Не надо меня лечить, не отнимай мой кошмар!
Я не хочу быть здоров один, я еще должен держать удар
За себя, за Него, и ударить в стекло
С шипами, в которые бился крылом
Он один, без меня, а я только ждал,
Слушал, просто смотрел в себя и искал...
Я не помнил, как рвали на части Его,
Но не верю, что нам не вернуть ничего:
Я ведь тоже - Ангел! Ангард! На меня!
Брат, мы вместе пойдем в этом шквале огня.
-- Как это мило с твоей стороны, Гийом, что ты решился заехать ко мне, бедному изгнаннику, -- при последних словах маркиз де Сад опустил свои фиалковые глаза и взял со стола большое и блестящее зеленое яблоко. Он помолчал секунду, а потом вновь вскинул трогательно-невинные пушистые темные ресницы. -- Не хочешь ли присоединиться к моей скромной утренней трапезе?
Гийом неприязненно оглядел комнату маркиза. Художественным беспорядком его удивить было крайне трудно, но на этот раз он чувствовал невыносимое отвращение, хотя и имел репутацию "самого опасного человека" при королевском дворе.
Утреннее солнце с трудом пробивалось сквозь плотные занавеси темно-зеленого цвета, и этот ядовитый инфернальный оттенок придавал всей обстановке что-то ирреальное, на что, видимо, и рассчитывал сам режиссер-постановщик.
Посреди комнаты стоял огромный стол, заставленный полупустыми бутылками вина, тарелками с остатками еды, между которых в изобилии попадались виноград, яблоки, персики, причем многие - уже надкушенные. Некоторые из участников ночного пиршества находились здесь же, но в состоянии явно невменяемом. Несколько существ непонятного пола вяло корчились на постели необъятных размеров, занимавшей весь угол комнаты. Одна из дам, мясистая, с безразличным выражением лица, перевешивалась через спинку кресла, причем ее длинные рыжие волосы свисали до самого пола, что придавало ей сходство с овечьей шкурой, приготовленной для разделки.
Мимо -- из одной комнаты в другую -- прошествовала еще одна дама в чем мать родила с тем же безразличным выражением лица, но по временем притормаживающая для того чтобы совершить некоторые телодвижения сексуального характера, ни к кому, впрочем, конкретно не относящиеся.
Гийом поморщился и откинул назад роскошные черные волосы своим обычным неподражаемым жестом.
-- С твоего стола я не возьму ни крошки, дорогой Донасьен, -- сказал он, перешагивая через очередную даму, распластавшуюся на полу без признаков жизни. -- У меня нет ни малейшего желания превращаться в одну из твоих кукол, -- и он обвел комнату глазами.
Донасьен усмехнулся:
-- Ну, как хочешь! Ты сам не понимаешь, какой потрясающий эксперимент я провел, и скоро мой... как ты его называешь "театр" докажет всему миру, что человек по своей сути -- всего лишь машина. Да, да, мой друг, и не надо делать такого лица, как будто ты только что вышел из монастырской школы... Кстати, напомни мне о монастыре, вернее, его воспитаннике! Я хотел как раз об этом поговорить с тобой.
А сейчас... Посмотри на этих мальчиков и девочек! Они ведут себя, как послушные мне машины. Мир абсурден, Гийом, и ты не хуже меня это знаешь. Наши условия существования безумны, и всё, что может согреть мертвые глаза людей -- это бунт, нарушение всех норм, революция! И можешь не усмехаться с таким презрением. Я уже много сделал для того, чтобы всколыхнуть ваше общество, застывшее в кукольном па придворного танца. А теперь мне совершенно необходим твой маленький "мотылек", который своими огненными крылышками способен зажечь это Мертвое море.
Гийом нахмурился, и его рука невольно легла на рукоять шпаги:
-- Ты и сам не понял, что сказал, Донасьен, ты не знаешь, с кем имеешь дело! -- Он надменно выпрямился, и за его спиной сверкнули прекрасные сине-черные крылья. Однако Донасьена, похоже, это нисколько не смутило.
Он тонко улыбнулся.
-- Я знаю, кто ты, Хранитель, и я знаю, что твой Даниэль -- тот самый потерянный Грааль, Ангел с Огненными Крыльями, и как не знать этого тому, чья родина -- Прованс, где Грааль остается до сих пор со времен последнего крестового похода Симона де Монфора?.. И кто сумеет всколыхнуть страну Содома, как не два Ангела, пришедшие в этот город перед тем как он был уничтожен огнем и серой?.. У нас общие цели, Гийом! -- Лицо маркиза раскраснелось. Он приблизился к графу, как заговорщик, не замечая, как неприязненно отстраняется от него его собеседник.
-- Мы вместе сбросим этого глиняного колосса, превратив его в ничто! И меня не волнует, согласитесь вы или нет! Я сделаю то, что задумал, и вы обязательно вспомните о моих словах в тот день, когда с лица земли будет стерта Бастилия! Я сделаю это! -- Его лицо буквально пылало. Он схватил Гийома за руку, но тот мгновенно отбросил ее в сторону, как если бы на кружева его рубашки опустился паук.
-- Тюрьма по тебе точно плачет, приятель Донасьен, -- сказал он таким же доверительным тоном, каким до этого говорил с ним маркиз. Его улыбка сверкнула солнечным лучом, преломившимся через ледяные волны изумрудной Адриатики. -- Или дурдом... А, может быть, и то, и другое вместе.
Ксавье проснулся от негромкого, но настойчивого звяканья и шелеста в соседней комнате. Каждый раз пробуждение становилось для него сущим кошмаром. Он еще не пришел в себя от такого яркого сна, к тому же недосмотренного. Он испытывал досаду оттого, что не может расшифровать это послание, пришедшее из страны, которой нет.
Некоторое время он просто лежал без движения, ожидая, когда пройдет приступ тошноты с одной-единственной мыслью: "Кофе сейчас мог бы воскресить меня..." Потом, когда реальность, ворвавшаяся в его жизнь так грубо и бесцеремонно, как уличная проститутка, поспешила напомнить ему о причине непонятных шумовых эффектов: сегодня Анри собирался на очередную войну и, похоже, никого ждать не собирался. Ксавье знал: максимум, что он услышит от уходящего парня - "Ну, пока". Он сразу ярко представил себе Анри - высокого тоненького мальчишку с медовыми глазами, так похожего на него самого, который еще через пару лет станет точной копией Ледяного Ангела.
Содрогаясь от приступов тошноты, Ксавье открыл глаза и приподнялся на постели. Рядом, отвернувшись к стене, спал Дани и, казалось, нет на свете такой силы, что способна разбудить его. Ксавье тяжело вздохнул: такое состояние у Дани продолжалось уже несколько дней, и оно начинало беспокоить Ксавье всё больше и больше.
Он поднялся и отправился на шум, по дороге привычно посмотрев на себя в зеркало. Да, стареешь маэстро: прозрачные зеленые глаза уже утратили обычную радостную яркость и, заглянув в них, он смог бы увидеть только трагическую цепь всех прожитых им жизней. В длинных волосах серебрилась седина, и он подумал, что похож на Казанову в его печальной старости. Осталось только писать мемуары... Он усмехнулся подобной мысли. Мемуары! Какая чушь! Он сейчас уже превратился в надгробный памятник самому себе, а его мемуары вряд ли будут интересны кому-то уже через пару лет после его смерти. Факт есть факт, Ангел. Кажется, тебе суждено навсегда остаться в этой Комнате для Ангелов, где они с Даниэлем добровольно заперли себя...
Он вошел в комнату Анри. Мальчишка даже не обернулся, занятый тем, что набивал солдатский мешок предметами, которые казались Ксавье идиотскими и, как минимум, неприятными - петардами, воздушными пистолетами и даже "мухами". По всему полу были рассыпаны плакаты с немецкой и русской агитацией времен Второй Мировой войны.
-- Господи, да когда же ты забудешь об этом, Анри, -- вздохнул Ксавье.
Анри обернулся, и легкая улыбка тронула его губы.
-- Это мне нужно, Гийом, -- сказал он.
Ксавье наклонился и поднял с пола один из плакатов, на котором посреди инфернального фона, где с легкой руки неизвестного художника смешались пространства, был изображен немецкий солдат в желтом кителе, прямо с поля сражения протягивающий руки к изможденному горожанину в очках - эдакому интеллигенту-доходяге, который протягивал ему на раскрытых ладонях несколько снарядов.
-- Мне это совсем не нравится, -- сказал Ксавье.
-- Я знаю. Дани тоже не нравится, -- коротко ответил Анри и тоже улыбнулся, и в этой улыбке ясно прозвучало продолжение того, что он не произнес вслух: "Но мне это совершенно безразлично. Я сделаю то, что запланировал, и ничто мне не помешает"
Он запихал в свой солдатский мешок "Книгу самурая" и, наконец, поднялся с пола:
-- Мне пора, -- произнес он. - А ты, Ксавье, лучше за Дани последи. С того времени как мы стали жить вместе, он почти не просыпался. Не знаю, как тебе, а мне это совсем не нравится. Вот посмотри, какое стихотворение он мне оставил:
У него есть крылья,
Но он боится упасть...
И видеть - невыносимо,
И хочется только спать,
Играть в ушедшие войны,
Искать обломки крестов...
И мысли его спокойны,
Глаза - прозрачнее снов...
Так спи, мой несбывшийся Ангел,
Тревожить тебя - нет сил.
Прощай. Уходи. Оставим
Всё то, что уже забыл
Ты прочно и так надежно...
В аллеях кружит листва,
И с каждым шагом так сложно
Найти простые слова.
"Вернись!" - не скажу под пыткой.
"Верни!" - он не скажет сам.
Сверкнут в полумраке крылья,
Которых так долго ждал
Один только я... И простился
С надеждой, летящей вслед
Осенним, ушедшим листьям...
Нас - больше - с тобою - нет...
-- Я отвезу тебя на твою войну, -- обреченно произнес Ксавье. - Пойдем. Не думаю, что за пару часов с Дани что-то произойдет... А потом я что-нибудь придумаю. Мне кажется, Дани сильно переживает за тебя.
-- Ерунда, -- отмахнулся Анри. - Я же вернусь. Он считает, что я уже ушел, но он ошибается.
Вместе они вышли во двор, залитый утренним солнцем, и Анри бросил прощальный взгляд на дом.
-- Мрачный вид, -- прокомментировал он. - А ведь когда-то это был мой замок... Везде - укрепления, гербы с горностаями... Помнишь? Отсюда чуть ли не вся Бретань просматривалась, как на ладони... Везде - леса и море, бесконечные леса и бесконечное море... И все время ветер, холодный, соленый...
Что-то кольнуло Ксавье прямо в сердце. Для него это всегда было нехорошим знаком. Он встряхнул головой, отгоняя мрачное наваждение, а потом подошел к машине.
-- Поехали, Анри, -- сказал он, открывая дверцу "шевроле".
Анри сел в машину и, резко обернувшись назад, плюхнул мешок со своими вещами на заднее сиденье.
-- Здесь жарко, как в консервной банке, -- раздраженно заявил он Ксавье, опуская стекло. - Прежде чем мы доберемся до станции, или расплавимся как часы на картинах Дали, или станем похожи на курицу Сикейроса.
Ксавье снисходительно улыбнулся и включил кондиционер.
-- Сейчас станет немного полегче, господин искусствовед, -- сказал он, глядя на парня, не отрывающего напряженный взгляд от дерева в конце дороги. - А что, собственно, с тобой происходит, Анри? Почему ты так нервничаешь?
-- Со мной ничего не происходит! - огрызнулся Анри. - Со мной все в порядке!
Он низко опустил голову и сжал ее изо всех сил тонкими загорелыми руками.
-- Я вижу, -- спокойно сказал Ксавье. - Как его зовут?
Он завел машину и тронулся с места.
-- Кого? - спросил Анри с плохо разыгранным изумлением. Он рассеянно смотрел по сторонам и делал вид, что его чрезвычайно интересуют однообразные красоты пропыленных провинциальных лесов, проносящихся мимо.
-- Да парня того... -- Ксавье опустил стекло со своей стороны и закурил.
Анри вздохнул.
-- Серж. Мой брат. Опять будет пальцы веером гнуть...
-- И ты опять вернешься к нему, никуда не денешься, -- мягко сказал Ксавье. - Думаю, у вас подобные стычки происходят постоянно...
-- Всё равно обидно, -- вздохнул Анри. - Он совсем ничего не умеет, только снимать бои на пленку, а как лезть под пули, -- так непременно приходится мне. К тому же я не уверен, что на этот раз у нас получится третья мировая война. Опять толкиенисты обойдут на вираже.
При воспоминании о возможных соперниках его лицо раскраснелось, и дальше слова полились уже из него неудержимым потоком, водопадом, как и у всех детей. Он говорил и говорил, а Ксавье даже не старался особенно вслушиваться в разговор, только улыбался мягкой подбадривающей улыбкой. Он с тревогой посматривал на небо, где в бесконечной синей дали темнело что-то дымное и легкое, похожее на перышко, однако, кажется, это перышко предвещало большую бурю, а ливень означал в понимании Ксавье только одно... -- Плохо.. Хорошему человеку плохо. Плохо будет Приносящему Дождь... Которого они бросили одного в пустой комнате. Ничего особенного... Но почему тогда он чувствовал себя так, будто совершает предательство?
Только Анри не замечал ничего. Его подсознание с некоторых пор приучилось заглушать все идущие изнутри сигналы "эларм!". Он прятался в своей войне, -- второй или третьей мировой, как спрятался бы и в самом Армагеддоне, с головой, -- лишь бы не затронуть такие болезненные для него воспоминания, лишь бы забыть о гибели братьев, поскольку эти мысли могли вызвать в нем только бессильную ненависть и сознание того, что ничего изменить невозможно, не стоит и пытаться. Один раз выбравшись из переделки, непременно попадешь в следующую, и каскад синих роз, который ослепил их так недавно снова превратится в медленное умирание Огненного Ангела, совершенно неприспособленного в этой земной жизни, где привыкли забрасывать огонь грязью. Впервые Анри не видел выхода, а в такой ситуации он просто зверел. Если он не мог ничего изменить, то к чему тогда вся эта его нынешняя жизнь? Неужели только боль и раздирающие на части по ночам воспоминания?
Он старался не думать о своих крыльях, и, к грусти Ксавье, это получалось у него довольно успешно. Вот и сейчас он уже смотрел не на дорогу, а в дамский детектив в мягкой обложке, где игривая красотка обнималась с крокодилом.
Ксавье только вздохнул.
-- Пить хочешь? - спросил он, чтобы хоть что-то спросить.
Анри, не поднимая головы от книги, только кивнул.
Ксавье притормозил у придорожного магазина, рядом со стоянкой которого выжидающе стоял огромный негр с тележкой, выложенной льдом, посреди которого пестрели оранжевые бутылочки со свежим апельсиновым соком.
-- Одну секунду, -- сказал Ксавье и вышел из машины.
Он перебежал через раскаленную на солнце дорогу, и вдруг за его спиной завизжали тормоза, и мимо на бешеной скорости пронесся красный "корвет", из-под брюха которого валил темный дым и проблескивал желтовато бурый страшный огонь. За машиной тянулся длинный двойной тормозной след. Она проехала еще с десяток метров и остановилась в облаке неизвестно откуда взявшегося густого липкого пепла, и в воздухе распространился невыносимый запах горелой резины и плавящегося металла.
Мгновенно забыв об апельсиновом соке, Ксавье бросился к машине. Он совершенно не ожидал, что там, внутри этой груды покореженного огнем железа, может находиться хоть кто-то живой, и тем не менее, к его великому изумлению, из горящего "корвета" показался высокий человек в спортивном черном комбинезоне, сверкающем на солнце. Взглянув на Ксавье пронзительными глазами непонятного цвета, с лицом, черты которого невозможно было бы различить при всем желании от густой гари, он широко улыбнулся, так, если бы ничего особенного не произошло.
-- Взрыва не будет, -- сказал он. - Вы можете не волноваться, комиссар Фебюс. - Он достал из кармана мобильник и странно посмотрел на него. - Надо же! - воскликнул он. - Из-за такой ерунды! Мой мобильник не сработал! - Он развернулся в сторону леса, явно готовясь направиться в сторону от дороги. Он не нуждался в помощи, и Ксавье сразу это понял. Однако перед тем как скрыться в зарослях бересклета, странный водитель вдруг обернулся и посмотрел на Ксавье снова, приложив палец к губам:
-- Кажется, ваш мобильник тоже не сработал, комиссар... -- заговорщическим шепотом произнес он. - Смотрите, не опоздайте.
Ксавье почувствовал, как его рука помимо воли легла на рукоять револьвера, а тонкий, противный, чужой голосок в голове запел: "Любовь, Надежда, Вера... прижали к вискам револьверы!"
Дани открыл глаза как раз в тот момент, когда услышал шум отъезжающей от дома машины, и первое, что он почувствовал - чувство острого одиночества, брошенности. Конечно, они вернутся... Ксавье - раньше, Анри - немного попозже, даже улыбнется, счастливый и загорелый, выигравший очередную войну. Но это ничего не изменит. Что-то происходило с ним самим и с миром, который не желал принимать его. И теперь этот мир запер в своих стенах Грааль, чьи крылья всегда поджигали мир. Мир не хотел больше огня, как бы забыв, что вторым именем Дани было - Приносящий дождь.
Дани поднялся с постели и, как обычно, подошел к окну. Занавески вяло шевелились от ветра и, несмотря на то, что было только начало дня, всё в воздухе предвещало близкую грозу или, быть может, даже ураган. В которых снова обвинят только его одного...
Дани закурил, прошел на кухню. На столе еще осталась недопитая чашка кофе. Видимо, Ксавье так торопился (вернее, Анри так торопил его), что даже уехал, не позавтракав. Дани дотронулся до тонкого фарфорового края чашки. Раньше он так притрагивался только к губам самого Ксавье... Говорят, если выпить из одной чашки, узнаешь мысли друг друга... Дани усмехнулся. Сейчас он не был способен что-либо чувствовать. И чужой отвратительный голосок в голове пропел: "Любовь, надежда, вера прижали к вискам револьверы". Возможно, это действительно было бы для него "последней королевской милостью"... Тогда, во время "последней королевской милости" уничтоженный Анри Шахмезай еще был его другом...
Дани затушил сигарету в пепельнице и взял следующую.
В комнате становилось всё темнее; она окрашивалась в инфернальные оранжевые тона, а в воздухе, где-то высоко, звучал высокий и неслышный звук на одной ноте. Наверное, из-за таких же звуков бросались в море моряки с кораблей, случайно оказавшихся в Бермудском треугольнике.
Дани снова подошел к окну. Пейзаж менялся со скоростью курьерского поезда. Летнее утро, еще недавно такое солнечное, померкло, и его затянули низкие тучи, которые, однако, не обещали разразиться очищающим дождем. Нечто оранжевое, похожее на туман, стелилось над притихшей травой, которую не колебало ни одно дуновение ветерка. Если внимательно присмотреться к этому странному туману, то можно было увидеть, как он цепляется за кусты. Студнеобразный, он рисовал различные странные фигуры, контуры которых были расплывчаты и кривлялись, как будто издеваясь над чем-то, известным только им.
Один из кусков тумана оторвался от основной массы, выполз на аккуратную подъездную дорогу к особняку и превратился в полупрозрачного Шахмезая. Он стоял на дороге, не двигаясь, и просто страшно улыбался, глядя на Дани, как будто желал доказать своей улыбкой: Перворожденные неуничтожимы. "Возможно, -- сказал ему мысленно Дани. Он даже не удивился и не испугался такому неожиданному явлению. - Вы, перворожденные, лишены возможности развиваться... Вы останетесь с теми знаниями, что были получены вами при рождении. Именно поэтому будущее останется за Вторым, Последним, поколением Ангелов".
В ответ Шахмезай снова усмехнулся ("Посмотрим, посмотрим, за кем останется будущее, когда ты исчезнешь, полукровка... А ведь это так просто... Проще и быть не может!..), и вместе с этой усмешкой, высокий звук начал нарастать, делаясь совершенно невыносимым.
Дани выбросил в окно окурок сигареты и, не отдавая себе отчета в своих действиях, подошел к шкафу с лекарствами, висевшему на стене. Среди цветных этикеток, он безошибочно выбрал пузырек с красными капсулами. Его красно-золотые крылья стремительно меркли за спиной. Со стороны Дани напоминал ожившую куклу, которой кто-то руководит. Он положил в рот одну капсулу, как будто пробовал на вкус, а потом вдруг резко запрокинул голову и высыпал в рот всё содержимое пузырька. Он наклонился над раковиной, зачерпнул воды в ладонь и проглотил лекарство. Пузырек с тихим звоном упал на пол.
Дани подошел к столу, взял еще одну сигарету, и его губы произнесли без слов: "Последнее желание - сигарета", а потом вышел на крыльцо, совершенно не обращая внимания на колышущегося в воздухе Шахмехзая, который уже сделал несколько нетвердых шагов по направлению к дому. Дани подошел к гаражу и захлопнул за собой дверь. Он старался не смотреть по сторонам, потому что каждая травинка, каждое облако сказало бы ему яснее всяких слов, что он - безумен и, пожалуй, достаточно уже Ксавье тех мучений, которые он вытерпел из-за Дани во всех прошлых жизнях. Да, наверное, этого достаточно, и надо идти дальше.
Дани с сожалением бросил сигарету на пол, сел в машину, плотно захлопнул все двери и включил газ. Он закрыл глаза. В висках еще колотились последние стихи, и он еще что-то понимал, хотя и знал: это совсем ненадолго:
На губах - горький вкус сигарет,
В сердце - горечь стрелы отравленной,
По асфальту горячему тянется след
От крыльев, почти расплавленных.
Зелень глаз исчезает за лентой дождя,
Но огонь всё темней и суше...
Ветер, дым и полынь... От тебя уходя,
Повторяю: "Чем хуже, тем лучше..."
-- Ксавье, ну ты скоро? Долго мне еще ждать?
Ксавье вздрогнул от неожиданности, как будто его внезапно разбудили, и обернулся: Анри наполовину высунулся из машины, и весь его вид выражал крайнее нетерпение.
-- Опоздаем же! - снова крикнул он.
Внезапно поднявшийся жаркий сухой ветер взъерошил его темные волосы; солнце, почти обессиленное от надвигающегося марева, вырвалось из-за темной туманной тучи, и его слабый луч отразился в глазах мальчишки: они тоже блеснули сухо и жестко, внезапно сделавшись глазами того немецкого офицера, с которым Ксавье встречался в детстве.
Он шел к машине, а перед его глазами стоял сухой подтянутый человек в длинном черном кожаном плаще. Ему, тогда еще потерянному мальчишке из иезуитского приюта говорили, что с такими людьми лучше не встречаться, от них надо бежать как от бешеных собак. Но в прозрачных медовых глазах офицера застыла непонятная тоска, которую он никогда и никому не сможет высказать. Из-за этого он немного напоминал ястреба, который в своем полете поднялся слишком высоко в небо, и теперь воздушные потоки никогда не дадут ему спуститься вниз. Люди снизу смотрят на него и, быть может, слышат его пронзительный крик, но никто не понимает, что этот крик - прощальный, и птица уже никогда не узнает, что значит отдых. Ее сон может только стать вечным...
Теперь эта птица, похоже, на самом деле боялась подниматься в небо, чтобы не повторить своего последнего полета прошлой жизни.
Анри внимательно посмотрел на Ксавье.
-- Ну же, скорее, -- повторил он (снова те же властные сухие интонации офицера Генриха Риттера, который при желании мог настолько овладеть сознанием Анри, что заставить его забыть о тех прозрачных сине-черных крыльях, которые еще реяли за его спиной). - Да что вы оба, с ума посходили, что ли? Я - тот же, что был! Понимаете вы это? Вы с Дани? Просто вам был дан большой срок для отдыха, а мне - гораздо меньше! Я вообще пришел сюда в последний раз и только из-за вас!
Ксавье сунул апельсиновый сок ему в руку и взялся за руль. Тревога нарастала в нем, как и эта надвигающаяся гроза. Ему не нужно было даже включать радио, чтобы понять: шторм будет, и все мобильники мира разом вырубятся, и, пожалуй, только он один сможет прорваться сквозь эту страшную преграду, созданную всеми отошедшими в прошлое Наблюдателями мира. Только благодаря своим крыльям. Похоже, сейчас ему нужно было наращивать скорость, как и тот странный водитель, исчезнувший в лесу, беспечно бросив грудой железа свою догорающую машину. Интересно, кем же он был?..
Анри проводил глазами черный остов машины с оплывающей краской.
-- Вот чудак, -- сказал он задумчиво. - И куда его так несло?
"Чтобы предупредить меня", -- чуть было не сказал Ксавье, но промолчал. В его голове прозвучало неизвестное имя - Айшма, но не было времени думать о том, что оно означает. Надо было как можно быстрее отправить Анри на его войну, где, по его словам, ничего не могло измениться: он собирался только еще больше ("Все равно мне не стать таким, как все эти гребаные арабы!" - смеялся он вчера) загореть и стать достаточно сильным, чтобы противостоять Сержу, огромному, как танк. И в тот раз Ксавье тоже с трудом удержался, чтобы не ляпнуть ему: "А интересно, в каком из своих бесчисленных сражений ты грохнул этого человека, который в нынешней жизни является твоим братом? И интересно, сможете вы стать друг для друга братьями или нет? Мне всё больше почему-то кажется, что ответ на этот вопрос будет отрицательный... Тяжело жить с человеком, который когда-то, в забытой жизни, был твоим врагом, а теперь всё забыл, и помнит только, что ненавидит, и не может совладать с неконтролируемой ненавистью... Да, у нас всё было по-другому... К тому же у твоего нынешнего брата нет крыльев, а я на собственном опыте убедился, что вряд ли стоит тратить время на чью-то инициализацию..."
Тем временем ряд деревьев становился всё реже, все чаще в параллельные ряды подстраивались "дальнобойщики" и разноцветные малолитражки, развозящие продукты по магазинам.
-- Скоро будем на месте, -- сказал Ксавье. - Да не волнуйся ты так, Анри. Без тебя не уедут. - И он даже сделал слабую попытку улыбнуться, но вышло это у него как-то криво и неудачно.
-- Ага, -- отозвался Анри, обернулся назад и вытащил с заднего сиденья свой мешок.
Ксавье краем глаза посмотрел на него и невольно поморщился. Анри перехватил его взгляд и недовольно пожал плечами: "Не нравится - не надо, я всё равно сделаю так, как считаю нужным..." - "На здоровье, братишка, -- взгляд Ксавье стал темным и чужим, как это происходило каждый раз, когда он видел перед собой непробиваемую стену. Только теперь ему было больно от того, что эту стену старательно и не отдавая себе в том отчета, выстраивал сам Анри. - В дерьмо не вляпайся..."
Но теперь всё внимание Анри уже целиком завладело зданием вокзала, где его ожидали приятели, собиравшиеся на свою Третью мировую, как будто речь шла об Армагеддоне и спасении мира.
Едва Ксавье остановил машину на стоянке, как Анри выскочил из нее, махнув на прощанье рукой:
-- Ну всё, пока! Вон - ребята, меня уже ждут! - И он побежал к небольшой группе парней, одеяние которых заставляло вспомнить о конце Второй мировой и группах потерянных воинских подразделений или дезертирах, обшаривающих все леса в поисках пропитания. Выцветший и оборванный сброд, хотя наверняка большинство из этих юных "героев" были детьми вполне обеспеченных родителей, но стремились выглядеть как можно натуральнее. И это им, похоже, удалось. Ну, может, им и далеко было до победоносного вида армий Вермахта, в начале войны шагающих по всему миру, но финал был передан неплохо, вот только оптимизма этот финал почему-то не вызывал.
Анри слился с толпой парней, одетых в вылинявший камуфляж, а в голове его снова зазвучали стихи Дани:
Никогда -
Громыхают вдали поезда,
И опаленные перья падают
В темной комнате для Ангелов...
Никогда -
Шелестит во всех реках вода,
В которую не войти -
Собаки, конвой, конец пути...
Никогда -
Даже если губы прошепчут: "Да"
Июль раскрывает створки,
За которыми - темная осень.
У темных Ангелов в волосах проседь.
Огонь велят затушить, и - "pour qui?" -
Не спросишь, ибо всего три метра
Идти вперед, заслонясь от ветра,
И повторять лишь одно: "Никогда..."
Уходят Ангелы, дождь, года...
Не останавливайся
И иди дальше,
Спаси тебя Ангел
От зла и фальши...
Ксавье резко развернул машину обратно. Темное облако на горизонте выросло и приобрело инфернальные оранжевые оттенки, и это ему совсем не нравилось.
И снова он гнал машину по внезапно опустевшему автобану: видимо, все водители, в отличие от него, успели получить сигнал штормового предупреждения. Он сам не замечал, как стремительно ползет стрелка на спидометре: вот только что она дрожала на цифре "сто", но плавно начала перемещаться: сто двадцать, сто восемьдесят, двести... Он не замечал, что деревья за окном уже слились в одну коричневато-зеленую массу с желтоватыми прожилками - признаком неумолимо приближающейся осени. "Кто думает в самой середине лета об осени, Ксавье?" -- насмешливо спросил его внутренний голос.
Ксавье вынул сигарету из пачки "Житана" и закурил. Небо на горизонте постоянно меняло свой цвет, как бы совершенно не желая соглашаться с доводами внутреннего голоса Ксавье: оно напоминало уже огромное изорванное крыло с рваными черными прожилками. Устрашающее и омерзительное зрелище.
Смутные подозрения и неосознанная тревога Ксавье, наконец, начали приобретать вполне реальные очертания. Это крыло он не смог бы забыть и до конца жизни. Целый день, с самого утра, его преследовали знаки, и вот этот был, пожалуй, самым неприятным. Он мог означать одно: по крайней мере один из Перворожденных выполз оттуда, куда его загнал Грааль. Как и каким образом это ему удалось? Времени обдумать это совершенно не оставалось. Ксавье был уверен в одном: Шахмезай рядом, он не готов уйти окончательно, вернее, всеми силами не желает этого. Перед его глазами стояло широкое лицо, непрерывно меняющееся, как лицо одного и того же актера в разных кинофильмах: прищур "доброго доктора", вальяжная поза преуспевающего адвоката, холодный и жестокий взгляд наблюдателя-пирата Самиазы...
"Никому нельзя верить, -- подумал Ксавье, -- особенно тем, кто готов был назваться твоим лучшим другом. Он узнает твои самые больные места, а потом, выбрав подходящий момент, ударит тебя по самому больному и дорогому. Кажется, ты ничего в этой жизни особенно не боялся, Ксавье, кроме старости? Но теперь, когда ты уже почти забыл, что означает это слово, нашлось самое больное и дорогое, по которому можно бить бесконечно. И он будет наносить удары с тупостью нерассуждающей машины и, кто знает, кого еще он с собой приведет? В воображении (какое же оно у тебя всегда было яркое, Ксавье! Чересчур яркое! Даже странно, что ты не стал писателем, как Дани...) возникла, вскинулась к самому небу пестрая визжащая волна. Женщины, женщины, опять женщины... Обычные озверевшие вакханки и фурии и переодетые женщинами мужчины... Он почувствовал приступ внезапной тошноты и закашлялся.
Внезапно поднявшийся ветер резким порывом, словно огромной невидимой рукой, швырнул на лобовое стекло, огромную горсть листьев и поникший цветок желтой лилии. От неожиданности Ксавье затормозил и понял, что находится перед развилкой. Вдаль по-прежнему уходила пустая лента автобана, а совсем рядом змеилась небольшая обходная трасса, не имеющая даже цифрового обозначения.
Почти не раздумывая, Ксавье свернул на эту неизвестную трассу. По его подсчетам, если они с Анри добирались до вокзала час, то эта трасса могла сократить время почти вдвое, что было немало, поскольку откуда-то с этого смурного неба в окно уже долетали редкие дождевые капли, и их цвет казался Ксавье таким же желтым, как цвет всего окружающего пейзажа, впитавшего в себя больное солнце.
Ветер тем временем нарастал, и машине с трудом приходилось преодолевать его сопротивление, хотя стрелка спидометра уже перевалила за двести, и Ксавье рисковал оказаться в канаве, после чего продолжать путь пешком, как и его утренний неожиданный знакомый.
Издалека послышался беспокойный шум моря. Трасса бежала вдоль прибрежной полосы, и Ксавье мог видеть взлетающие вверх клочья белой пены - предвестники бури, вот только теперь они при всем желании не напоминали ему белых единорогов, вышедших из волн, чтобы спасти погибающий город.
Вот одна из волн поднялась выше всех, почти до самого неба, впитав его желтые и оранжевые краски. Она застыла в воздухе некоей библейской водяной стеной, которой, впрочем, не требовалось, преграждать путь фараону. Разве что теперь в роли этого фараона выступал ты, Ксавье...
Волна исказилась перед тем как обрушиться вниз, и Ксавье на мгновение увидел знакомую приземистую фигуру, отливающую всеми оттенками оранжевого. Он мог бы поклясться, что видит торжествующую ухмылку на его небритом лице и удовлетворенно сложенные на животе толстые руки. Секунда - и водяной монстр из прошлого рухнул вниз, рассыпавшись на тысячи брызг. И в это же мгновение мотор машины Ксавье заглох, как по волшебству.
В салоне воцарилась оглушающая тишина, и только чужой голос торжествующе объявил: "Всё, приятель, приехали! Не сработал твой мобильник!" Единственное, что понял в этот момент Ксавье - это чистая правда, и не стоит тратить время на то, чтобы ковыряться в моторе... Хотя бы потому что Шахмезай изволил неведомо как выползти из своего прогнившего угла. Видно, ему там здорово не нравилось.
Ксавье выругался и вышел из машины, посмотрев на нее с бессильной злостью, как будто она была в чем-то виновата. Отчаяние встало в горле жестким шершавым комком. Он пнул ногой колесо, вложив в этот удар всю свою бессильную агрессию, а потом, как совсем недавно Анри, обхватил голову руками и медленно направился к морю, дрожащему и переливающемуся в его глазах... Видимо, от слёз, которые он не замечал. Но это было не удивительно: ветер, холодный и беспощадный, бил по лицу наотмашь.
Ксавье присел на корточки, и каким-то чудом ему удалось закурить среди этого начинающегося светопреставления. Теперь уже он сам себе казался последним солдатом разгромленной армии, рассыпавшейся где-то по лесам, и помощи ждать неоткуда, разве что от этого ветра, так удачно прикидывающегося Шахмезаем и который, если будет на то его милость, просто порвет его на части, как Тузик грелку, избавив тем самым от невыносимой боли и уже абсолютно четкого ощущения, что "добрый доктор" уже сейчас, в этот момент, находится рядом с Дани, и каким бы ни был быстрым Ксавье, он, если и придет, то к концу представления и никак иначе...
Волны дробились слайдами в глазах Ксавье.
Вот он, юный, счастливый, золотой от загара, с веселым смехом бежит к краю бассейна с длинноногой Марианной, тающей от счастья - сейчас, через минуту, она окажется вместе с ним в этой прозрачной, как их любовь, воде... Марианна, с легкой улыбкой отвращения преуспевающей кинодивы, вполглаза просматривает костюмный кинофильм, посвященный двум братьям. "Как это пОшло, Ксавье..." И он, не понимая, что с ним происходит, вдруг вскакивает и кричит что-то невразумительное о том, какая же она идиотка, пресыщенная жизнью буржуазка, которая не знает, не понимает и никогда не поймет, что он чувствует! И как он ненавидит их приличное общество, которое ему больше всего хотелось растоптать, уничтожить! Он швыряет на пол вазу с букетом черных роз. Розы падают на пол, до боли напоминая ему что-то... Если бы он мог хоть что-то вспомнить в своем неожиданном припадке ярости... Испуганное лицо Марианны, хватающей без разбору свои вещи и выбегающей за дверь. Ее последний взгляд. Ксавье кажется, что на ее лбу красным маркером написано: "Ксавье, я не верю... Это не может быть концом наших отношений! Так не бывает!" Но он очень скоро доказывает: бывает; он уже всё решил и прислал ей на прощанье большой букет черных роз, и даже приказал оставить его на постели. И он лежал там, похожий скорее не на цветы, а на огромную засохшую лужу крови...
Вот в каком-то гламурном кабаке друзья подводят к нему роскошную блондинку со словами: "Посмотри, Ксавье, как она похожа на тебя! Со стороны вы кажетесь братом и сестрой!" Слово "сестра" отзывается в его сердце отголоском такой непонятной и острой боли, что через несколько месяцев лже-сестра становится его женой. Его первый сын... Он ничего не чувствует... Жена сидит вместе с ним за одним столом и вдруг с исказившимся лицом, ставшим почти уродливым, со всего размаха швыряет ему в голову большую тарелку, надеясь попасть ему в висок острым краем. Он мгновенно уворачивается, но тут же память озаряется ослепительно-яркой кровавой вспышкой, и он даже видит почти прозрачный силуэт неизвестного молодого человека, стоящего на коленях в луже крови. Ему кажется, что в этот момент его ударили под ребра заточкой гопника. Он молча встает из-за стола. Его глаза кажутся совершенно спокойными, прозрачно-зелеными, чужими. Он уходит, чтобы никогда не вернуться и чтобы через несколько лет услышать от сына единственную правдивую фразу: "Ты мне не отец!" Тогда ему не было больно...
Он уже разучился чувствовать боль к тому времени. Он боролся за отмену смертной казни и однажды, чтобы понять, что чувствуют осужденные, положил голову на гильотину. Это было не просто страшно... Ему показалось, что вслед за этим опытом точно последует дурдом, потому что он ясно услышал крик того молодого человека, который однажды уже появился вспышкой в его видении: "Гийом! Я люблю тебя!" А потом он почувствовал боль, страшнее которой на этой земле нет ничего. Он понял: этот молодой человек был казнен. А потом был сплошной алый туман. Он вскочил и бросился в туалет, где его рвало до полной отключки. А на следующий день у него начался жар...
Слайды, слайды... Гламурные кабаки, девочки, мальчики... Чья-то рука на бедре... Мужская, женская? Какая разница? Он склоняется над стеклянной полкой в туалете и через купюру втягивает в себя дорожку кокаина. Сразу в носу делается холодно, а по мозгам как будто чья-то невидимая рука проводит расческой. Теперь он может выдержать еще один вечер, прожить его, удержавшись от искушения лезвия бритвы в теплой воде ванной комнаты.
Ему, уже поседевшему, но по-прежнему привлекательному, неотразимому Ледяному Ангелу, молодая девушка клянется в вечной любви на ломаном французском. Он уже так устал, что готов поверить во что угодно, даже в то, будто сможет стать счастливым. Иллюзия развеивается через несколько лет, и он снова видит себя, тупо сидящим перед телевизором в компании огромной собаки и бутылки коньяка. И он всё чаще взвешивает револьвер на руке, он всё еще ждет чего-то и ненавидит себя за это...
И так было до того дня, когда появился Он, его брат, Огненный Грааль, в пламени темной Любви, бед, несчастий, счастья... Потому что, если любишь, не думаешь о том, что всё теряешь. Этого Всего не существовало больше, потому что он отдал всё за Путь, которым они шли вместе... Так неужели же этот путь должен был так бессмысленно прерваться здесь, на морском берегу? - Кажется, он прокричал эти слова, как будто хотел бросить вызов этому небу, превратившемуся в сплошное желтое крыло с черными прожилками. Отвратительное мертвое крыло...
-- Эй, кого я вижу! - раздался позади него веселый голос. - Ксавье!
Ксавье обернулся. Из-за грохота волн он даже не заметил, как рядом с его машиной остановилась серая "ламборджини". Рядом с ней стоял его старинный приятель Филипп Кавалли. "Приятель... -- подумал Ксавье. - Громко сказано! Какие сейчас могут быть приятели! Скорее уж - приятный конкурент..."
-- Ты что, следишь за мной? - откликнулся он на приветствие не совсем вежливо, однако подошел ближе. - Типа "не расстанемся с тобою никогда?.." - он уже почти смеялся, однако его улыбка напоминала скорее усмешку волка.
-- Ага, -- охотно рассмеялся шутке Филипп. - Ты что тут делаешь один в такой романтичной обстановке, на берегу моря, противный?.. У тебя какие планы на вечер? - он говорил, не замолкая и совершенно не замечая, как внезапно взгляд Ксавье становится всё более внимательным, а глаза темнеют. - Давай как раньше - смотаемся в кабак, девок возьмем, покажем, на что мы еще с тобой способны!
Молчание Ксавье он воспринял как знак согласия и дружески похлопал его по плечу.
Ксавье встрепенулся, и его лицо озарила прежняя солнечная улыбка.
-- Конечно, дружище! - произнес он и, открыв дверцу машины, сел за руль. - Тачка у тебя классная! - подмигнул он Филиппу и немедленно врубил газ, оставив ошалевшего от такого, не вписывающегося ни в какие рамки, поведения бывшего приятеля по гламурной жизни, в полном одиночестве на бушующем морском берегу...
Ангел мой, ты смотришь на море,
Сияющее, как глаза твои,
Последним сиянием вечной любви...
Я знаю, с тобой мы увидимся вскоре,
И будет закат, багровый, как крылья,
Которые вспомнить ты так и не смог,
И будет ливень, без слез и тревог,
Без прошлого, что нас с тобой опалило,
И всё, что так дорого было, не унесёт
Соленый ветер, свободный, как счастье,
И только полет будет в нашей власти,
И, вспомнив меня, ты вдруг вспомнишь ВСЁ...
Предметы расплывались в глазах Дани, становились зыбкими, колеблющимися, и в этом мареве, уже наполненном острыми запахами приближающейся грозы, пробивающимися сквозь газ, возникла смутная, вся в оранжевом свечении фигура Шахмезая. Дани мог даже рассмотреть каждую морщину на его лице и даже некую небрежную небритость. Бывший наблюдатель широко улыбался.
-- Все-таки, я всегда говорил, что ты - послушный мальчик, Дани. "Не расстанемся с тобою никогда!" И в аду тоже! Ты всегда считал, что ад возможен только на земле, но я покажу тебе нечто более интересное и, надеюсь, что Ксавье, застрявший сейчас на берегу своего любимого моря, не отправится за тобой, как Орфей за своей Эвридикой. Правда, насколько мне помнится, поход Орфея завершился полным провалом, а в конце жизни ему, как и вам обоим, оторвала голову толпа обезумевших вакханок! - Он уже хохотал в полный голос. - А все потому, что любить надо кого положено, а не того, к кому вас тянет ваше нежное сердечко! А потому и конец жизни у вас, милейший д'Азир будет не как у всех нормальных людей - с кадрами прожитой жизни (оставим это кино вашему драгоценному Ледяному Ангелу!) Лучше посмотрите нечто другое, Темный Свет, который всегда не оставлял после себя камня на камне, что в истории, что в человеческих душах...
Она целовала его губы, прижималась к нему всем своим влажным телом, ее темные волосы струились по стройной спине тонкими змеями.
-- Дани, -- шептала она. - Дани... Ты только мой... А я - навсегда твоя, мой Огненный Ангел. Я не могу без тебя, я люблю тебя...
А он не чувствовал ничего, кроме обычного (ну почему же "обычного"... если уж быть до конца откровенными, то сильного, очень сильного...) желания, к тому же, кажется, сдобренного каким-то напитком, предварительно подсунутым ему отцом очаровательной Марианны, дворецким Жермоном Самиазой, который в последнее время взял в привычку регулярно навещать опального маркиза де Сада в его Лакосте. Даниэль не задумывался о его частых отлучках, как никогда не думал ни о чем другом, если рядом с ним находился Гийом, заменивший ему весь мир, всё небо, всё солнце. Он и был его солнечным божеством, и если бы в этот момент его голова не была окончательно одурманена неизвестно какой травой, он мог бы подумать, что скажет это божество, застав в своем доме такую сценку, впрочем, для своего времени совершенно обычную.
Он закрыл глаза. Ему постоянно казалось, что откуда-то издали доносится торопливый стук копыт коня.
-- Скажи, что любишь меня, -- шептала Марианна, целуя его грудь.
-- Люблю... -- прошептал Дани.
-- "Люблю тебя", -- поправила Марианна, зарываясь пальцами в его волосы.
-- Гийом... -- так же тихо произнес Дани. - Люблю тебя... Прости меня... Я виноват перед тобой... Но я сам всё исправлю... Люблю тебя...
-- Чёрт! - воскликнула девушка. - Да посмотри же ты на меня, Дани! У меня такие же темные волосы, как у него! У меня такие же зеленые глаза, как у него!
-- Но ты - не он, -- сказал Дани.
В следующую секунду дверь в комнату распахнулась: Гийом едва не вышиб ее ударом ноги. За его спиной маячила встревоженная физиономия дворецкого Самиазы (этого типа, скорее всего, беспокоил возможный расчет, а оставлять свое место по каким-то одному ему ведомым причинам он не собирался ни за какие блага мира).
Отшвырнув в сторону шляпу, он подошел к постели и, ни секунды не церемонясь, стянул с нее покрывало.
Марианна взвизгнула и вспыхнула не столько от стыда, сколько от гнева и возмущения.
-- Что за блядство?! - мрачно произнес Гийом, резко откинув назад гриву темных волос. - Пошла отсюда вон, проститутка! А с тобой, Даниэль, я разберусь позже! Да и со всеми в этом доме! - Он обвел глазами комнату.
Поскольку Марианна отползла в дальний конец кровати и, похоже, выбираться оттуда не собиралась ни за что (она как будто стала каменной - ослепла и оглохла), то Гийом поднял вверх руку, затянутую в перчатку, подзывая дворецкого.
-- Если тебе дорого это место, -- сказал он, отчеканивая каждое слово. - Сию же секунду забери отсюда свою блядь. И если при мне еще раз покажется на глаза - в Париж отправлю, в публичный дом! Дядюшка мне в этом деле поможет! - он нехорошо расхохотался.
Самиаза немедленно, с невесть откуда взявшейся простыней, подбежал к Марианне, укрыл ее, как маленькую девочку и, взяв на руки, направился к двери.
-- Да... -- медленно выговорил Гийом, останавливая его на половине дороги. - Если точно установлю, какое дерьмо от моего приятеля Донасьена ты подсунул Даниэлю, я тебе его полную жопу напихаю, понял? А теперь - вон пошел!
Только когда дверь захлопнулась, его плечи слегка вздрогнули, как от озноба. Его пальцы судорожно сжимали эфес шпаги.
Он сбросил на пол камзол, подошел к окну и задернул его тяжелыми шторами. Сиреневая ленточка, которой были перехвачены его волосы, соскользнула вниз, и длинные волосы рассыпались по плечам. Его глаза были прозрачны, как зеленые волны моря, через холодные волны которых внезапно преломился солнечный луч.
Даниэль с трудом поднялся, молча подошел к нему и опустился перед ним на колени, склонив голову и как бы отдавая свою жизнь в его полное распоряжение. "Ты имеешь полное право убить или прогнать меня, -- говорила сама за себя эта поза. - И это - одно и то же. В любом случае я умру, я это заслужил..."
И столько покорности и раскаяния было в нем, что Гийом опустился на колени рядом с ним и осторожно приблизил к себе его лицо, залитое слезами.
-- Я могу любить только тебя.... - беспомощно прошептал он и приник к его губам. Последним, что он слышал, были отголоски чьих-то слов: "В этом замке самые мягкие шкуры оленей..."
Ветер, ливень, битое стекло...
Кружится весь мир в безумном танце...
Сразу понимаешь, что прошло
Сто столетий, нам пора расстаться.
Скольким я заглядывал в глаза
Ласковым, морским и невозможным,
Как волна морская, бирюза...
Сам себя опутывая ложью.
Я взлететь хочу, как ветер, ввысь,
Зная, что вернуться не сумею.
В темноте белеет лишь карниз,
Ты зовешь... Я глаз поднять не смею...
Я иду... Лишь протяни мне руку...
Что мы называли ТАМ разлукой?..
Издали - возможно, из-за надвигающейся бури, -- дом казался окруженным призрачным оранжево-красным сиянием, как будто он горел в огне, и даже с десятка метров можно было различить каждую трещинку, каждый сучок на деревянных перилах. Ступени были засыпаны листвой, сорванной ветром с деревьев, из-за чего дом казался совершенно необитаемым. Конечно, можно было бы предположить, что Дани так и не выходил сегодня на улицу и, возможно, по-прежнему лежит сейчас на кровати, как и много дней подряд, напоминая навсегда заснувшего принца из неведомой сказки.
Первые крупные капли дождя упали на землю, а через секунду ливень обрушился сплошной стеной, сгибая молодые деревья и грозя полным обесточиванием всей округе. Но даже ливень не мог разорвать клочья оранжевого тумана, так напоминающего кривляющиеся фигуры, не подходящие к дому близко, но как будто ожидающие чего-то с огромным нетерпением.
Ксавье с силой ударил по педали, и тормоза издали резкий визг. Машину немного занесло на мокрой земле, и она остановилась прямо перед крыльцом. Ксавье бросил руль, рванул дверцу автомобиля и вылетел из него, как будто внезапно вспомнив о своих крыльях. Его первым движением было -- броситься к ступеням, ведущим в дом.
"Нет, -- мелькнуло в мозгу яркой вспышкой. - Не туда! Остановись, или потеряешь время!" Это был настолько четкий и властный голос, что Ксавье остановился, задыхаясь, и быстро огляделся вокруг, пытаясь не обращать внимания на сбившихся в кучу оранжевых призраков тумана.
Гараж был закрыт. Как обычно. И все же что-то здесь было не так. Ксавье привык доверять своему шестому чувству, почти звериному чутью. Быстрым шагом он подошел ближе и понял, что дверь заперта изнутри. Больше не раздумывая, что делает (все подобные действия он уже научился совершать на автомате), он стремительно вернулся к машине и достал из багажника лом. Через минуту он взломал замок гаража, и Ксавье рванулся к стоявшей там машине. Он всё понял за какие-то доли секунды.
-- Дани! -- дикий, душераздирающий крик вырвался из его горла.
Он с остервенением дергал за ручки. Все было наглухо заперто, только в одном из окон мелькнул знакомый призрачный оранжевый силуэт, прильнул к стеклу, распластавшись об него в безумной торжествующей усмешке. Шахмезай был здесь и никуда уходить не собирался.
-- Дани! Нет!
Ксавье размахнулся и нанес еще один удар ломом. Стекло боковой дверцы машины покрылось паутиной трещин. Ксавье тут же отшвырнул лом в сторону, локтем высадил стекло, просунул руку внутрь салона и открыл дверцу. Дани сидел на сиденье неподвижно с откинутой назад головой. Удушающий газ валил из салона. Ксавье невольно закашлялся и схватился руками за горло. Сейчас он видел только его побелевшее лицо и закрытые глаза. Он рванул руку изо всей силы, так как что-то мешало ему, как раньше это что-то не давало ему на морском берегу двигаться дальше. К черту! Все силы ада во главе со своим желто-черным Шахмезаем не смогут помешать ему! Ксавье его собственные движения казались нереально замедленными, а каждое усилие давалось с трудом поистине титаническим, как бывает только в страшном сне, когда не никак можешь сдвинуться с места. В страшном сне, когда нужно найти в себе силы закричать и стряхнуть с себя этот кошмар... Он нашел в себе эти силы.