Её не разрушили годы и боль перенесённого. Пятьдесят два, - не сморщило, не согнуло прожитым, не вспугнуло, не измподступающим. Зелень в глазах чуть поблекла, кошачья раскосость чуть поникла, мешочки вокруг наметились и верхняя губа в скорби поникла. Элегантная седина - от пробора косо влево одной прядью. А так... Как было двадцать два... Тогда... Когда?
Толпа мимо шествовала торжественная, молчаливая, всё больше старики, старухи и почему-то военные, рядовой состав, пехота, МВД. Лётчики экипажем полным прошли, штурман приотстал, на Наташу глаз положив.
- Как там? - показала она на выход.
- Пойдём со мной. Будет трудно, но тепло и весело, а там, - он обернулся назад, - светло, благополучно, но холодно. И тоска.
- Не могу, - вздохнула она грустно. - Иди, и возвращайся, я подожду тебя, - подхватила под руку разбитного штурмана, - слышишь, у нас всё ещё будет! Я жду тебя! - и исчезла за спинами.
Вспыхнуло над ними неярко, осветило на секунду искристо-голубым и погасло. Морозным сквозняком протянуло.
- Постой, - пытался крикнуть он, но не смог. Упустил...
2
Короче, Кончику досталось. Разлепил кое-как зенки, уставился, - где был туда и попал. Пусто вокруг, свет слабый откуда-то плывёт, подёргивается, потолок белёсый давит, и границ ему нет. Ледяные зрачки туда-сюда, не-а, ничего предметного, бело и сизо вокруг, - не на чем взор тормознуть.
И зябко, сил нет, как зябко. А над головой, или где-то за, будто на проржавевшей водокачке вокзальной, - бульк мерный, капель по бестолковке бьёт и комариный писк в ушах копошится. Поднапрягся было ситуацию размыслить, - не получается, не вытекает мысль - в холодце мозгов муть беспросветная. Ну, нет мысли, Кончик, подключи эмоции, давай, давай, работай ощущениями, слушай себя. Попробовал. Эмоции постояли рядом, слегка потолкались, пробиваться стали, прорвались, чёрный ход нашли. Нашли в степной казацкой песне - "Голова обвязана, кровь на рукаве..." Факт.
Чего - чего, а обвязок и обмоток пятнистых хватает. Голова, шея, грудь, рука левая, нога правая - всё спеленато и чем-то к чему-то прихвачено. Шель-шевель, - даром. Приторочен намертво, распят как Сын Божий, только что гвоздями не приколочен, - датчиками оклеен, трубками прозрачными защемлён, проводами опутан, - кукла куклой. Живой, понял, живой, но не сильно. С Этого Света, на Тот Свет пожаловал? Снова светопреставление? Где-то тут Петрович должен быть. Обещал.
Обвёл шарами по кругу, и поймал, наконец, картинку, - точно так, прикован к койко-месту. Притом, койко-место опять же не совковое. Не тянет на палату родную рассейскую, восьмикоечную, фанерными тумбочками отбитую, перловкой стылой и мочой благоухающую, судном бледным, эмалированным борт о борт постукивающую, душно храпящую, тараканьём осыпанную, смертью смердящую.
Чего-чего, а этого в своё время Кончик нахлебался, нанюхался - во! Под завязку.
Где это я? - прикинул и, видимо, молвил, потому что надвинулись тут же над ним, болотного цвета халатом обтянутые, тяжёлые человеческие титьки, а выше - раскормленный подбородок в два яруса и пара глаз женских внедряются с голубизной северной.
- Гляди-ка, девки, мотек очухался. Стоп, не отвечать, не напрягаться, - погрозила пальцем, жирным золотом окольцованным. - Доктор, глядите-ка, больной-то, - и что-то отдалённо знакомое прошелестела на языке иудейских предков.
- Ага, очухался, - не поверил Кончик, - может, уже списали? Не морг ли? - ещё раз пространство вокруг потревожил. - Нет, не взлётное место, не похоже, - и заузил взор, притомился, -получается, с Этого Света спрыгнул, и на Тот не твёрдо стал. Петровича что-то не видать, - кто теперь кормить будет? И доктор в глаз лезет, веки размежает, - на завхоза Жобиля похож мало, кудряв за ушами, бородёнка вперёд рыжим клинышком, халат цвета защитного, шапочка, горшком плоским, форменная, - нет, не похож. Живой я, живой, - обнадёжился, - только где, как не в России? Эскулап вон на иврите распинается, картавит отчаянно, - возбуждён больно успехами временными. Господи, неужто опять на историческую родину занесло? Какими силами?
Свел зрачки на кончик иглы, а укольчика и не почувствовал - в сон воздушный провалился. Сон, не сон - звуки расплывчатые, картинки пеленой подёрнутые...
3
И слышатся, с той стороны Кончику - гудочки, свисточки, паровое попыхивание; отдалённые, всё на "ё", команды диспетчеров, а на "е" посылы сортировщиков; грудничковый голодный вой, пьяный
храпёж из тесноты скамеек; стук-постук профессиональных инвалидов с гармонями под мышками. Глухие деловито снуют с открытками подкрашенными - "Люби меня, как я тебя" и без текста, но завлекательней. Смачный мат ненадолго освободившихся, аккуратная работа заботливых катал. Буфет скудный казённой посудой брякает, лязг сцепок издали, ремонтники молоточками металлическую фальшь изыскивают. Собаки мокрые - очи бездомные... Вокзал по всем признакам, вокзал. А он, как бы, снаружи всё это выслушивает, выглядывает. Из окна вагона, похоже. Ну да, картинка дымком лёгким затянулась, дёрнулась и, нехотя так, в бок поплыла. Небо на землю падшее, голыми деревьями рваное,
замельтешило и погасло, три буквы "...ЖАН" в конце названия станционного в память забросив. Отъехали толчками... По-ое-хали...
- Чей мальчик? - над головой услышал. Сурово упало и сипло.
- Наш мальчик, наш, - две тётки худющие - птицы остроклювые, лицами молочные, глазами блёклые, морщины водопадом вниз, с висков вокруг затылков седовласые, платками пуховыми крест на крест через грудя и талии обёрнуты. Сидят прямо, испуганно, как у товарища по партии Лаврентия Павловича на неожиданном приёме.
Пальцы костистые к Кончику тянут: - Присядь, Яшенька, поешь. Картошечки хочешь, или ягодки?
- Ты вот что, хозяйка, - мужик белобрысый в майке и галифе на босу ногу с верхней полки свесился, - иди вон по делам своим, мальца не пугай. Ладно?
- Так следите. Чё он в проходе болтается, крошками мусорит, - проводница важная, но зачуханная, чаю не предлагает, догадывается, что к чему. Не уважает. А чё их уважать - отсидевших политических, поделом им. И мало. А уж этих нехристей! Они, не иначе, всю революцию предали, пролетарского писателя ядами уморили. Эх, была бы влась моя! - Везёте ребёнка, следите, сказано! - Удавила б змей! И змеёныша их пархатого.
Чюхает паровоз с поездом в стылых забайкальских кручах, изгибается промеж сопок двадцатью вагонами с одним почтовым запечатанным, мягкий белый пар на ёлки-палки наматывая, -
А за окнами, телеграфными проводами рассечёнными, - туманы, дожди переменчивые, пейзажи неброские, красками октября оживлённые, рябинами да калинами. Да полыхнёт, походя, в лощине клён, да свечёй сгорит на косогоре берёза, умчится вдаль стерня пожухлая, потухнет во мгле беспросветной, - только тук-тук, да тук-тук, да тук-тук на стыках и в памяти. Только полусон тревожный под свистящее перешёптывание тёток.
- Говорила, на перекладных добираться надо было.
- Перестань, Миля, хватит уже дрожать перед каждым, забудь.
- Ш-ш-ш... Твоими бы молитвами. Ничего не кончится пока усатый не кончится...
- Перестань. Слюдянку проехали, считай, на месте, прибыли...
Слюдянку так проехали: Байкал, мужики! Байка-а-ал! Рванул кто-то стоп-кран, полаялись с проводницей сиплой, потолкались в тамбуре, повисели на поручнях кто в чём, а кто и не в чём, спрыгнули дружно на крутую, светящуюся мокрой галькой насыпь и понеслись во тьму к шумящему там прибою. И ворвались с воплями, - О-о - Ё-ё-ё!
Береги яйца-а-а! - в первозданную стыль байкальскую. А нёс на руках и окунал в обжигающий прибой здоровенный белобрысый, белоусый с верхней полки в майке и галифе, - Не волнуйтесь, гражданочки! Байкал, - настоящему мужику мокнуться - святое дело! Раз в жизни даётся! Растирайте мальца, растирайте! Не жалейте водочку. И до серого утра не жалели водочку. Откуда что взялось, - Славное мо-оре, священный Байка-ал!
Песня хриплая, тени вялые, лица красные, слёзы пьяные...
4
Как в воду смотрел белобрысый, - очнулся Кончик, - ни разу в студёные волны чудо-озера не ступал боле. Жизнь пронесла мимо.
- А к чему это мне, - Байкал ночной, холод чёрный? Поезд пыхтящий, медлительный, теснинами гор зажатый. Тётки бледные, тоскливые, всё шёпотом, шёпотом, - чего боялись? Проводница, курва сиплая, - чем грозила? За что? Белобрысый в галифе и майке, - кто? Старик худой, простуженный на боковом месте у окна. Сухим кулаком подопрётся, смотрит, смотрит, подвывает, прощается.
Картошка горячая под укропом в бумажных коробочках на узловых многолюдных, гарью пропахших, долго не отпускающих станциях. Простокваша из крынок, - В свою прсудку, гражданочки, в свою посудку! Голубика подмороженная, вязкая - кульками из учебников потрёпанных с ятью. Смолка таёжная жевательная, пахучая, тягучая. Кипяток у водокачки в очередь. Откуда ехали? Куда? Когда...
- Ма кара, мотек? Ма царих? - улыбнулась сверху ангелочком чёрненьким сестрица - эфиопочка. Ох ты, губища-то, губища! А зубы!
- Ани ло медобер тов иврит, - выдавил Кончик, еле языком ворочая, - эйфо ани?
- Ата бэ "Ихилов". - Господи, какая славненькая...
- Так, приехали, - отстранённо соображал Кончик, - ехали, ехали и приехали. Значит Израиль, Тель-Авив, больница "Ихилов", реанимация? Реанимация... - на то сил только и хватило, - на соображение несложное. Снова укольчик безболезненный и полубредовые видения...
5
Самоходка электрическая, стеклянная, трамвай называется, по рельсам от вокзала народ, узлами гружёный, котомками увешенный, развозит, - звенит, веселит, поскрипывает, покачивает. Мчит промеж домов тучных, долгих, насупленных, осенью промозглой набрякших.
- Проходите, граждане, не толпитеся на площадочках. Билетики приобретаем, билетики. Следующая - Дом Офицеров, дальше - Центральный рынок. А за рынком - и дома пониже, и асфальт пожиже, - частный сектор потянулся однообразно, безрадостно, жирными лужами да чёрными заборами мелькая. - Кто Каменку спрашивал, вы гражданочки? - Следующая. Выход - в переднюю дверь.
Вышли, выволокли поклажу. Вот она, Каменка-то. Домишки, вплотную притиснутые, столбы пьяные, деревья голые, скворечники на шестах, заборы прогнулись, скособочились, вниз к речке-вонючке нырнули. Кирпичными трубами крыши ощетинились, печным горьким дымом по гнилым дощатым кровлям накрылись. Дорог в Каменке нет - тропины частоколом зажатые, скользкой грязью размазанные, ступени, рваным камнем укреплённые, - туда же, с кручи - вниз. Пошёл - держись, гляди, чтоб не на пятой точке.
- Тридцать лет советской власти, а что изменилось? - обнаружила тётка Милица, - это мы обещали пролетариату?
- Да, и крестьянству! Миля, Миля, - горько ехидничает тётка Вера, - тебе бы всё равноправие. Не надоело? Лагерями, пересылками, лесоповалом не нахлебалась? Вот оно где - равноправие. Хватит уже, хватит. Войны нет и слава богу. Ребёнка поднимать надо. Мы его на произвол судьбы бросить не можем.
- Это меня, - понял Кончик... Если поднять меня повыше, река за бугром серебром сверкнёт,
засветится широкая, мощная, Обь называется, городом серым, плоским, низким обложенная, - Новосибирск называется. Здесь жить теперь, в этом утлом бараке над Каменкой, куда поселила тёток строгая, но справедливая Советская власть, за которую они так долго и беззаветно боролись сначала с царскими палачами и сатрапами, потом с Колчаком, белочехами, сибирскими таёжными атаманами, потом с товарищами по партии, предавшими идеалы, потом с суками, вертухаями и вшами лагерными.
Во досталось-то! Комната в бараке о два окна, но со своей, глиной обмазанной, печью, двумя кроватями с бронзовыми набалдашниками на спинках и китайской соломенной ширмой, отделившей Кончику его угол с топчаном по невысоким нарам, из ящиков сколоченных, - всё чего достигли эти скорбные тётки - профессиональные революционерки Вера и Милица Конценбоген, делегатки 17 съезда ВКПб, в неустанной этой борьбе. Шаг влево, шаг вправо... Собаки... Дни потянулись холодные, однообразные, одеждой тяжёлой, шерстяной, колкой спелёнатые, пресные, невкусные.
А что там есть? Тыквенную кашу? Запеканку из лапши молочной с утра недоеденной? Чай с полупряником? А девочки? - Смотреть не на что. Не харбинские кружевные лапочки на еврейских сладких, звонких праздниках. Где было? Когда? С кем? Куда девались эти девочки с чёрными влажными глазами, смоляными сросшимися бровями, сахарными зубками и тонкими пальчиками на коротких печальных флейтах? И что это, - три буквы в конце названия станционного, - "...ЖАН"?
Одно лишь прочное, неистлевающее ощущение счастья оттуда, - долгие зимние вечера у тёплой подвывающей печи и вторящие ей голоса морщинистых тёток, - "Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам...". И каждый раз затаённая надежда, - не вскрикнет внезапно ужаленный князь.
Как долго он живёт, как долго ещё жить...
6
- Я ещё жив? - попытался улыбнуться Кончик.
- Куда б ты делся? Всё херово на Святой земле кроме медицины катастроф, в которой тоже всё херово.
- Ты, Дима?
- А кто ещё? - расцвёл Донатов, в толщину увеличивая голову, - кому ещё ты на хер нужен? - от него тонко несло вчерашним.
- Тель-Авив, правда? "Ихилов"?
- Тель-Авив, Тель-Авив. "Ихилов". Не болтай много, милосердные не велели, слаб ты пока.
- Как я здесь?
- Во избежание международного конфликта вернули.
По настоянию, представь себе, правительства и возмущённой русскоязычной общественности. Как единственного представителя демократического зарубежья, занесённого в ту кровавую кашу. И как безнадёжного.
- Какую кашу?
- О-о! Память из тебя вышибли? Расслабься, отдыхай, - он нырнул куда-то, исчез из поля зрения, - сейчас проясним, - и вынырнул с газетой. Потряс перед бескровным кончиковым лицом. - Я тоже в процессе поучаствовал, без ложной, так сказать...
- Читай, - Кончик прикрыл глаза, - потолок давил, - мне так легче.
- Может не сегодня? Переусердствую, Циклер мне потом вставит...
- Циклер кто?
- Циклер Миша. Светило, хирург из бывших наших. Резал тебя на части и сшивал поновой. Ничего получилось, похож. Может перенесём, что-то не свеж ты?
- Читай...
"...Вопль, животный вопль и стон разорвал вечернюю столицу. Площадь дрогнула, вздыбилась, упала, перевернулась, вскочила, понеслась мимо, спасаясь паническим бегом. Изошла визгом
<женщин, свистом и матом молокососов, брызнула битым стеклом, харкнула кровью. Чёрная взбесившаяся толпа растекалась приступом тупой ярости, топча и сметая всё на пути своём. Дети, подростки, юнцы бритоголовые, палки, трубы, прутья, биты, крики, сопли красные, вой сирен, дикий ужас в глазах, оскал зубов перекошенный..." - перечитывал Дима своё эссе по следам недавних событий в Москве у станции метро "Царицыно".
- Наташа, - вспомнил Кончик. Потолок оторвался и опустился на лицо. - Наташу...
- Что, Кончик?
- Найди Наташу...
- Это кто? Кончик, Наташа, это кто? Кончик! Сестра! Доктора! Доктора...
7
...Он догнал Наташу у выхода, у стеклянных обледенелых створок. Резвый штурман исчез. - ...Уходит, уходит! - снова возникло за спиной. То ли миштара, то ли кто, - замучили.
- Пойдём, не бойся Там не страшно. Я уже был Там.
- Я не боюсь, очень холодно, - и первая шагнула за Предел, исчезла в плотном морозном свете.
- Наташа! Наташа!!! - потеряно звал Кончик, но только звенело над ним, лопалось и осыпалось мелкой ледяной крошкой.
- Неймётся тебе, малохольный, - сурово встретил яйцеголовый, ниоткуда появившийся, - надоел. Туда - сюда, туда - сюда. Определяйся. Петрович, займись клиентом.
- А куда его? - высунулся из тумана умный функционер. - Здорово, Яков. Соскучился?
- Что у нас в кочегарке? - сверкнул зубом Жобиль, напомнил.
- Так забито всё. Чечня да Палестина, трясонуло вон в Иране, в Китае, в Индии наводнение, "Сибирь" хохлы сбили. Может на склад, временно? Затоварились, запурхались без помощников.
- А Соломон, герой войны и труда? Сам же за него просил.
- А что Соломон? Какой с него толк, одни теории экономические да басни еврейские. С ним не управишься.
- Пожалуй, - согласился завхоз, - забирай. А ты не мельтеши, Яша. На Том Свете грешишь, мечешься, на Этом под ногами путаешься. Не толки воду, определяйся. Ну куда, куда без очереди?! - и кинулся ко входу, - осади, осади, привыкли Там!
- Пошли, не отставай, потеряешься, - обдал Петрович паром заиндевелым, - ступай в след. Ну и пошли тем же путём. Тем же, да вроде и не тем, всё в гору, в гору. Тель-Авив не Тель-Авив, Бней-Брак? - не похоже. Картинки безрадостные, пустыня каменистая, стылая, кусты стеклянные, свет унылый, теней нет. И молчком всё, молчком, без комментариев.
- Петрович, ты же на Тот Свет метил. Или провинился в чём? Недоглядел кого? - не стерпел Кончик, уел.
- Кого тут глядеть? Сказано, - жмуры бесперспективные.
- Так в чём же дело? Отработал своё Здесь, - гуляй Там.
- Как завхоз решил, так тому и быть, Там я бренд раскрученный, прямой доход в кассу, а Здесь на складе материалов маюсь да коматозников, вроде тебя, к делу пристраиваю.
- Каких материалов, что ты мелешь? В слизь, в гниль же всё уходит, в прах, в тлен, в корм червю, в травку на бугорке, в гомон птичий.
- То телеса да кости. А души, а думы? Чем поросль человеческую заправлять? Нового-то от Адама-грешника, да Христа-спасителя не разведено, не замешано.
- Вторсырьё, получается, пользуете? Душезаправка на отходах мук человеческих?
- Получается, что так. НОТ - научная организация труда и экономия средств называется. Я ж тебе в прошлый раз втолковывал, - Божий промысел, он в чём? Принять, распределить, отпустить, - всё.
Всё, пришли. Правда - склад. Нехитрое такое сооружение из металла гофрированного, по краям ржей поеденного. Ворота, тали, тачки, полки, стремянки, мешки бумажные на полках. Невеликие, на глаз, объёмы. Мелки, видимо, души и думы. Не Пантеон.
- Работа, - Петрович руками водит, просвещает, - не хитрая, не суетная. Принял, в мешок затарил, табличку навесил, складировал по секциям, в гроссбух занёс, - отдыхай. Заявку от Жобиля получил, отпустил по накладной, отметку сделал, - снова выходной. Не кочегарка с трудами скорбными, технически сложными, голову ломать не надо, - подтаскивай да оттаскивай.
- Точно, канитель складская, как в жизни. И какова норма выработки? В человеко-часах, в кубометрах?
- Интеллектуальный труд, не нормированный, - уклончиво пояснил Петрович.
- Если это интеллектуальный, что же было в кочегарке? А харч? Бытовые, так сказать, условия? Спецодежда?
- Это мы с тобой, Яша, проходили. Ничего не меняется в Царствии. Здесь жить будешь, пока в коме. Кормёжка, сортир, душ по временной схеме. Топчан предусмотрен, литература та же. А там посмотрим. Надейся, - завхоз суров да переменчив. Вот и помощник тебе, - поискал он вокруг, - Соломон, ты где? Покажись! Спит где-то теоретик.
- Нет, я вас спрашиваю, вы видели где-нибудь, что-нибудь подобное? Яша! Надо ж, встретиться в этой дыре! - вот и Соломон Брик нарисовался собственной персоной в рваном халате и в шлёпанцах. Ну, как живой.
- Здравствуйте, Яша, что слышно? Не надо, не отвечайте, я знаю. Что может быть нового на Том Свете, я себе представляю. Я уже не говорю за ту Святую землю с её избранным народом. Чтоб вы не надеялись, здесь тоже не курорт на Мёртвом море. Кругом террор и не хватает усилий. Сраный мир. Объясните мне, кто это всё соорудил на наше счастье? Этот жалкий Жобиль? Этот мрачный еврей? Пусть ответит. Мало изменился компаньон и голос не завял, и облик не поблек, - могуч лбом и носом.
- Уймись, Соломон, не гневи Бога, - помрачнел Петрович, - некогда, борт новосибирский прибыл. Работы невпроворот.
- Новосибирский? - оживился Кончик, родной нотой тронуло.
- Не повезло сибирякам, - ничего не объяснил хохмач, испарился.
- Ну, здравствуй, Соломон, - осознал, наконец, Кончик. - Я - понятно, а ты какими судьбами здесь?
- Вы наивный человек, Яша, честное слово. Вы всю жизнь пачкали по холсту маслом и ни черта не поняли, что же там изображено.
- А причём здесь живопись? Я про другое... И что же там изображено? - зацепило Кончика.
- Вы удивитесь, Яша, - продукты питания.
- Ты не прав, Соломон, у меня в основном пейзажи и натюрморты ностальгические.
- Пейзажи, Яша, это места произрастания продуктов питания и, чтоб вы мне больше не задавали идиотских вопросов, интерьеры и дворики - это там, где их готовят и едят, натюрморты - это конкретно то, что стоит на столе и производит аппетитные запахи, портреты - это либо он богатый и сытый, либо временные трудности, автопортреты - это вечно пустой холодильник, ушла жена, бросила любовница и мучает язва. Или у вас есть, что возразить?
- А батальный жанр, маринисты? - позволил себе Кончик.
- Я вас умоляю, Яша, - эти пошлые войны за пути доставки и рынки сбыта?
- А библейские сюжеты, Христос, Моисей, Иуда?
- А Суккот, пять хлебов, или сколько их там? А Тайная вечерия?
- Тогда - модерн, абстрактное искусство? Я понятно излагаю?
- Ответьте мне честно, Яша, - человек, у которого с неспешного утра бутерброд с беконом, икорка зернистая, яйцо в мешочек, французская булочка с изюмом и кофе с молоком, такой человек
нарисует чёрный квадрат? Да? Перестаньте мечтать. Такой человек нарисует таки чёрный квадрат, а на нём изобразит всё это изобилие плюс кузнецовский фарфор и столовое серебро. Эти ребята думают, что они новаторы и реформаторы. Так пусть не думают. У них просто плохое питание, желудочные колики и газы.
- А великие, богатые, сытые? Дали, например?
- Переедание, запоры, каловые камни и обильные газы. И, как следствие этих мучений, сдвиг по фазе. Напомните мне быстро, чем кончил ваш Дали? Я уверен, ничем хорошим он не кончил.
- Ты просто философ, Соломон!
- Только не надо таких сравнений, Яша, я вас умоляю. Философы! Именно эти суки позорные напускают тень на плетень. Дайте им духовное заместо полезного и вкусного. Что б вы знали, Яша, дух, это когда человек правильно поел, прогулялся в саду, спит и ровно дышит. Пищеварение у него само по себе, дух соответственно. И сны у него тихие и про Одессу летом. Вы меня извините, Яша, какой может быть дух у человека, живущего в бочке? Я как-то подсчитал, не поленился, - этот сраный Диоген, через пару месяцев захлебнулся бы в своей бочке собственной мочой и калом. А вы говорите, духовное! Вспомните басню говнюка Эзопа про бедную лисицу и виноград. Тоже, между прочим, философ.
- Я понял, Соломон, духовное в книге о вкусной и здоровой пище.
- Вы напрасно иронизируете, Яша. Правильное питание, это то, на что я истратил всю свою сознательную жизнь. И если бы не дикие советские законы... Да если бы... - грустно подытожил он. - Мне не пришлось бы воровать со складов, сидеть в лагерях и бежать в этот богом забытый Израиль. В эту несчастную, кровью затопленную страну, где я потерял детей и все, потом и здоровьем заработанные, деньги.
- Не все, Соломон, не все, - как-то не сразу признался Кончик.
- Вы хотите сказать, Яша, что воспользовались этими жалкими остатками? Я вас умоляю, вы поступили правильно. Зачем старому, мёртвому Соломону зелёные американские деньги. И что? И где? - всё ж не удержался он.
- В России, Соломон. Я здесь, а доллары в России. Долго рассказывать. Короче, я на твои деньги любимую женщину нашёл и потерял. Она, кстати, где-то здесь. Растерялись у входа.
- Вы наивный человек, Яша, клянусь. Тот Свет, райские кущи, древо познания, преисподняя. Верите во всю эту библейскую чушь? А здесь холод собачий, скукота, склад ржавый и работа тупая, Страшный суд называется. Я не буду рассказывать, сейчас сами увидите.
- А где мы, Соломон? Где мы конкретно? Всё та же богадельня на Бибихе? - вспомнил Кончик.
- Какая Бибиха? Что такое Бибиха? Кого вы слушаете, я удивляюсь. Холмик лысый против сада Гефсиманского. Жобиль напустил здесь тумана, думает, что все дураки, а сюда ночами с Того Света заблудшие овцы забредают. Не сплю, гоняю. Вы не поверите, Яша, мы снова в этой дивной стране. Приросли.
- Иерусалим? - изумился Кончик.
- Ерусалим, Яша, Ерусалим, - развёл тощими руками Соломон, - не Одесса, не Привоз. - и, склонившись к уху Кончика, зашептал быстро-быстро: - Если хотите знать, Яша, мнение много повидавшего еврея, никакой он не Единый, никакая это не Прямая связь и уж точно, не Страшный Суд. Суматоха, кругом пустая суматоха... А... вот и Петрович, очередную партию доставил. Пойдемте в склад, с работой ознакомлю. Убедитесь, если я не прав. Взволновав искристый туман, к воротам приближался функционер с пучками разноцветных воздушных шариков. Молчалив был и отрешённо сосредоточен. Пересчитывал на ходу, водя носом по кругу. Не шарики нес - ответственность.
- Что я вам говорил, а вы мне не верили? Эти вздутые гандоны, Яша, всё, что остаётся от нас на сороковой день.
- На тридцатый, - строго поправил Петрович, - хватит болтать, Соломон, принимай, затаривай, я пошёл, - отдал шарики и ушёл, утонул в голубом безмолвии.
- Ну да, ну да, на тридцатый, никак не могу привыкнуть. Следите, Яша, и запоминайте. Красные - вон их сколько, - это идейные и фанатики, идущие вместе. В мешки их и на нижнюю полку, к Засулич, Каплан, к Че Геваре поближе. Всегда под рукой должны быть. Эти самые оборотистые, неиссякаемый поток. Мир норовят перевернуть, вы заметили? А он давно уже на голове стоит без их мелкого вмешательства. Идём дальше. Голубые - активные и мошенники, розовые - пассивные и бесхарактерные, ну и, по половому принципу. Я хотел сказать, - по принципу половых предпочтений. Вам понятно? Большой спрос в последнее время.
Зелёные - легкомысленные, недалёкие, чокнутые, придурки и кругом идиоты. Тоже хорошо ходят. А что вы хотите, Яша, с такой жуткой экологией и стрессами? Обратите внимание, жёлтых нет почти, - жизнерадостных, дружелюбных, открытых, отзывчивых? А? Зато оранжевых прибавилось, - суетливых, пробивных, наглых, . Синие - это самая мразь, отмороженные, живодёры, убийцы, - Чикотило вон в углу, Джек - потрошитель.
- Фиолетовых почти нет, - заметил Кончик.
- Потому что штучный товар, - вожди, предводители, полководцы. Тела в мавзолеях, а души тут, на верхней полке.
- Сталин и Мао слушают нас?
- Вы хороший ученик, Яша, - расцвёл Соломон, - с вами легко.
- Есть пара серых.
- Не догадываетесь? Посредники. Церковно-приходская школа, духовная семинария, приход, синод, епархия, кардиналы, сотрудники органов тут же, шпионы, вертухаи.
- Это же профессии.
- Ошибаетесь, Яша. Это призвание. Движение души, так сказать, стезя по умыслу.
- А промашек не бывает? В суете не тот мешок или табличку? Не в ту колонку занесли? Кто потом расхлёбывает?
- Между нами, всё тут бывает, - доверительно склонился Соломон,- Давайте смотреть на вещи трезво. Вы спрашивали, как меня сюда угораздило, - я не ответил. Вы будите смеяться, Яша, - за заслуги. Этот безмозглый завхоз решил, что я святой. Якобы, старый одесский еврей Соломон Брик свернул голову фашизму и страдал в ледяных лагерях Колымы за чужие грехи. Если честно, я сам не понял, где свои грехи, где чужие. Всё это вместе строительством социализма называлось. Теперь на складе маюсь, как специалист по пересортице и припискам. Ну, не устали?
- Нет пока, Соломон. А этот куда, последний? Белый, пушистый и светится изнутри.
- О! Это святая душа, Яша, страдающая, страждущая и терпеливая, редкость необыкновенная. Бриллиант! Вам повезло.
- Наташа? - осенило Кончика, - Наташа! Он потянул к себе шнурок, шарик приблизился и вспыхнул ярким, ослепляющим светом...
8
- Вы нас пугаете, богьной, - тряся бородой, картавит Циклер, - вам гешитегьно негьзя вогноваться.
- Ты Ленин? - нашёл сходство Кончик.
- А кто еще? Конечно Генин. Сгава богу, кгизис миноваг. Сестга, никого к нему не пускать. Дима, пошог к ибениматеги!
- Миша, у меня подвал в завтрашнем номере. О твоих чудесах, кстати. Меня редактор за яйца повесит.
- И пгавигьно сдегает. Мы дгя тебя поггода с ним возимся? Пошог, пошог. Сестга, не пускать его ни под каким видом.
Задвинули шторы, процокали копытца эфиопочки. Укольчик. Отшумело в голове и палате. Тускло стало внутри и вокруг. Пусто.
- Устал, третий раз не вернусь, - решил Кончик. - Стоп. А не четвёртый ли?
- Четвёртый, - высунулся из памяти яйцеголовый, - четвёртый, Яша. Забыл?
9
...Не забыл. Ничего он не забыл.
Даже тексты разоблачительные, нацарапанные подрастающим поколением на стенках лифта, возносящего их с Наташей на шестнадцатый этаж, выше которого только жирный блин луны и небо в хрустальных слезах. Ещё трясло и било раздолбанную кабину, ещё выли и скрипели канаты и противовесы, а они летали уже за пределами и целовали звёзды, соединившие их. Ещё стояли растерянно на пороге крохотной её квартирки в блёклом свете прихожей, а стены уже
раздвинулись, бесшумно провалились в ночь, исчез свет, остались только тени, полутени, рефлексы и блики, изгибы, струистые линии, плавные подъёмы и спуски холмов и впадин их обнажённых тел. Неразделимых теперь, единых...
- И ладонь Бога подхватила их. И сказано им было: - Полюбите и любимы будете... И сказали они... И сказали... Что же они сказали?
- Кончай, Кончик, достал.
- Вас, мадам, достать не сложно. Стоит это ровно два стакана "Яблочной".
- Вить, скажи ему. Чё он оскорбляет. Пригласили, а сами...
- Девочки, де-воч-ки, перенесите внимание и не берите в голову. Яша - восторженная, тонкая, художественная, легко ранимая натура...
- О, слышала? Не дерзи живописцу, несносная.
- Хоссди! Жи-во-пи-сец! Придуривается тут. Лёльк, ты куда меня привела? Ты чё мне обещала. Этот, штоль, интеллигенция?
- А вы, мадам, что вы в сущности имеете за или против? Что вы конкретно хотите? Чтобы что?
- Чтобы ты не выёбывался. Выпил, - закусывай. Живописец драный. Пригласили дам, а сами... Вить, ну скажи ему, правда.
- Мадам, я всё понял, я осознал, я удаляюсь. Приму ванну и вернусь во всём белом, тщательно заштопанном. Вы знаете, любезная, какие женщины оказывали честь этой мастерской? Вы знаете, какие ягодицы касались кресла, где сидите вы?
- Да пошёл ты!
- Пошёл, пошел. Витёк, не погоняй, трави по-малому. Сколько было нежных слов, сколько было грации, когда вместе мы тарам-пам-пам-пам, у канализации...Пот по лысине, меж бровей, с кончика носа, с подбородка, - бульк... бульк... бульк... "Ты послушай как из крана в ванну капает вода. Равномерно, неустанно - кап-раз, кап-два..." Пар вонючий ржавьё зеркала покрыл, ест глаза и почти не видно уже на поверхности медленно растекающегося бордового пятна. И уже не больно... Бульк, бульк, кап, кап... Это совсем не больно...
10
- Не богьно?
- Не больно, доктор.
- А здесь?
- И здесь не больно.
- А так?
- Да нет же, сколько можно?
- Почему так мгачно? Гадоваться надо. Выпогзаем потихоньку. Тгуп ведь по сути пгивезги. Что-нибудь оттуда помнишь?
- Глаза.
- Ггаза? Чьи ггаза?
- Женщины.
- Богьше ничего? Звуки, кгики?
- Дождь шёл...
- Ну?
- Шёл дождь...
...Шёл дождь, Кончик поник в луже и уже не закрывался от ударов, самым краем жизни ощущая хруст разваливающегося черепа. Бритые мальчики сосредоточенно добивали его обрубками металлической трубы. Последнее, что выхватило сознание, - женщина, безжизненно осевшая на красный асфальт у открытой дверцы сияющей в брызгах "Вольво". Кровь заливала перевёрнутый мир...
11
- Какой год, доктор?
- Втогой.
- Что-о-о?!
- От Гождества Хгистова, если отбгосить две тыщи впустую чеговечеством истгаченные. Или ты в Тоге? Тогда пять тысяч семьсот... Нет, не похоже, таких в Тоге не дегжат.
- Я нигде, доктор. Ни там, ни там. С Богом у меня отношения взаимные. Я в него не верю, он в меня.
- Убедитегьно. Бога нет, зато пгоггес нагицо. Сестга, свидания газгешаю. Погчаса, не богьше. Сидеть, ходить понемногу. Пога жить, богьной, хватит дгемать, - предрешил Циклер, гордо повёл рыжим клинышком и ушёл продолжать чудеса в медицине катастроф.
Отбросались шторы, распахнулись трисы, ворвалось солнце, сверкнуло белозубой улыбкой сестрички-эфиопочки, выявило под прозрачным её истинные формы, резануло по глазам, вышибло пару тёплых слёз, согрело. За окном возродились деревья, гонимые весенним шумным ветром, и крикливый поток еврейской действительности. Протиснулся в дверь и положил густую тень огромный Донатов.
- Что я тебе говорил, Кончик? Всё херово на Святой земле...
- Да уж. Это пресловутое правило говённых демократов.
- Именно. Ладно, всё впереди. Мишка Циклер обещает через неделю - две на волю. Какие планы?
- В пампасы. Какие у меня могут быть планы? Ни жилья, ни денег, ни работы. Одна надежда, - сын в Москве, отыскался, Наташа. Семья как-бы. Я тебя просил... Как там?
- Значит так, Кончик, - озабоченно сошлись морщины на мощном лбу Донатова, - докладываю: запрос по всем каналам сделан, московские коллеги работают, Игорёк со своим, "Жди меня".
Стахановцы пера подключились. Но пока без результата. Пока ничего утешительного. Среди Герасимовых таких не нашлось, Солянка большая, в каждую дверь не сунешься. На передачу никто не обращался. Пелевина аккуратно достали, - говорит, не жил там никогда, открещивается, лается, как Чапаев в пустоте. Валя Пономарёва что-то слышала, и Люсю Герасимову знала, и жила с ней, но такой истории не помнит. Тоже не жалует.
- Но адрес-то она должна знать.
- Да в том-то и дело, что не было такой квартиры на Солянке! Не-бы-ло! У Трёх вокзалов жили. Имя твоё ничего ей не напоминает.
- Я что, всё это придумал?
- Я тебе этого не говорил, Кончик. Ищут. Но логических ходов всё меньше. Циклер психиатра советует после выписки.
- Да пошёл он. Быть этого не может.
- Говорит, может. Комплексная травма, несовместимая с жизнью. Голова - сплошь жестянка. Ты ещё в зеркале себя не видел. И не смотри, не советую.
- Не оставляй, Дима, прошу тебя. Это последнее, что меня держит. Это не высокие слова, ты меня знаешь. Ищи... - задавил слёзы Кончик.