. Коридорная система, у каждой семьи одна, иногда две смежных комнаты. То, что в России называют "коммунальной квартирой", иногда коротко "коммуналкой". Деду, поскольку он был "ответственным работником", то есть заведовал райсобесом, дали двухкомнатную, причем единственную двухкомнатную квартиру на всю коммуналку, в которой проживало, кажется двенадцать, если не больше, семей.

-- Эмма, нам нужно поговорить.

Странное, однако, выражение: "нам нужно поговорить", которое в действительности означает, что это нужно тому, кто это говорит. Кроме того, в "нам нужно" слышится угроза и требование отбросить все дела и внимательно слушать. Клара раскраснелась от волнения, и можно было догадаться, что она не вдруг и не сразу решилась сказать то, что она сказала Эмме:

-- Вы знаете, Эмма, мы с вашим мужем работаем над одной темой, и нас обоих должны были перевести, вы знаете куда, а теперь - я надеюсь, вы правильно меня понимаете - вы не подумаете чего-нибудь другого ...

-- Я об этом все время думаю, Клара, - сказала она ей, - но я не знаю, чем я могу вам обоим помочь.

-- Вы понимаете, мне там, на этом новом месте, без него абсолютно нечего делать. Да они меня без него и не возьмут. Но я-то уж ладно, а для Сергея это же - вопрос жизни. Он талантливый человек.

-- Да, для него это вопрос жизни, - согласилась Эмма. - И он талантливый человек. И мне будет очень жаль, если его мечта не осуществится. Но что я могу сделать? Как помочь вам обоим?

-- Оформить развод, - выпалила Клара, и обе уставились друг на друга, ища спасения от этого словесного выстрела прямо в "яблочко".

-- А для меня развод с отцом моего ребенка - не вопрос жизни?

-- Да, но ведь это же чистейшая формальность. Неужели вам эта бюрократическая корочка так важна?

-- Может быть, и не очень важна, но почему мне об этом говорите вы, а не Сергей? Согласитесь, это звучит ... Как бы вам сказать?

Они молча пошли в сторону автобусной остановки, и под их сапожками ритмично поскрипывал январский снег, такой белый, что хотелось положить его ложечкой в чай. Потом Клара остановилась и застенчиво спросила:

-- Я надеюсь, вы не обиделись?

-- Нет, что вы? Конечно же, нет. Конечно же, во всем этом нет моей вины, но получается так, будто я виновата. Дело в том, что мои так называемые родственники уехали за границу до Первой мировой войны. И, слава Богу. Благодаря этому они все выжили. Судя по всему, там, как и здесь, у нас, в семьях сменились поколения. Если бы они не уехали, нынешнего поколения могло бы не быть.

-- Считайте, что вы этого не говорили, а я немедленно забуду. Таких вещей говорить нельзя. Тем более - вы учитель.

-- Но я не только их лично, я даже об их существовании ничего до последнего времени не знала.

-- Однако те, что живут в Израиле, почему-то прислали вам вызов, а Сохнут вдогонку прислал посылку с ценными вещами. Как, вы не знаете? Как могло случиться, что вы об этом не знаете? В посылке, кроме всего прочего - синтетическая шуба. Такая шуба сейчас идет на рынке за 500 рублей.

-- Но я впервые слышу.

-- Возможно, Сергей не хотел вас волновать? Словом. Эмма, я надеюсь, вы меня правильно поняли, и вы не расскажете Сергею об этом разговоре. Я не могла не сказать вам того, что сказала.

Эмма не заметила, как Клара исчезла. Как будто она была из снега, и черти плеснули на нее кипятком из своего котла. Один из чертей, черный-черный, зацепился обезьяньим хвостом, за металлическую рамку, к которой веревкой привязывают троллейбусную штангу, Эмма в ужасе метнулась в сторону и из всего, что за этим последовало, в памяти сохранилось только перекошенное лицо водителя грузовика.

Е.

Рохеле поднялась по лестнице на четвертый этаж и нажала на кнопку своего звонка. Ну, да, конечно, у них там, в коммуналках, до сих пор так заведено, что каждый жилец от своего электросчетчика выводит шнур к своему персональному звонку. Но кто же мог ей открыть? Мама ушла в неизвестность, отец и брат были на войне, а сестра Лиза уехала в Москву.

Пока она раздумывала, кому из соседей позвонить, чтобы открыли, послышались мужские шаги и дверь открыл дядя Вова.

"Цэ ты? Звидкиля ж ты взялася?"

"Я убежала", - сказала Рохеле так тихо, что врядли дядя Вова ее услышал.

"Ну, ходь сюды. Хто ж цэ тоби дозволыв утикать? Цэ ты погано зробыла".

Тетя Глаша, жена дяди Вовы, почему-то вышла не из своей, а из их квартиры. Она взяла Рохеле за руку и завела внутрь. Рохеле молча и с удивлением посмотрела по сторонам.

"Вы теперь тут живете?" - спросила, поочередно глядя на их обоих.

"А что ж делать, деточка? Не пропадать же хорошей квартире. Вы то ведь сюда уже больше не вернетесь".

-- У меня такое чувство, что в твоем рассказе недостает некоторых важных эпизодов, - сказал Алекс. - Не может быть, чтобы разговор с Кларой так сильно тебя взволновал. Это на тебя не похоже. Ты таки темпераментная женщина, но и тормозов здравого смысла в твоем характере и уме тоже вполне достаточно, чтобы не вызвать такого взрыва. Было еще что-то. Допускаю, что за двадцать лет болезни это могло забыться, и может быть не стоит делать усилий и пытаться вспомнить. Но тебе придется сделать выбор: либо перестать копаться в памяти и жить сегодняшним днем, либо ...

-- Либо сделать невозможное, выколыпнуть и выбросить из памяти эти, как ты говоришь, эпизоды и достичь ясности. Кто-нибудь знает, как это сделать и может предложить методику? Может быть, у меня ненормальные мозги, но они так не работают. Пойми, это же выбило меня из жизни на двадцать лет.

-- Тогда остановись на первом варианте и относись к этому эпизоду в твоей жизни, как к потерянной вещи, или как несчастному случаю. Будем считать, что ты просто попала под грузовик. Такое случается. Слава Богу, хоть жива осталась.

-- Не знаю. Просто не знаю. Между прочим, сильный удар должен был оставить след. Какой-нибудь шрам.

С легкостью можно выковырнуть только вишенки из вареников, а выковырнуть и потом за ненадобностью выбросить забытое - говорят, это можно сделать с помощью гипноза, но где найти специалиста, который даст гарантию, что психика Эммы опять не сломается, как это однажды уже случилось?

Часто в состоянии полусна, сравнимом с трансом, в который приводят себя медиумы, не у всех, но у людей, обладающих повышенной чувствительностью, случаются моменты прозрения. Очень много великих идей было не сконструировано в результате кропотливого анализа фактов и других идей, а родилось под утро, в моменты, когда глаза еще не открылись, но ресницы уже подрагивают и реальность подобна китайскому театру теней.

Во сне Эмма увидела большую комнату, разделенную перегородками, верхняя часть которых была из матовых стекол. В этом зале помещалось конструкторское бюро Сергея.

Зачем она сюда пришла? Глупо было надеяться разговорами с людьми из первого отдела - или кто там у них занимается чистотой кадров? - решить проблему мужа и свою собственную. Разговорами можно все еще больше испортить. Но она зачем-то пришла к мужу, в его конструкторский отдел.

В зале было до непристойности тихо. Все куда-то ушли. Эмма вошла в "стойло", как работники отдела называли свои "матерно (В смысле: матовыми стеклами) отделенные" друг от друга отсеки. Она ошиблась дверью, это было соседнее с Сережиным помещение. Хотела выйти, но услышала голоса. Разговаривали Сергей и Клара.

Можно ли представить себе настолько высоконравственного человека, чтобы в этой ситуации обнаружить свое присутствие и не постараться дослушать до конца? Таких людей сам Бог в своих небесных конструкторских отделах не проектировал, и в списке грехов подслушивания такого рода не значатся. Тем более что речь шла об Эмме.

-- ... Если стоило не пойти на партсобрание ради того, чтобы услышать от тебя этот бред, то, знаешь ли... - услышала она голос Клары.

-- Это не бред. Пойми, что я не могу разойтись с Эммой и отказаться от дочери ради карьеры. В конце концов... - Это говорил Сергей, но ведущей была все равно Клара.

-- В конце концов, главное не карьера, а дело твоей жизни. И моей, кстати, тоже. Мы оба вгатили в эту тему столько сил и столько лет своего труда, что сейчас я не могу позволить ни тебе, ни себе ...

-- Что значит: ты не можешь позволить? Ты хочешь решить за меня?

-- Не за тебя, а за нас обоих. Поскольку тебе, я вижу, это не по силам. Ты все доводишь до абсурда. Почему ты решил, что должен отказаться от ребенка?

Оба замолчали, и Эмма слышала только свое дыхание, как будто не изнутри себя самой, а откуда-то издалека.

Была какая-то грязная неприличность в том, что ее судьбой собираются распорядиться эти двое, что один из них ее муж и отец ее дочери.

-- Почему ты думаешь, что, если я разведусь с Эммой... - начал Сергей, но Клара тут же перебила:

-- Я не думаю, а знаю. Узнала у нужных людей, и меня заверили, что, если вы разведетесь, то все можно будет уладить. С учетом хотя бы того, что вызов и посылка пришли на ее имя. Ты там даже не значишься. Ты уж меня извини, но в этой истории я такое же заинтересованное лицо, как ты. Поэтому, если ты боишься оторвать задницу от стула и пройтись по ответственным лицам, то я тихо сидеть не буду, а все кверху дном переверну, но своего добьюсь.

-- Ну, и чего же ты успела добиться?

-- Я добилась гарантии, что, если ты сделаешь то, что я тебе сказала, то нас обоих переведут.

-- Но как же я скажу Эмме? Это же черт знает что! А когда дочь вырастет и спросит? Как я объясню ей свой поступок?

-- К этому времени ты придумаешь, что ей сказать, а если твоя дочь в тебя, то у нее достанет ума понять.

-- Ну, не знаю. Я попробую, но не уверен.

"Он попробует", подумала Эмма и окончательно проснулась.

***

-- И попробовал? - спросил Алекс, когда Эмма пересказала ему свой полусон.

-- Не знаю. Видимо что-то было. Был какой-то тяжелый разговор. То ли с Сергеем, то ли с Кларой. Скорее всего с Кларой. Я разговора не помню. В памяти висит что-то похожее не серое облако. Интересно, что в видениях и снах означает серое облако. Именно так: не белое и не черное, а серое. Как будто грязное. Оно уже несколько раз являлось мне в моих видениях. Серое облако и зеленый грузовик. А ты что думаешь? Последнее время мне все чаще кажется, что события происходили в другом порядке: сначала разговор с Кларой, причем, не тот, а какой-то другой, потом серое облако и на третьем месте - грузовик, и грузовик был последним.

-- Я думаю, что, независимо ни от чего, я буду бороться за тебя и за то, чтобы ты была со мной.

-- Алекс, я люблю тебя, и тебе не придется из-за меня воевать. Чтобы ни случилось, мы вместе. В любом случае.

-- Похоже на то, что Вика с этим не очень согласна.

Вика была не очень согласна. При рождении дети петушиным воплем выражают свое несогласие с экзекуцией, которой их подвергают, с возрастом они приобретают кое-какие манеры, но в целом остаются эгоистами. Научно доказанный факт.

-- Вика, я тебя очень прошу, свяжись с отцом и попроси его не приезжать. По крайней мере, не сейчас. Ты сама говоришь, что я еще не совсем в порядке. Дай мне пожить спокойно с человеком, которого я люблю.

Вид у дочери был растерянный. Она молча обняла мать и они долго стояли, обнявшись, у окна и смотрели на холмы Иудеи, а Бейт-Джала отвечала им напряженным молчанием, и небо горело бесшумным голубым огнем.

-- Хорошо, мама, я сделаю, как ты просишь, но ты должна знать, что я ничего не понимаю.

-- Знаю, что не понимаешь, а я понимаю еще меньше, чем ты, и мы еще не раз поговорим об этом, но есть вещи, которые ... по крайней мере, сейчас, я еще... Скажем так: тоже не понимаю и пытаюсь разобраться.

-- Да, да, конечно. Это касается твоего романа с Алексом.

-- Не только. Вика, дорогая, пойми, что ни для меня, ни для Алекса это не роман. Я не знаю, как чувствует женщина моего биологического возраста. Наверняка, это бывает по-разному. А я - мы уже не раз говорили об этом - вот в этом месте (Эмма показала на лоб) твоя ровесница. Я так люблю Алекса, что даже думать не могу о том, что у меня до него кто-то был или кто-нибудь может быть после. Знаю, помню, что был твой отец, но здесь (Она показала на грудь) для Сергея не осталось места. Считай, что мы не мать и дочь, а сестры, и прими это как исповедь твоей сестры. Даже не старшей. Сестры, которая очень многого не понимает и силится понять.

На этом месте обе расплакались, и, когда вошел Дима с Даночкой, которую он по дороге с работы захватил из детсада, они уселись вчетвером за круглый обеденный стол и не стали задавать друг другу ненужных вопросов. Даже малышка, оценив ситуацию, сказала, что сейчас принесет тарелки.

-- Позвони Алексу, - предложила матери Вика. - Пообедаем вместе.

Е.

У чашки был темносиний ободок. По мере того, как Эмма вглядывалась в золотисто-коричневую глубину, ободок рассширялся, в чайном омуте возникали неясные образы, постепенно они преобретали четкость и узнаваемость, и даже на темной лестнице, при бледном свете, проникающем через пыльное, отроду не мытое окно видны были, две человеческие фигуры: одна грузная, как цистерна, которую когда-то пригоняли к ним во двор, чтобы всосать в себя содержимое дворового сортира, а другая тоненькая и дрожащая от холода и страха.

-- Дяденька Вова, куда мы идем? Я боюсь, - тихо шептал ребенок.

-- Тыхэнько, тыхэнько. Ты ничого нэ говоры. Зараз я тэбэ дэсь сховаю.

-- Дяденька Вова, я боюсь, - шепотом настаивала Рохеле.

-- Цыть, тоби кажу, ничого нэ говоры, бо почують и обох нас убьють.

Так они вышли во двор и, съежившись под мелким, холодным дождиком, побежали в сторону сараев.

В их дворе тоже, вспомнила Эмма, были такие дощатые ряды сарайчиков. У каждого жильца был такой же. Там можно было держать всякое барахло, а некоторые под сараем выкапывали небольшой погребок и в нем держали картошку.

Дядя Вова осторожно, стараясь не скрипеть, отпер висячий замок и открыл дверь. Когда он поднял крышку погреба, Рохэле поняла и закричала, что ей страшно, что она не хочет в погреб, что там живут крысы... Дядя Вова широкой ладонью, какая бывает только у строительных плотников, закрыл ей рот, отчего девочка начала задыхаться и судорожно впилась зубами в мякоть под большим пальцем. Он отнял руку, и она опять закричала.

Тогда дядя Вова схватил лежавший на фанерном ящике топор и так высоко поднял его над головой, что Эмма отшатнулась. На мгновение возникло ощущение, что топор вот-вот ударит ее в глаз, и она инстиктивно закрыла ладонями глаза. Чашка упала и во все стороны полетели осколки фаянса и чайные брызги.

Эмма долго еще стояла над разбитой чашкой, с ужасом глядя на то, что от нее осталось и на мокрые пятна на плитках пола.

Вошла Вика.

-- Мама, что с тобой.

-- Вот это, - сказала Эмма.

-- Разбила чашку? Большое дело! Сейчас я приберу. Есть из-за чего переживать!

-- У нас нет другой?

-- Что ты такое говоришь, мама? У нас полно чашек.

-- Я понимаю. А другой, такой же, у нас больше нет?

-- Другой такой нет, но что за беда?

Вика никак не могла понять, почему маме нужна была именно такая же самая.

10.

На другой день пришло письмо от Сергея, в котором он сообщал, что решил пока приехать по туристической визе, и его самолет через неделю. Скучаю, не дождусь встречи и так далее.

-- Я не могу с ним встретиться, - сказала Эмма. - Позвони и попроси, чтобы отложил эту поездку. Я не могу.

-- Но что же я ему скажу? Как я объясню, что мы с Димой и Даночкой не хотим его приезда?

-- Ты этого сделать не можешь, - согласился Алекс. - Нужно придумать что-нибудь другое.

-- Может быть, честнее будет, если с Сергеем поговорю я сама?

-- Я против, - сказала Вика. - Если ты не можешь встретиться с отцом, то говорить с ним по телефону ты тем более не можешь.

-- В принципе, трудные разговоры как раз по телефону, не видя друг друга, вести легче, - возразил Дима.

-- Не в этом случае, - возразила Вика. - Мне мамино здоровье дороже.

"В каждом сценарии обязан быть хотя бы один демон", подумал Алекс, и наверняка об этом же, каждый по-своему, думали и остальные. "В глазах Вики этим демоном должен быть я", предположил Алекс. "Как было бы хорошо, если бы все это осталось уже позади", - так захотелось Вике. "Бедный Сережа. Он совсем запутался и не знает, как быть", неожиданно для себя поймала Эмма пролетавшую мимо мысль.

11.

Наша жизнь, это череда бесконечных диалогов, с Богом и с людьми, с вещами и с проблемами, и с самими собой, причем этот последний подчас бывает как раз самым трудным. Чтобы облегчить себе диалог с самим собой, мы мысленно обращаемся к воображаемому собеседнику. Мы мысленно приглашаем кого-то в свой внутренний мир и беседуем с ним, причем это очень удобно, потому что в такой ситуации неизбежно бываю прав только Я, и меня никто не может не только переспорить, но даже перекричать. Хотя иногда собеседник до такой степени входит в роль, что граница между фантазией и реальностью стирается и диалог течет по нормальному руслу живого общения.

"Я ни в чем тебя не обвиняю, говорила Эмма Сергею, который то ли слышал, то ли не слышал ее слов. А если ты приедешь, и впервые за двадцать лет я услышу твой голос, то, ты думаешь, мы станем ближе и услышим друг друга? А если услышим, то это кому-нибудь будет нужно? А не лучше ли каждому остаться там, где он сейчас? Как нам с тобой разговаривать, если между нами было что-то очень важное, а я не знаю что именно? А ты, видимо, знаешь. Хотя не исключено, что и ты тоже не знаешь ни сути, ни действительных причин того, что произошло. И вообще, мы же чужие люди. Нет, дело не в том, что нас отделяют двадцать лет моего провала в небытие. Хотя и это тоже важно. Но самое важное, это то, что я стала частью Алекса. А он - частью меня.

"Что ты говоришь? Ты считаешь, что в нашем возрасте это уже неуместно? Нет, возраст тут не причем. Сережа, твой сарказм абсолютно неуместен. Ромео и Джульета тут тоже не при чем. Ты говоришь пошлости. Да, я помню, что никогда не любила разговоры о сексе. И теперь не люблю, но если тебе это так важно знать, то знай, что, в принципе, я не ищу удовольствий. То есть ищу, конечно. И получаю. Это само собой, но не главное. Чего я ищу? Счастья, Сережа, счастья. Была ли я счастлива с тобой? Не знаю. Скорее всего, в какие-то моменты мы с тобой были счастливы. Но когда это было? И потом... Это были моменты. Что ты сказал? Я не расслышала? А, ты говоришь, что непрерывного счастья никогда не бывает, а бывают только счастливые миги. Ты много раз это повторял. Но откуда ты знаешь? Наверняка прочел в книгах. Да, ты, насколько помню, всегда любил читать. Даже в трамвае. Но, видишь ли, в книгах пишут о несчастьях с короткими перерывами для счастливых минут. О непрерывном счастье нечего писать. Я бы не могла описать мои отношения с Алексом. Мы просто счастливы. Непрерывно, и, если тебя это так волнует, то в постели мы тоже очень счастливы. Очень, очень. И за столом, и в автобусе - везде".

Эмма прислонила фотографию Сергея к вазе и долго сидела так, внимательно вглядываясь в черты его лица и ища в них искорки тепла, к которому когда-то, много лет тому назад, потянулась, чтобы надолго, на одиннадцать лет, прильнуть к этому мужчине и затем провалиться в темноту.

"Сегодня я могла бы сказать, что вышла за тебя, потому что девушке следует выйти замуж, что это нужно сделать во время, как в указанном возрасте идут в школу, как половая зрелость, которая наступает в определенный природой год жизни. Но сказать так значило бы ... Что бы это значило? Во всяком случае, нельзя безболезненно вымарать собственную молодость. Будем считать, что все было правильно, но что это меняет?

"Я чувствую, Сережа, что ты чего-то недоговариваешь. Не удивляйся: вы, мужчины, больше знаете, и лучше понимаете многие сложные вещи, а мы, женщины, часто даже не нуждаемся в том, чтобы понять. Мы не собираем информацию и не анализируем. Мы чувствуем, и нам это кажется важнее и надежнее.

"Почему ты замолчал? Ну, да, я знаю. Тебе сейчас плохо, а попросить помощи - что вы! Мы же мужчины, и мы не можем признаться, что нам нужна помощь... Нет, правда, может быть, мы можем чем-то тебе помочь?"

12.

-- Мама, пришло письмо из Киева.

-- От папы?

-- Не совсем. На обратном адресе: Клара Борисовна.

-- Что же она пишет?

-- Я не открывала. Письмо адресовано тебе лично. Судя по толщине пакета, должно быть что-то серьезное.

-- Тогда дай его мне.

-- Мама...

-- Ты продолжаешь меня опекать?

-- Продолжаю, мама, пока врач не скажет мне, что ты в этом не нуждаешься.

-- Так что же ты предлагаешь? Оставить взрывоопасное письмо не открытым до полного моего выздоровления?

-- Не знаю. Возможно, будет лучше всем нам собраться сегодня вечером и вместе обсудить ситуацию.

-- А может никакой, как ты говоришь, ситуации и нет?

-- Может быть и так, но, как показывает опыт, в таких толстых конвертах не бывает простых сообщений. Вместе обсудим и вместе решим, как быть. Если решим открыть и прочесть, то сделаем это вместе. Мамочка, все очень просто: я не хочу оставлять тебя с глазу на глаз с этим таинственным письмом. Пусть оно до вечера останется со мной.

-- Тогда зачем ты сообщила мне об этом сейчас? Я могла бы узнать о письме на самом собрании.

-- Я думала об этом, но решила, что будет лучше, если ты... ну... как бы подготовишься. Честное слово, я сама не знаю, что там внутри. Эта женщина никогда не писала мне писем. Хотя у меня к ней нет никаких претензий. Я не говорила тебе, что у нее есть сын?

-- Ты прекрасно знаешь, что не говорила.

-- Ну, вот, теперь ты знаешь. У нее есть сын. Игорь.

-- Он твой брат?

-- Само собой. Кровный. По отцу. Ему на этих днях восемнадцать. Он пару раз писал мне. Видимо отец надоумил. Я ответила, но переписки не получилось.

-- Ну, отчего же? Если он твой брат, то почему бы вам не быть добрыми родственниками? Это семья.

-- Да, семья, - задумчиво сказала Вика, и они помолчали. - Ты знаешь, мама, у меня такое чувство, что за всем, что мы знаем, скрывается еще многое такое, о чем лучше бы не знать.

-- А если знать, то поступить, как Сократ со своим последним бокалом.

-- То есть?

-- То есть, выпить его до дна - и точка.

-- Ты, однако, несмотря ни на что и после всего, что с тобой произошло, решительная женщина. Я ожидала от тебя большей осторожности.

-- Не хочу быть осторожной. Хочу c головой - в омут.

Ж.

Вечером все четверо, усевшись вокруг журнального столика, Эмма с Алексом на диване, а Вика и Дима в креслах, некоторое время молча смотрели на лежавший перед ними конверт.

-- Кто будет читать? - спросила Вика.

-- Письмо адресовано мне, - напомнила Эмма.

-- Поручим это Диме, - предложил Алекс и остальные согласились.

За открытием конверта наблюдали, как студенты-медики за движениями скальпеля хирурга над телом пациента.

-- Можно читать? - спросил Дима.

-- Я вас прошу, не делайте из всего этого драмы, - заметила Эмма. - Мы еще не знаем, о чем письмо, а вид у нас такой, как будто вот-вот взорвется бомба террориста.

-- Если это бомба, то, судя по объему текста, заряд у нее изрядный, - сказал Дима. - Ну, слушайте. Я читаю:

"Дорогая Эмма!"

-- Однако! - воскликнула Эмма. - Чем, интересно, я заслужила такое обращение?

"Дорогая Эмма! - повторил Дима - Когда ты прочтешь мое письмо, ты поймешь, почему я к тебе так обращаюсь и почему - на "ты". Поверь, писать такое письмо не просто, а не написать его я не могла. Видимо, оно не только первое, но также последнее мое письмо к тебе. Дело в том, что у меня обнаружена миэлома, болезнь, от которой нет никакого спасения, тем более что она уже запущена и врачи говорят, что мое тело полно метастазов. Проще говоря, моей жизни осталось два-три месяца, от силы. Может быть меньше.

"Сережа ничего об этом не знает. Он не со мной. Постоянно бывает у нас, но я просила его жить отдельно. Несмотря на то, что прошло так много лет, я считаю его твоим. Честно говоря, хоть у нас с ним и сын, но я не считаю, что имею на него право".

-- Подумать только! Какое благородство! - сказала Вика, иронически скривив губы.

-- Не спеши судить, - возразила Эмма. - Читай, Дима.

"Все, что произошло со всеми нами на самом деле началось шестьдесят лет тому назад. Родители моей матери и родители твоего отца не только жили по соседству, но также были хорошими соседями. Чем могли по соседски помогали друг другу в то трудное время. Хотя, по правде сказать, у нас тут легких времен никогда и не бывало. Поддерживали друг друга, заходили в гости. Так мне, по крайней мере, рассказывала моя покойная мать.

"Бабушка подпольно занималась знахарством. Она привезла эти знания из деревни. У них это ремесло по женской линии из поколения в поколение передавалось. И моя мать тоже многому у бабушки научилась.

"Дед, Владимир Игнатьич, был простым мужиком из деревни. Работал плотником на стройке. Я плохо их обоих помню, но, по-моему, они были добрыми людьми и никого не обижали.

"Трагедия произошла в сентябре сорок первого, когда немцы всех евреев погнали в Бабий яр. В это время твой отец и твой дед были на фронте, а моего деда не взяли, потому что он был хромой. Он на работе упал с лесов и после очень сложного перелома у него одна нога была короче другой. Так что он остался в Киеве.

"Когда твою бабушку и сестру твоего отца Бориса забрали и погнали в Бабий яр, мой дед с бабой перебрались в их квартиру.

-- Все понятно, - пребила Эмма. - мужика звали дядя Вова, а младшую сестру отца и тети Лизы - Рохеле.

-- Ты знаешь? - удивилась Вика. - Почему же ты мне не рассказала об этом.

-- Твоя мама сама узнала об этом несколько дней тому назад, - сказал Алекс.

-- Кто же ей рассказал?

-- Чашка чая.

-- То есть?

-- Вот видишь, Алекс, а ты не хотел верить, - сказала Эмма. - А тебе, Вика, я потом расскажу. Если купишь мне другую, такую же чашку. Читай, Дима.

-- "Дня через два пришла Рохеле. Она сумела убежать и пряталась где-то в развалинах домов. Старики до смерти перепугались, потому что был приказ: кто спрячет еврея - расстрел чуть ли ни на месте. Дед Володя взял девочку и ночью увел ее куда-то. Оставить было невозможно. Там было не меньше десяти соседей. Кто-нибудь обязательно бы выдал. Куда дед увел Рохеле, этого никто не знал. А моей маме тогда было тринадцать лет, и ее не было дома.

-- Остановись, Дима, - попросила Эмма. - Этому трудно поверить, но я знаю, что этот негодяй сделал с Рохеле. Он ее убил. Просто и по-мужицки. Как тот поп, что за кусок мяса убил собаку.

-- Ты это тоже знаешь? - удивилась Вика.

-- Я это видела своими глазами.

-- За девять лет до своего рождения?

-- Нет, через пятьдесят лет после рождения

"Я тебя уверяю, Эмма, что никто ничего не знал, - продолжал Дима. - Кроме того, мой дед был человеком тихим и миролюбивым. Моей матери вообще ничего не сказали. Когда твой отец Борис вернулся с фронта, то он продолжал службу преподавателем в артучилище и ему там, в военном городке, дали квартиру. Так что на квартиру родителей он претендовать не стал, а дед, Вольф Рувимович, его отец, тот вообще дослуживал где-то на Дальнем востоке. Твоя тетя Лиза в Москве вышла замуж, и она приехала в Киев только в пятьдесят втором, когда ее мужа арестовали и, кажется, расстреляли. Впрочем, ты это все, и сама должно быть знаешь, а я пишу об этом, чтобы ты поняла, что и почему произошло дальше.

"Твой отец пару раз заходил к моему деду и там он подружился с моей матерью. Ее звали Мария. Они встречались и практически уже жили вместе, в его квартире, в военном городке. Когда же приехал дед Вольф, то он начал всех распрашивать, как было дело и как взяли его жену и куда делась Рохеле. Он был человеком дотощным и таки нашел соседа, который случайно видел, как приходила Рохеле и как дед Володя увел ее. Он - к деду. Прижал его, а тот и признаться не мог, и ответить толком, куда он спровадил девочку, тоже. Кончилось тем, что твой дед избил моего деда до полусмерти, его увели в милицию, оттуда передали в комендатуру, там неделю продержали, а потом посмотрели на его ордена и отпустили. Он плюнул на все это дело, потому что доказать ничего нельзя было, и уехал на Дальний восток, а твой отец сказал моей матери, что ее он ни в чем не винит, но жить с дочерью человека, который убил его сестру, не может и не желает.

"А может тот и не убивал совсем".

-- Убил, убил, - кивнула головой Эмма. - Я точно знаю. Я видела.

-- Ты видела, как дед Клары убил сестру моего деда Бориса Рохеле? Скажи, мама, ты в молодости тоже была колдуньей?

-- Я не колдунья и никогда колдуньей не была. И я не берусь объяснить того, что со мной происходит сейчас. Как биолог и как рационально мыслящий человек, я могу сказать вам, что не верю в чудеса, потому что не верю в их возможность. Независимо от того, создан ли наш мир Богом или он возник сам по себе, но в нем не может быть двух или несколькольких сводов физических законов. Но, боюсь, мы прочли одну-две, не больше, страниц того единственного свода законов, который управляет Вселенной. Поэтому, когда мы видим что-нибудь такое, о чем на прочитанной нами странице ничего не сказано, то мы не должны считать это чудом. Наши потомки прочтут об этом на третьей или четвертой странице. И не стоит удивляться, если кто-нибудь из нас видит, слышит или может то, что не видят, не слышат или не могут сделать другие. Продолжай, Дима. Что там дальше?

"Так или иначе, продолжал читать Дима, между нашими произошел разрыв. При этом твой отец не знал, что моя мать беременна, и так до самой своей смерти он так и не узнал, что Мария родила от него ребенка и что ребенка назвали Кларой.

"Я много раз спрашивала маму, почему она не захотела сказать нашему с тобой отцу, что я его дочь. То ли она не хотела, то ли не могла ничего мне рассказать. Неужели дед в самом деле убил эту девочку? Я не могу поверить. Он был таким спокойным и дружелюбным человеком! А если мама знала, что ее отец убил Рохеле, то значит ли это, что она унаследовала от него чувство вины и поэтому молчала?"

-- Остановись, - попросила Вика. - Давайте сделаем перерыв. А что если этот человек не убивал Рохэле? Я даже не знаю, какая из двух трагедий большая. Можно говорить даже о трех трагедиях. Первая - что убил, вторая - что не убил, а его обвинили в убийстве, а третья... Ведь вы же сестры. Мама, Клара твоя сестра.

-- А Игорь - твой брат, - добавила Эмма. - Но то, что дядя Вова убил Рохеле. В этом я не могу сомневаться, так как видела, как это происходило.

-- Однако же ты не можешь быть на сто процентов уверена в достоверности своих видений, - предположил Алекс.

-- Правильно, не могу. Хорошо было бы, если бы кто-нибудь в Киеве помнил, что соседи называли Клариного деда дядей Вовой.

"Есть еще одна вещь, которую я должна тебе рассказать, - продолжал читать Дима. - Боюсь, из-за болезни ты не помнишь, что после нашего с тобой разговора ты приходила ко мне домой. Моя мама тогда еще была жива. Мы пили чай и обсуждали наши дела. После этого ты попала в аварию. Мне очень тяжело тебе об этом писать, но перед смертью мама призналась, что положила тебе в чай какую-то травку. Она поклялась мне, что не желала тебе ни смерти, ни того, что с тобой случилось. Она просто хотела, чтобы ты послушалась меня и сделала то, что я просила. Может быть из-за травки ты попала под машину?

"Мама умерла в прошлом году, а сейчас я приближаюсь к тому же, последнему рубежу. Ты моя сестра, и я сообщаю тебе то, что знаю. Скорее всего это мое первое и последнее письмо к тебе. Поэтому прими мое последнее прости.

"Мой дедушка Володя или дядя Вова, как его все называли..."

-- Ну, вот. Теперь все ясно, - прервала чтение Эмма.

-- Я сдаюсь, - заключил Алекс, а Дима продолжил:

"...дядя Вова, как его называли, умер девять лет тому назад. Я никогда не слышала, чтобы он говорил об этом, и если бы ты спросила меня, что я об этом думаю, то я сказала бы, что не знаю. Если он "это" сделал, то учти, что он убил не только твою родственницу, но также родную сестру моего отца, то есть мою тетю Рахель.

"Хочу также напомнить, что мой сын Игорь приходится братом твоей дочери Вике и в то же время он твой племянник. Подумайте об этом и о том, чтобы принять его в свою семью. В чем бы ни был виновен мой дед и какое бы преступление ни совершила моя мать, но уж очень все между нами переплелось, а Игорь к этим делам никакого отношения не имеет.

"Желаю тебе и Вике всего самого лучшего в жизни.

"Позволь умереть твоей сестрой. Прощай. Клара.

"P.S. Последние двадцать лет я ухаживала за могилой нашего с тобой отца. Кому теперь поручить убирать могилы Бориса, Марии, да и моей тоже? А может быть... Ты знаешь, я подумала, что за могилами, конечно же, нужен уход, но в какой-то момент жизни тех, кто пока еще на земле, могилы и мертвых нужно оставлять где-то позади.

Прощай, Эмма, живи долго и, если можешь, то постарайся быть счастливой".

13.

-- Вчера вечером звонил папа, - сказала Вика. - Ты уже спала. Кроме того, я не знаю, хочешь ли ты разговаривать с ним. Вообще, пора уже что-то решить.

-- Да, пора. Но в принципе, Я тебе сказала, что у меня все уже решено.

-- Папа сказал, что он сейчас приехать не может, потому что Клара тяжело больна. Он сказал: "Очень, очень тяжело". И еще он сказал, что возможно ближе к осени он приедет вместе с Игорем. Я спросила, погостить или насовсем. Он сказал, что это зависит, в основном, от Игоря, но, скорее всего, что они останутся здесь. Как говорится, на ПМЖ. Да, кстати, посмотри: я нашла в одном магазине точно такую же чашку, как та, что ты разбила. Ты довольна?

Эмма осторожно взяла в руки чашку и, щека к щеке, прильнула к ее прохладной поверхности.

- Пусть она стоит здесь. И пусть никто ею не пользуется. Я тоже не буду пить из нее чай.

Комментарии: 3, последний от 17/11/2015. © Copyright Мошкович Ицхак (moitshak@hotmail.com) Обновлено: 17/02/2009. 70k. Статистика. Повесть: Израиль		Оценка: *5.394** Ваша оценка:

Мошкович Ицхак: другие произведения.

Белая чашка