Вернувшись домой, в черной косоворотке под узкий кавказский ремешок с медными финтифлюшками на нем, в галифе и сапогах, Зюня Рашкович обнял любимую Эйтеле, в результате чего на свет, как мы помним, появилась их дочурка Рита, и немедленно включился в революционную борьбу в родном штетле, для каковой цели получил маузер и кожаный портфель.
- В голове этого парня было примерно то, что русские кулинары называют винегретом, от французского слова "vinaigre", что в переводе означает "винный уксус", - объяснил мне Элиэзер. - Вообще-то, все мы тогда были без Бога, но зато с большим количеством винегрета в башках.
Обычно в таких случаях добавляют, что время было такое.
- Видимо, время было такое, - повторил я ту же банальность.
- Не знаю, что это значит, - сказал Элиэзер. - Время, оно никакое. Разными в разное время бывают люди, а чтобы оправдать себя неизвестно перед кем, говорят: таким было время. Вроде бы мы тут не при чем. Если бы время было другим, то и мы тоже были бы другими.Убил, значит, время было убийственным. Украл, значит, время было не разбрасывать камни и не собирать, а время было грабить ювелиров. Иногда, очень редко, бывает время делать добрые дела, но в это время люди обычно бывают очень заняты, и время добрых дел проходит мимо.
- Видимо, вы правы, - согласился я.
- Зюня был нормальным ешиве-бохером, но не чувствовал полноты жизни, простора и стремился вырваться из этой тесноты, как будто у него была клаустрофобия. Его не призвали в армию, он сам, добровольно пошел воевать, хотя дома оставалась красивая и молодая жена. Ушел, сам не зная кудаи никого не спросив, за что и зачем нужно стрелять и ловить пули. Потом связался с большевиками и поверил в то, что революция все исправит, и остановит войну, и все поставит на нужные места. Зачем, спрашивается, ему было исправлять то, чего он даже разглядеть не успел, и откуда ему было знать, нуждается ли это "все" в ремонте? Его не посылали в окопы мировой войны, но он решил, что там его место, потом научился скакать на лошади и рубить шашкой. Почему нужно было, чтобы ешиве-бохер Зюня кого-то лупил шашкой по голове? - возможно у него был ответ на этот вопрос, у меня лично не было. И тут же, вернувшись домой, он вспомнил - вспомнил! Как будто он Бог, чтобы вспомнить! - кто он и откуда, собрал таких же, как он сам, шлемпелей и шлумиэлей и организовал что-то вроде ешивы, только без религии и Бога. Это, он сказал, будет наш антирелигиозный хедер. Изучали современный, светский иврит, читали в переводах на иврит европейских писателей, учили историю еврейского народа по Герцу и Дубнову и были уверены, что таково время, и так надо. Он, между прочим, писал разные письма в Евсекцию. Задавал вопросы и вносил предложения о том, как развернуть работу на культурном фронте. Да, вот еще: он ввел в своей "ешиве" занятия по политграмоте и объяснял, как менять деньги на товар и обратно. По Марксу. Тоже мне гешефтмахер нашелся! И служил в ГПУ. Я вам говорю: форменный винегрет.
В это время Элиэзер, искренне желая помочь Лизе-Брохе, решает познакомить ее со своим родственником Зюней Рашковичем. Он же не знал, что эти двое уже знакомы. Что касается Зюниного большевизма и чекизма, то это даже лучше. Зюня, это же наш человек. Словом, он привел его к себе домой.
Можно себе представить, какой была эта встреча.
- Лиза! - воскликнул он.
- Зюня? - испуганно уточнила она, страшно побледнела и села на кровать, потому что не могда устоять.
За этим последовал долгий разговор с выяснением отношений и обстоятельств, а Шлимел все это время сидел на табурете и только переводил глаза с Лизы-Брохи на Зюню. Элиэзер, который предпочитал во всем ясность и порядок, попросил обоих помолчать и четко изложил родственнику суть дела.
- Зюня, я считаю, что мы с тобой должны этой женщине помочь.
- Она жена контрреволюционера. Не знаю. Как мы можем помогать контре.
В это время в комнату вошла Хая, мать Элиэзера.
- Я все слышала. Ты что, собираешься выдать эту женщину своим бандитам?
- Тетя Хая, лучше бы вы не вмешивались в эти дела.
- Ах ты ... Ты с кем разговариваешь? Попробуй только это сделать, паршивец ты такой! А штык дрек ты, а не комиссар! Все вы там цыдрейтерн. Комиссар мне нашелся!
- Тетя Хая, ты не имеешь права так обзывать красных комиссаров. Не для этого мы кровь проливали.
- Нет, вы только посмотрите на этого мамзера! - цыкнула на него Хая и замахнулась кочергой, так что Зюне пришлось отскочить, как будто это была казацкая сабля. - Послушай, ты, гоише коп, если ты это сделаешь, я пойду к твоему начальнику и такое про тебя расскажу, что тебе кисло станет. Я про тебя все знаю.
Что она про него знала? Наверняка, то, что знала Хая, Богу еще не доложили. Просто так ляпнула.
- Ладно, сказал Зюня, вы позволите нам с Лилей поговорить наедине?
Только когда они вышли, Зюня заметил сидевшего на табурете ребенка.
- Чей это?
- Мой. Чей же еще?
Он задумчиво посмотрел на мальчика, щека, на которой у него был шрам от виска до подбородка, дрогнула, левый глаз часто заморгал и он вытер его ладонью. Потом ему пришло в голову спросить, не его ли это сын, но сдержался. В самом деле, с чего бы это? Она ведь была замужем, и, значит, этот пацан сын контры. Да к тому же прошли годы. Сколько? Года четыре, кажется. Мало ли кому еще она, как ему, приказала снять штаны. Он пять посмотрел на мальчика. Хотя... Только этого не хватало!
- Не знаю, что мне с тобой делать, - сказал он и почесал щеку, ту, на которой был от виска до подбородка шрам от шашки.
- Что это у тебя? - спросила, подошла и осторожно провела по щеке.
- Ах это?
- Ну да. Тебя больно ударили?
- Ударили? Это шашкой. Беляки на память оставили.
- Господи! Так же убить можно! Болит? У меня есть хорошая мазь, чтобы не болело. Дать? Будешь мазать.
- Да нет, прошло уже. Давно прошло. Спасибо.
Она тогда, в госпитале выходила его. Если бы не она, то неизвестно остался бы он в живых или отправился бы к праотцам.
- Кроме Элиэзера и Хаи еще кто-нибудь знает, кто ты на самом деле?
- Ты знаешь.
- Лучше бы не знал.
- Конечно. Не пришлось бы решать, как быть со мною. Почти как в "Гамлете": убить или не убить?
- Кто такой Гамлет?
- Один человек, который сомневался, стоит ли ему убить мать, лучшего друга и многих других.
- И что он решил?
- Он их убил. И его тоже убили. Вообще, бывают такие трагические моменты, когда все только и делают, что убивают друг друга. Об этом потом сочиняют театральные пьесы, и люди приходят смотреть, как на сцене актеры понарошку колят шпагами и стреляют в живую плоть. А после спектакля зрители возвращаются домой и думают: а кого бы и нам тоже убить?
- Ты считаешь меня убийцей?
- Не знаю. Но думаю, что ты делаешь что-то не то.
- А что нужно делать?
- Откуда я знаю?
Они долго смотрели друг другу в глаза, а мальчик молча смотрел то на нее, то на него. Он пытался понять, но эти двое были слишком глупыми, чтобы их мог понять трехлетний ребенок.
- Так он ее выдал? - спросил я Элиэзера.
- Нет, не выдал. Но мог и выдать. Он был из непредсказуемых. Никогда не знаешь, что сделает в следующую минуту или на следующий день. Но выдать ту, что вернула его самого к жизни, этого Зюня, скорее всего, сделать не смог. Кроме того, там был этот мальчик, который мог оказаться его сыном. Он этого не говорил, но наверняка думал.
А если не выдавать, то надо сделать что-то такое, что исключило бы подозрения других. Тот факт, что она приезжая, мало кого смутил бы. Во время Гражданской войны все страна мигрировала. Кто куда, кто на чем, кто за чем, а кто просто так, например, в Ташкент, потому что "Ташкент - город хлебный". Кроме того, в двадцатые годы стукачество еще находилось в зачаточном состоянии. Не только народ, сами чекисты плохо еще владели этим инструментом страхо-терапии и воспитания нового человека.
- Давай зачислим ее в твой хэдэр, - предложил Элиэзер.
- Баронессу? - усомнился Зюня.
- Вот именно. Чтобы никто не догадался, что она баронесса, пусть изучает лошн койдеш, Пиркей Авос и всякое такое.
- Мы Пиркей Авос не изучаем, - напомнил Зюня.
- Ах, я забыл, что мы атеисты.
Так баронесса Лиля-Броха стала членом кружка по изучению иврита и основ еврейской цивилизации.
А однажды Элиэзер и Зюня встретились один на один, и вокруг не было ушей, во что тогда и на протяжении многих лет после этого трудно было поверить, так как уши всем мерещились даже в таежных дебрях и на просторах Кара Кумов или тундры.
Два полярника однажды оказались на оторвавшейся от материка льдине, и их несло в открытое море. Один другому хотел сказать, что, дескать, ну, в какую ж они ... мать... нас ... мать, лажу втравили, туды их перемать, но, оглянувшись, увидел внезапно вынырнувшего тюленя и ничего не сказал. А кто этого тюленя знает? Потом они, слава Богу, все-таки причалили куда-то и остались в живыхь, что для данной эпохи было не характерно.
- Ты мог бы стать раввином, - задумчиво заметил Элиэзер.
- Мог бы, - согласился Зюня.
- А стал кавалеристом и чекистом.
- Точно.
- Смерти не боишься?
- Рэб Тринкер был раввином. Так его расстреляли.
- По-твоему, существует способ выжить?
- Несмотря ни на что?
- Несмотря ни на что.
- Существует. Планируй жизнь не дальше сегодняшнего вечера. До вечера дожил, считай, что выжил, и планируй до следующего вечера.
- Так ведь вы, коммунисты, я слышал, планируете на века.
- Так то... - Зюня огляделся. - Так то коммунисты.
- Что?! А ты?!
- Элиэзер, чего ты пристал ко мне с твоими дурацкими вопросами?
- А что? Уже и спрашивать нельзя?
- Смотря что спрашивать.
- А ты сам себя спрашиваешь?
- Нет, живу без вопросов.
- А наш хедер не мешает твоей службе?
- Пока - не очень.
- Но немножко, все-таки, мешает?
- Самую малость. Но я проливал кровь за свободу.
- И теперь ты свободный?
- Наверное.
- Шмилек твой сын?
- Не знаю.
- Так спроси.
Зюня опять огляделся по сторонам, как тот полярник на льдине. Может, ему почудилось, что Шмилек его подслушивает?
- Не надо об этом, - сказал Элиэзеру.
- Боишься?
- Чего я боюсь?
- Не знаю. Ты скажи.
- Я две войны прошел. Смерти в глаза сто раз смотрел.
- А посмотреть в глаза Броне боишься.
- Однажды я почти умер.
- И Броня тебя спасла.
- Выходила. Можно считать, что спасла.
- А ты ее боишься.
- Я не ее боюсь, а того, что может случиться. Она жена контрреволюционера.
- Выходит, революционер боится жены контрреволюционера? Так боится, что не может спросить, не он ли отец ее сына.
- Довольно об этом.
- Белогвардейской шашки, значит, не боялся, а вопросов друга и родственника боишься. Зюня, я в серьез тебя спрашиваю: это и есть та свобода, ради которой ты шашкой размахивал и свою голову под шашки подставлял?
Зюня опять посмотрел по сторонам. Это называлось "бдительностью" и "чекистским нюхом".
- Отстань, Элиэзер. У меня нет для тебя ответов.
Он повысил голос: - Ну, нет у меня ответов, ты понимаешь или нет?
- Это я понимаю.
- Чего ты добиваешься?
- Уже добился. Хотел знать, есть ли у тебя ответы на мои вопросы. Хорошо бы теперь понять, чего добиваешься ты, не для мирового пролетариата, а для себя самого.
- Ничего не добиваюсь.
- Так какого же черта ты шашкой махал, хотел бы я знать?
- Чтобы чего-то добиться, нужно другим наступать на горло. Или вот так - шашкой - поперек горла. Такова жизнь.
- Которую вы нам тут шашками вымахали? Ну, и кому же ты теперь на горло наступаешь?
- Я не наступаю
- Чего ж так?
- Не могу. И не хочу.
- И не хочешь. Так брось все.
- Думаешь, это просто?
- Мне об этом думать не приходится. Я своим делом занимаюсь.
- Ну, и занимайся себе. И не задавай мне своих дурацких вопросов. Вот они у меня где, твои вопросы.
- Понял. На твое горло уже наступили. Об этом я не спрашиваю. Сам вижу.
Зюня промолчал. Так в футболе пропускают передачу. И слова Элиэзера пролетели мимо. Как мяч.
- Дальше будет хуже, - очень серьезно сказал Элиэзер.
- Ты знаешь, как быть?
Элиэзер поднял глаза к небу:
- Дай-то Бог, чтобы Бог знал, как быть. Но уверенности нету.
- Какая мне разница, знает Бог или не знает, если мне он все равно рецепта не пришлет?