Жозефина Богарне-продолжение
Сервер "Заграница":
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
Глава третья
Света подружилась с дочерью Жозефины Евелиной, а Леня поглядывал на обеих девушек, которые не принимали его всерьез. Он действительно всех своих называл на "ты", но не по причине невоспитанности, а потому, что - он слышал - в иврите форма обращения на "вы" отсутствовала, он же подогревал в себе еврейский национализм.
- Что значит, я подогреваю в себе еврейство? Что ты хочешь этим сказать? Учти, что в детстве я жил у дедушки и бабушки, в Днепропетровске. В доме говорили на идыш, дедушка иногда захаживал в синагогу и брал меня с собой. В пятницу бабушка пекла халы, а на Пейсах доставали мацу. Мясное не смешивали с молочным и никогда не ели свинины. Если это означало поддерживать в себе огонек национальной традиции, то считай, что я тоже, как ты говоришь, "подогреваю."
- Не вижу предмета для спора.
- Спор в том, где и как осуществить свой идеал. Я считаю, что тот, кто под видом алии едет на Запад, предает идеалы и совершает подлость.
- А я думаю, что едущий туда, куда ему хочется, осуществляет еще более высокий идеал - идеал свободы. Разве этого мало?
- Не мало, но почему непременно за счет Израиля?
Все бы ничего и я был готов принять его идеалы, если бы он их не приватизировал и не манипулировал своими бесконечными "измами". Он шагал по комнате, а наш Гораций, сидя на спинке стула, едва успевал поворачивать направо-налево свой могучий клюв. У Лени был большой, костлявый нос, почти такой же, как у Горация, и нам с вороном казалось, что во время одного такого спринта от правой стены к левой Леня проткнет носом стену и вывалится в соседнюю комнату.
- Мне Израиль близок своей уникальной способностью соединить национализм с социализмом не так, как это сделали нацисты в Германии, а на гуманистической основе.
- Гуманизм, социализм, национализм...Да перестань ты ораторствовать. Перед тобой не площадь у Финляндского вокзала, слезь с броневика, положи кепку на стол, сядь на стул и говори человеческим языком.
Все, что он говорил, было в принципе правильно, но я никак не мог понять, почему мне так не хотелось все это слышать именно от него. Если бы все это говорил кто-нибудь другой... Какой? Почему не Леня?
***
- А Евелина - настоящее имя или тоже прозвище? - спросил я у Светы.
- Настоящее. Хотя правильно: Ева-Лина. Так написано в метрике. Она мне рассказывала, что, когда она родилась, ее назвали Евой в память об одной из ее бабушек, а Линой - в память о другой. А ее мать
- Евгения Александровна Богорад. Вот откуда взялось: Жозефина Богарнэ.
- Вы подружились с Евелиной?
- Да, она мне нравится. Я хотела бы ей чем-то помочь. Им с матерью трудно. Евгения Александровна лингвист и владеет кучей языков, а Ева училась на третьем курсе физмата.
- Чем они занимаются?
- Обе работают в почтовом отделении. Разбирают почту, разносят газеты. Работа по вечерам, а иногда ночью. Зарабатывают гроши. Я хотела бы предупредить тебя, что если Жозефина тебе нравится и ты, в самом деле, собираешься за нею ухаживать...
- Я не собираюсь ухаживать за Евгенией Александровной.
- Понимаю. В таком случае я бы хотела предупредить, что, если она тебе понравится...
- Света, мне этот разговор неприятен.
- Ты много раз говорил мне, что иногда приходится выслушивать и неприятные вещи.
- Которые дочь выслушивает от отца, а не отец от дочери.
- Как хочешь. Напрасно ты так.
Обиделась и ушла. Мы всегда были друзьями, а с матерью она ссорилась. Только смерть помирила их. Кроме того, говорят, что в этой ситуации дочь испытывает чувство ревности. Она открыла дверь и бросила:
- Они в Израиль не собираются.
Все сидят в глухом отказе, работают истопниками, почтальонами, гардеробщиками, лифтерами, подрабатывают частными уроками и рассуждают о том, кто куда собирается. Света опять открыла дверь:
- Сегодня у них свободный вечер и я пригласила их к нам. Ты не возражаешь?
- Да, но нужно что-нибудь приготовить.
- Мне будет некогда. Сам. Они придут в семь.
- Света...
Закрыла дверь. Ненормальная девчонка!
Первым пришел Леня, которого никто не приглашал.
- Я принес тебе кое-что почитать. Это сборник статей
Жаботинского, это роман Зингера "Раб", а это - сам посмотришь. Самиздат. Извини, пожалуйста, вы ждете гостей?
- Все свои. Евгения Александровна с дочерью. Оставайся.
Он немедленно достал из портфеля завернутую в газету бутылку "Зубровки". Значит, он знал, что у нас гости? А, черт с ним! Звонят.
- Не беспокойся, я открою.
Леня отодвинул меня, как стул, и открыл дверь.
- Евгения! Ева! Здравствуйте девушки. Вы очаровательны. Ну, кто бы мог догадаться, которая из вас дочь, а которая мать?
- Если бы ты, как мы, оббежал с газетами штук сорок подъездов, то тоже очень быстро похорошел бы, - отрезала Жозефина Богарнэ, которая считала комплименты оскорбительными для женского достоинства. - Однако! Вы так красиво накрыли стол!
Первый тост, конечно же, за успешный выезд. С полной рюмкой в руке Жозефина задумалась.
- Подождите. Я подумала о том, как необычна и как непохожа ни на что на свете эта ситуация и этот тост. Подумайте о том, что мы мечтаем и молим Бога, и пьем вино, и боремся за то, чтобы страна, где мы родились и которая поэтому называется Родиной, отпустила нас, позволила нам уехать навсегда и больше никогда ее не видеть. Где еще в мире возможна такая ситуация? Либо навеки здесь, взаперти, либо прочь и без права даже навестить могилу родителей.
- Не слишком ли вы строги, Евгения Александровна? - сказал я. - И по адресу ли ваше обвинение? Можно винить ОВИР, гебистов, правительство, но не страну и народ.
- Вы добрый человек, Георгий Вольфович...
- Можете называть меня Жорой.
- Вы добрый человек и согласны только на такое обвинение, которое будет адресовано органам власти, в крайнем случае - силам, на которые она опирается. Но нас подвергает издевательствам не абстрактный ОВИР и не фантасмагорическая тетя по имени Власть, а этим заняты десятки тысяч конкретных людей при активной поддержке миллионов других и при постоянной готовности десятков миллионов третьих по первому сигналу апплодировать или улюлюкать.
- Евгения Александровна...
- Можете, как все, называть меня Жозефиной.
- Хорошо, Жозефина. Так вот, я хотел сказать, что наш народ всегда страдал именно от этого, то есть от коллективной ответственности, которую на него взваливали.
- Например? За что? За распятие Христа?
- Например, за распятие Христа.
- Как вы можете сравнивать? Они на протяжении веков постоянно обвиняли нас всех за то, что кто-то когда-то, неизвестно евреи или римляне, убил одного человека, сам факт существования которого исторически не доказан, а я обвиняю озверевшие толпы их людей, убивших моих близких и я обвиняю их в том, что сегодня они держат меня на запоре и не позволяют покинуть их землю, по которой я уже не в состоянии больше ходить. Вы чувствуете разницу?
- Народ - это не только погромщики и овировцы, это также Пушкин, Лермонтов...
- Я надеюсь, вы не станете продолжать этот славный список, потому что я все равно не пойму, какая связь между бандитами Григорьева, полицаями из Артемовска, чиновниками из ОВИР'а и поэзией Гумилева, которого они убили с таким же удовольствием, как моего прадеда, потом деда, потом отца и так далее, и конца этому не видно.
- Ну, хорошо, - сказал я. - А кто будет наказан за весь вред, который отщепенцы нашего народа причинили в этой стране? Мы никогда не узнаем размеров ущерба, который понесла Россия, связавшись с евреями. Каков, по-вашему, выход.
- Выход? - ответила Жозефина. - Есть очень простой выход: по-ленински - окончательно и решительно размежеваться. В истории, насколько я знаю, всем время от времени приходится начинать стройку с самого начала. Рецепт такой: прошлое помни, а будущее всякий раз строй по другому.
.
- Но с этим мы вроде бы все согласны, - примирительно сказал Леня и предложил, наконец, выпить. За все вышесказанное.
Во время моей третьей встречи с Фурцевым между дождевых туч начали появляться просветы.
- Георгий Вольфович, я внимательно проанализировал все, что вы мне тут прошлый раз наговорили. Независимо от того, что в вашей, простите за грубость, болтовне бредни, а что соответствует действительности, вот что я хочу вам сказать. Первое: я не собираюсь разыгрывать с вами спектакль, как вы выразились, вербовки вас в нештатную агентуру. У меня людей, слава богу, хватает. Причем, запомните: советских людей нет надобности вербовать, они сами приходят и предлагают нам свои услуги и помощь для борьбы с классовым врагом.
- Понял. Я так и думал.
- Прекрасно. Второе: вы мне нужны для выполнения только одного, довольно таки важного задания. Конкретно обещать ничего не могу, так как мы, вопреки тому, что о нас кое-кто думает, отнюдь не всесильны, но, если вы сделаете то, о чем я вас попрошу, то постараюсь... поговорю с майором Абрамовым. Согласны?
- Я пока не знаю, в чем состоит задание.
- Сейчас узнаете. Но прежде пообещайте - заметьте я полагаюсь только на ваше честно слово - что ни одна душа не узнает о нашем разговоре.
- Вы меня интригуете. Ну, хорошо, согласен.
- Это слово вы мне можете дать?
- Даю.
- Вы знакомы с гражданкой по имени Евгения Александровна Богорад?
- Если вы спрашиваете, то, значит, знаете, что знаком. Я надеюсь, она не шпионка ЦРУ?
- Нет, таких данных у нас не имеется. Вы достаточно близко с нею знакомы? Вы могли бы сойтись еще ближе?
- Что значит... Переспать, что ли?
- Ну, эти подробности нас не интересуют.
- Так что же вам от нее нужно?
- Чтобы она отказалась от намерения выехать в Израиль и вернулась к нормальной жизни.
- Я должен убедить ее забрать документы из ОВИР'а?
- Примерно так. Поймите, мы желаем ей добра. В память о ее муже, прекрасном специалисте, оказавшем стране огромные услуги. Мы не можем допустить, чтобы жена и дочь такого человека оказались в Тель-Авиве. Я не предлагаю вам делать ничего не честного и противоречащего вашей совести.
- Да, но каким образом?
- Н.
Отказники семидесятых-восьмидесятых представляли собой особую, ни на что ни в СССР, ни где бы то ни было в мире не похожую социальную группу. Мы были фактически лишены всех прав гражданства. Большинство потеряло работу и было вынуждено перебиваться, чем Бог послал. Время от времени кому-нибудь устраивали провокацию, предъявляли абсурдное обвинение в совершении уголовного преступления и отправляли на пару лет в лагерь. Допросы в КГБ чередовались с угрозами, обыски с задержаниями на ночь-другую в КПЗ. Отказы мотивировались "государственными соображениями".
Теперь, когда советской власти больше нет, а СССР развалился на пятнадцать составлявших его частей, историки имеют шанс заглянуть внутрь отказного движения и по достоинству оценить его роль в произошедшем. Диссиденты, те имели иногда более или менее четкие, чаще, впрочем, довольно смутные представления о том, чего они добиваются в стране, но, как правило, не выступали против режима. Их можно было обзывать "антисоветчиками" (был такой термин), но большинство диссидентов ими не было. Отказники же ставили себе ограниченную и очень личную цель: уехать, но сам факт демонстративного и официального заявления десятков тысяч евреев о своем желании покинуть Советский Союз наносил системе удар за ударом и сейчас остается только правильно оценить колоссальную разрушительную роль этого движения.
Если в оценке роли еврейской эмиграции и были преувеличения, то и тут первенство принадлежало не евреям, а властям. Я помню, как однажды два гебиста проводили со мной то, что они называли "беседой".
- Назовите мне ваши имена, - предложил я им и это соответствовало закону, по которому они обязаны были представиться. Они отказались.
- Вы только посмотрите на эти толстые стены, на решетки на окнах и на дежурного за дверью. И при этом вы меня боитесь!
- Еще чего! - скривил рот один из гебистов.
- Боитесь. И почему вы вдвоем? Один не в силах?
Конечно же, я бравировал, и вспоминая эти сцены, я думаю: чего ради я к ним цеплялся? Однако, в принципе, подозреваю, что был прав: они нас боялись. История подтвердила, что не без оснований.
Это не значит, что среди нас не было трусов, и что страх не разрушал наши души и тела. Мы не только не были солдатами, но большинство из нас были стариками, женщинами, больными, наконец детьми, а если и были среди нас мужчины, то все, что они могли испытывать, так это свою полную беспомощность перед лицом беспощадного противника. Но наш страх был другим.
Как-то, накануне моей очередной встречи с майором Фурцевым, Света спросила:
- Что же будет?
Я не знал, что ответить, и только сказал:
- Послушай, я играю с ним в такие шахматы, когда он видит мои фигуры, а я его фигур не вижу. У меня мало шансов выиграть, но если у нас есть хотя бы один шанс вырваться, то нужно постараться его не упустить.
***
Многие отказники приходили в наш дом. Одни - потому что не боялись и считали, что нужно бороться, хотя единственная доступная нам форма борьбы состояла в том, чтобы быть вместе. Другие жили в постоянном паническом страхе. Им все время казалось, что их вот-вот арестуют и отправят в тюрьму. Они приходили в надежде обрести спокойствие и внутреннее равновесие.
Не приходили и осуждали нас те, кто делал ставку на "житейскую мудрость" - самую ненадежную карту в этой ситуации. И не только в этой. Когда я встречал этих людей на улице, они говорили мне:
- Жора, ты ведешь себя неблагоразумно. Посмотри на нас: мы тихо сидим и ждем, а вы все время дразните гусей. Это добром не кончится, уверяю тебя.
- Например?
- Например, эта голодовка, которую вы устроили.
- Что в этом особенного? Двенадцать человек провели недельку в моей квартире. Очистили себе желудки. Очень полезно для здоровья.
- И об этом говорили все радиостанции за бугром.
- У них там свобода слова.
- Вы погубите и себя и всех нас.
- Но спасем свое человеческое достоинство.
- Вы себе не представляете, с какой силой вы имеете дело.
- Они беспомощны перед нами.
- Какая наивность!
- Это ты наивен. Неужели ты не понимаешь, что, если бы они могли, то всех, в том числе тебя, бросили бы в ГУЛАГ, но почему-то же не бросают.
- Плюнь через левое плечо.
- Лучше - им в лицо.
- Ты попрежнему во всем винишь жестокосердную власть, а не всех... их? - спросила у меня Жозефина и кивнула в сторону проходивших мимо - Я тоже, как и ты, встречаю сочувствующих мне и всем нам, но до чего ж их мало! Большинство людей вокруг меня так искренни в своей поддержке любого, самого глупого и самого жестокого шага московского правительства. А ты думаешь, многие из них не согласны с тем, что убивать афганцев, это "интернациональный долг"? Уверяю тебя, что, если этой стране дать свободу, то ее народа хватит... ну, дай Бог, чтобы на 10 лет, после чего он потребует плетки и диктатуры. Но, впрочем, довольно об этом. Ты хотел сказать мне что-то.
Когда мы хотели поговорить о чем-нибудь серьезном, то обычно выходили на улицу. Считалось, что в наших квартирах прослушиваются все углы. Телефон казался злейшим врагом, и повсюду чудились подслушивающие "клопы". Это было подогреваемым страхом преувеличением, но мы поступали по принципу: береженого Бог бережет. Мы с Жозефиной разговаривали в парке. Ленин на гранитном пьедестале повернулся к нам спиной и указывал пальцем на здание железнодорожного вокзала, что было очень символично.
- Да, я хотел кое-что сообщить, и давай обсудим. Дело в том, что я агент КГБ.
- Что ты хочешь этим сказать?
- Я серьезно. Это не значит, что я на кого-нибудь стучу, но, так сказать формально, я состою в этом качестве.
- Объясни. Я не понимаю.
Я пересказал ей свои беседы с Фурцевым.
- Зачем ты согласился?
- Думаю, что я поступил правильно. Вначале я, ни на что конкретное не соглашаясь, выразил расплывчатое согласие неизвестно на что. По правде говоря, меня пожирало любопытство. Я хотел знать, что этот подонок собирается предложить, понимая - он не такой дурак, чтобы причислять меня к компании, из которой он набирает себе сексотов. Они держат нас в темноте, а я, как мне кажется, получил доступ к замочной скважине.
- Ты получил доступ к сточной трубе, по которой на тебя льются нечистоты.
- Возможно. Однако я не жалею о том, что сделал и выслушай, пожалуйста, почему.
- Не рассчитывай, что я буду на твоей стороне.
- Я ни на что не рассчитываю. Я хочу только одного: чтобы ты меня выслушала и чтобы знала, почему я так сделал.
Жозефина молча смотрела на развевающиеся фалды ленинского пальто.
- Он предложил мне убедить тебя взять документы из ОВИР'а. Почему именно тебя? Чего ему от тебя нужно? Я должен попытаться узнать.
- Он втянет тебя в худшее. Ты даже не заметишь, как окажешься по уши в дерьме.
- Я понимаю. Такое может случиться, но если таким образом я помогу тебе...
- Что ты хочешь этим сказать?
- То, что сказал.
- Других способов объясниться в... Ты что, с ума сошел?
- Нет, Жозефина, это не безумие, а холодный расчет. Я решил рискунуть.
- Ты не можешь играть с ними в эти игры. Они тебя переиграют. Они профессионалы, а ты дилетант.
- Другого пути я не вижу. Давай лучше вместе подумаем, почему он на тебя взъелся?
- Из-за моей бескомпромиссности. Вы всегда готовы искать оправдания их мерзостям. Я же - никогда.
- Жозефина, мне очень жаль, что ты с такой легкостью швыряешь меня в общее болото неопределенного "вы", но, по крайней мере, здесь, сейчас, нас двое, ты и я.
- Ты прав. Извини.
- Думай, что хочешь, и поступай, как найдешь нужным, но я не отступлюсь от своего намерения помочь тебе. Я подозреваю, что этот тип поручит кому-нибудь устроить тебе маленькую провокацию с большими последствиями. Во-первых, я прошу тебя соблюдать меры предосторожности, а во-вторых, мне хочется надеяться, что он поручит это дело мне.
- Лучше бы ты сделал то, что я хочу.
- Что именно?
- Поцелуй меня. Здесь, при всех.
- Папа, ты сегодня в настроении слушать мои глупости?
- Вполне, дорогая, но, как всякий отец, я все время жду и надеюсь, что ты скажешь, что-нибудь умное.
Мы сидели в моей рабочей комнате, Света - по ту сторону письменного стола, и ее глаза были копией глаз моей матери, и я предпочел бы, чтобы она ничего не говорила, а только сидела так, и чтобы приглушенный свет настольной лампы освещал ее лицо. В ней удивительно слились черты моей и ее матери и, глядя на нее, я видел их обеих. Мне было грустно и радостно.
- Ты хочешь сказать или спросить?
- То и другое.
- Что же ты хотела спросить?
- Что с нами будет?
- Не знаю.
- Тебя могут посадить?
- Могут.
- Это может стоить жизни?
- Другие обычно выдерживают. Даст Бог, и я выдержу.
- Тебе страшно?
- Бывает и такое.
- По тебе не видно. Ты не боишься, что сломаешься?
- В каком смысле?
- О тебе ходят нехорошие слухи.
- Что именно?
- Что ты сотрудничаешь с КГБ.
- Ты считаешь такое возможным?
- Нет.
- Значит, на этот вопрос ты ответила сама.
- А что ты сам скажешь?
- Я скажу, что гебистам стукачи необходимы, и они приобретают их самыми различными путями. Ты правильно поняла: главный инструмент добычи стукачей - не деньги и не обещание поблажек, а страх. Хотя... Как сказать? У нас нет возможности произвести социальное исследование, и вряд ли когда-нибудь такое будет сделано. Я могу только предположить, что самой многочисленной группой сексотов являются не испуганные и задавленные, а добровольцы, которые считают своим почетным долгом донести на соседа или сослуживца, если, скажем, его высказывания вызывают подозрение в нелояльности по отношению к обязательной идеологии.
- Такие могут быть и среди нас?
- Не исключено. Может быть, кто-нибудь из наших доносит, потому, что ему пообещали разрешение.
- Михал Михалыч?
- Не думаю.
- Марик?
- Не знаю.
- Леня?
- Мы не должны делать того, что ты делаешь сейчас. Как только микроб подозрительности и недоверия заведется в нашей компании, общество заболеет и распадется. Нам важнее держаться вместе, чем поймать стукача.
- Но он же доносит.
- О чем? Что новое сексот может сообщить в КГБ? Сам факт нашего желания покинуть СССР для них - контрреволюция самого высокого уровня и за это по их понятиям полагается расстрел. Ну, допустим, твой предполагаемый стукач сообщил оперу, что слышал, как я поносил советский режим. Им с этой информацией нечего делать. Единственное, на что они могут употребить донос, это, когда меня поведут на суд, раскрыть своего стукача и приказать ему повторить свои слова публично, на суде.
- Зачем же они прилагают такие титанические усилия и ...
- ...и ежедневно собирают тонны доносов? Внешне это выглядит так, как будто происходит сбор информации о состоянии умов, но на самом деле - я убежден в этом - информация трансформируется и деформируется. Каждый нижестоящий, составляя сводку для передачи наверх, в угоду вышестоящему слегка привирает и пока последняя сводка доходит до высшего эшелона... Я убежден, что их шеф Андропов понятия не имеет о действительном состоянии умов. Тонны доносов служат питательной средой, в которой паразитируют десятки и сотни тысяч абсолютно бездарных и неспособных на что-либо полезное подонков.
- Ты уверен, что это так?
- Никто ни в чем не может быть уверен, ни я, ни Андропов. Для уверенности нужны социальные исследования, а они не располагают для этого ни аппаратом, ни кадрами, ни - главное - идеологическим инструментом. Весь их инструментарий таков, что он способен производить только ложь. Все они для других и для себя строят модели воображаемого состояния дел. Это неизбежное следствие попытки осуществить неосуществимое.
- Ты не боишься, что нас подслушивают? Я слышала, у них есть импортная аппаратура.
- Аппаратура, возможно, есть, а обслуживает ее тоже техник из-за границы? А аппаратуру для выявления тех, кто разворовывает детали и запасные части, они тоже закупили? Нет, Светочка, единственный аппарат, который у них надежно работает, это механизм распространения в народе страха перед апаратурой для подслушивания всех и каждого. И при помощи того же механизма они вносят в наше пестрое и неустойчивое общество микробы страха и недоверия друг к другу. Кто-то сказал тебе и еще кому-то, что я сотрудничаю с КГБ, а поскольку они постоянно вызывают меня на допросы и беседы, и о чем мы там разговариваем никто знать не может, то есть о чем подумать...
- Есть о чем подумать... Да...Послушай, есть еще одна вещь, которую я хотела бы тебе сказать, и, пожалуйста не останавливай меня. Я уже несколько раз пыталась начать этот разговор, а ты всякий раз меня останавливаешь.
- Опять о Жозефине?
- Помолчи. Я понимаю, чего ты от меня ждешь и почему не хочешь, чтобы я говорила. А я, наоборот, хочу тебе сказать, что я за. Дело твое, и я не собираюсь вмешиваться. Я только не хочу, чтобы ты думал, что я против, и я заранее согласна со всем, что ты можешь об этом сказать.
***
Глава четвертая
- Я же вам сказал, что согласен помочь отговорить Евгению Александровну от мысли уехать с дочерью в Израиль, - сказал я Фурцеву. - Но мне не понятно, почему именно ее?
- Мы вообще против выезда евреев.
- Ясно, но вот ко мне, например, вы не приставили тайного агента, чтобы уговаривал, а к гражданке Богорад приставили меня. Послушайте! У меня родилась догадка: может быть, вы ее мобилизовали, чтобы уговаривала меня, а меня, чтобы уговаривал ее?
- Вы с нею уже близки?
- Прошлый раз вы сказали, что эта подробность вас не волнует.
- Я просто спрашиваю.
- У вас ничего не делается "просто".
- Вы умеете уклоняться от прямого ответа.
- Я не уклоняюсь, а не хочу отвечать на вопросы, не относящиеся к делу.
При подобных поворотах беседы, его глаза приобретали особый блеск. Подобные же искры можно увидеть в зрачках голливудских исполнителей ролей профессиональных убийц и непобедимых шерифов, но только у тех бенгальские огни, а у Фурцева - естественная, от самой его натуры готовность к нанесению смертельного удара. Впрочем, я никогда не заглядывал в глаза питона или кобры, а интересно бы сравнить.
- Я отвечу на любой ваш вопрос, если по делу и в рамках договора. Пока же могу сказать, что ваше поручение выполняется и антисионистская пропагандистская обработка ведется. Но вы все-таки не ответили на мой вопрос: почему именно Евгения Александровна?
- Я же вам сказал, что - из-за ее покойного мужа.
- ...который пять лет назад погиб в автомобильной катастрофе?
- Ну, так что? Государство не заинтересовано в утечке информации.
- По закону через пять лет даже носитель этой информации имеет право на выезд.
- Нет такого закона. Все зависит от характера информации. А Евгения Александровна считается ее потенциальным носителем.
- Однако ей отказано в выезде по причине, как это у вас называется, "недостаточного родства".
- Нам нужно, чтобы она сама отказалась. И вообще... Ваше дело: выполнять то, что вам поручено.
***
Гораций сидел у меня на плече и исподлобья разглядывал Жозефинины кудряшки. Удивительно, как "этот птиц" - Светыно выражение - помогал мне думать, но - еще важнее - определять свое отношение к собеседнику или объекту размышления. Этому трудно поверить, но очень часто я воспринимал мысль или эмоциональное движение, как наше с ним. А может быть он - тоже?
Я не мог бы сказать, как пишут в книжках, что меня к Жозефине тянуло "непреодолимо", просто потому, что я эту тягу и преодолевать не пытался. Скорее наоборот: культивировал ее в себе. Во мне было много жизненной силы, которой ей нужно было время от времени оттянуть на себя, чтобы продолжать метаться между ОВИР'ом и почтовым отделением, а от нее исходил аромат, который противостоял миазмам нашего тамошнего окружения. Оба мы, прежде чем прикоснуться друг к другу, долго испытывали себя, создавая атмосферу первого раза, и нам это неизменно удавалось.
Я почти физически чувствовал, как Гораций телепатировал мне ее недоверие ко мне. Она меня все время испытывала, в разговоре и в постели, даже во время прогулки, когда, то ускоряя, то замедляя шаг, поглядывала на меня: сделаю ли я то же самое, а я с удовольствием подчинял себя ее кошачьей воле.
- Как зовут твоего гебиста? - спросила она.
Гораций ущипнул меня за ухо, что по идее должно было означать: берегись, мина! Во-первых, мы несколько раз говорили на эту тему, но только теперь она заинтересовалась его именем, а во-вторых, на такие темы у нас принято было разговаривать вне дома, а заводить подобные разговоры в квартире считалось бестактным.
- Как, разве я тебе не говорил? Его фамилия Фурцев.
Она посмотрела на Горация и ворон, царапнув меня крылом, шарахнулся к подоконнику.
- Гораций не виноват в том, что фамилия моего гебиста Фурцев.
- Я прошу прощения у Горация, - так медленно проговорила она, что к концу этой невероятно важной фразы я чуть было не забыл, о чем речь.
- Жозефа, я ничего не понимаю.
Последнее время я постоянно чего-нибудь не понимал, и мне это уже надоело.
- Ты знакома с этим майором?
- Его фамилия Фурцев, ты говоришь. А как зовут?
- Виталий Львович.
- Виталий Львович, - опять медленно, заучивая на память повторила она. - Не волнуйся. Как это говорится на иврите? Ну, это выражение, которое любит повторять Фима? "Йихье тов". Все будет хорошо. И жизнь, мой дорогой, так прекрасна, что самое время, чтобы ты меня поцеловал.
***
Прибежал бледный Фима.
- У Михмиха (кличка Михал Михайловича) и Эсфири сегодня был обыск.
- По какому делу?
- Откуда я знаю? Мне Виктор сказал.
- Какой Виктор? А! Гринберг. Что у них могли найти?
- Взяли сборник статей Жаботинского, "Эксодус" и пару израильских журналов на русском языке.
- Откуда у них..?
- Ну, что, ты не знаешь? Ленька принес.
- Где он все это берет?
- А, черт его знает. Кажется, ему кто-то привозит из Москвы. Но Виктор точно знает, что эту литературу Ленька принес Михмиху дня два тому назад. Ты понял? Я давно говорил, что Леньке нельзя доверять.
- Перестань.
- Что значит "перестань"? Все знают, что ты наивный человек, но нельзя же до такой степени.
- Мы не должны так делать. Завтра заподозрят тебя, потом меня - и мы все разбежимся. Это именно то, чего они добиваются.
- Но почему вдруг обыск? - спросила Жозефина. - Обыск делается по определенному делу.
- Я думаю, это в связи с чьим-то арестом. Михмих дружил с Сергеевым.
- Кто это?
- Один диссидент. Знаком с генералом Григоренко. Боюсь, что его взяли.
- Кого? Григоренко?
- Не Григоренко, а Сергеева.
- Господи! Да объясни же ты толком. Кого и за что арестовали?
- Арестовали диссидента Сергеева, который знаком с Григоренко, а у Михмиха сделали сегодня обыск, потому что он часто бывал у Сергеева в гостях. А ты идиот, который этого не понимает и спрашивает: "За что?"
...С тех пор прошло пятнадцать лет и было время понять, но мне не удается. Недавно в Иерусалиме встретил Фиму, который приезжал в гости к родственникам. Живет в Бостоне. Посидели в кафе, что на углу Яффо и Кинг Джорж. Было 32 градуса жары и водку пить не хотелось. Да там и не держат. Вспомнили события пятнадцатилетней давности и он опять обозвал меня идиотом. Я не обижаюсь на него, так как, по-моему, он только делает вид, что понимает...
- Поедемте к ним. Нужно их поддержать, - предложил Фима.
- Странное у него имя: Михал Михайлович. У ашкеназийских евреев такого почти никогда не бывает - рассуждала в троллейбусе Жозефина.
- Его отец был Моисеем, в плену выбросил красноармейскую книжку, где было написано "еврей", а когда после плена восстанавливал документы, переделал "Моисея" в "Михаила" и фамилию "Шор" в "Быков", - объяснил Фима. А сына он еще раньше назвал Михаилом.
- Значит Михмих по паспорту русский?
- Вот именно, что по паспорту. У нас все по паспорту. Только бьют не по паспорту, а по морде.
Какую еврейскую жизнь ни возьми, можно писать психологический роман. Если бы было время и если бы нашлись издатели и читатели, непременно написал бы про Мойше Шора, про пыльную улицу маленького штетла, где жили его родители, про то, как он после революции приехал в большой город в поисках новой, интернациональной жизни, а вместо этого ушел на фронт, где многое понял и, в частности, что евреем быть еще опаснее, чем он думал прежде. Его отцу не могло бы прийти в голову, что внук станет Михал Михалычем, а сам он не мог предположить, что его сын размечтается о жизни в Нью-Йорке.
***
Михмих и Эсфирь Григорьевна сидели посреди беспорядка и выглядели скорее усталыми, чем испуганными.