Тоска по тебе, тоска по низкому небу,
Тоска по Крыльям... Мне кажется, я не увижу снега,
Да и не знаю, хочу ли его увидеть,
Смотреть, как сбивается кто-то в стаи, чтоб ненавидеть,
Улицы без тебя померкнут, а леса опустеют,
Я думать хочу лишь о тебе! И с лугов повеет
Снова вереском, клевером или душицей,
Мы были созданы не для того, чтобы проститься!
Иначе...Прости, то всё был мой болезненный бред.
Я пока еще есть. Значит, есть и ты. Без тебя меня нет.
С некоторых пор он больше не видел снов. По крайней мере, так ему казалось. Иногда приходили какие-то туманные образы, исчезавшие перед самым рассветом. Впрочем, он предпочитал никогда не задумываться о снах и никогда не верил в них. Но сегодняшний сон был слишком ярким, слишком реальным, чтобы забыться.
Ксав видел себя самого со стороны - стройного, черноволосого, с огромными сине-черными Крыльями за спиной. Перед ним расстилалась зеленая равнина, обрывавшаяся невдалеке крутым обрывом, пропастью, из которой сиял ослепительный свет. И этот свет не мешал видеть на противоположной стороне пропасти другого молодого человека, высокого, с длинными светлыми волосами и золотисто-красными Крыльями. Джеф никогда раньше не видел его, но при первом же взгляде его сердце вздрогнуло и остановилось. В какие-то доли секунды он не чувствовал его совершенно, понимая, что знал раньше этого юного Ангела. А потом вокруг него вспыхнул огонь, мгновенно охвативший его тонкую фигуру, и тут Джеф увидел себя рядом с ним. Их, привязанных одной цепью к грубому деревянному столбу, сжигали люди, рыцари в белых облачениях, с красными крестами на груди. Впереди всех стоял высокий полнеющий рыцарь с мрачным и темным, изборожденным морщинами лицом.
-- Теперь вы навсегда вместе с твоим трубадуром, мой любимый друг Гийом! Теперь ты не скажешь, что я мало ценил нашу дружбу! Ради тебя я сжег всю Аквитанию, Лангедок и Прованс, -- прежде чем добраться до тебя и увидеть вас обоих вместе на одном костре - тебя и того, чьи стихи околдовали тебя!
Тела молодых людей извивались в пламени, глаза почернели от нечеловеческой боли и, чтобы не кричать, черноволосый молодой человек простонал:
-- Я люблю тебя, Дани, мой Грааль!
-- Люблю тебя, Гийом, -- эхом отозвался светловолосый Ангел. - Больше жизни, больше души, и... ради тебя... на любой костер... я...
Больше он ничего не успел произнести, потому что палач из чувства милосердия ткнул в пламя копьем, пронзив сердце жертвы, и ослепший от жара Гийом слышал уже только его стихи, которые всегда сводили его с ума...
На ладони - огня лепесток,
Совершенный, как солнце Прованса,
И крестовый поход на Восток,
Здесь кончается. В пламени. В танце
Книг сожженных и нашей Любви,
И трепещет цветущий миндаль...
Ты мне снишься в огне... Только ты...
Белой птицей исчезнет Грааль
В белом облаке снов и времен.
Став легендой и мифом. И сном.
Ты когда-то поймешь... Монсегюр
Весь в руинах, как мы, mon amour.
Эти камни на Крыльях не дают нам взлетать.
Дай мне руку... Нам надо... Восстать
Из пепла...
И перед тем как мир превратился в одну сияющую вспышку ослепительно белого света, который сейчас блистал из пропасти, он успел крикнуть:
-- Дани, подожди меня!
Так вот как, оказывается, звали этого молодого человека на другой стороне пропасти... Огонь, скрывавший его, на какое-то время исчез, и Ксав увидел его совсем иным - за несколько секунд исхудавшим до неузнаваемости, потерявшим одно крыло. А своих Крыльев Джеф уже не ощущал совершенно... Он чувствовал только, как стремительно, безумно бьется его сердце, готовое разорваться.
-- Брат! - закричал он и бросился к обрыву, не думая о том, что сейчас может рухнуть в бездну.
-- Брат, я люблю тебя! - закричал Дани и побежал ему навстречу, не видя перед собой ничего, только холодные изумрудные глаза Ксава, за которые тот получил прозвище Ледяной Ангел.
Расстояние между ними сокращалось настолько же стремительно, насколько быстро летел навстречу обрыв. Упасть... Разбиться... Пусть... Им обоим всё равно, только бы быть рядом, хотя бы на миг коснуться друг друга...
Вряд ли они слышали, как из Света, полыхающего на дне пропасти, прозвучал голос: "Если вы любите друг друга, то спасетесь... Но если нет..."
Они не слышали этого голоса, потому что оба даже не думали ни секунды, любят или нет: они просто бросились друг к другу в едином порыве заключить друг друга в объятия и, когда Ксав понял, что безнадежно падает вниз, светловолосый молодой человек обнял его, они почувствовали, как рвутся их сердца. Вместе... В едином порыве... Они бесконечно повторяли, крича друг другу, как на том страшном костре: "Люблю тебя... Люблю тебя..."
У светловолосого Ангела оставалось всего одно Крыло, истерзанное, окровавленное, и все-таки огромное, красно-золотое, сияющее отражением его единственной и бесконечной Любви. Ксав слышал, как полыхало его сердце, как будто он сжигал себя этим последним полетом. Их губы слились в поцелуе, а потом Ксав почувствовал себя твердо стоящим на земле. За его спиной снова реяли сильные черно-синие Крылья. Пропасть осталась позади, а светловолосый Ангел буквально таял в его руках. Таяли его сломанные Крылья, и в последний миг их ослепительное золото почернело. Он вынес его из Пропасти, чтобы исчезнуть самому? Как удержать его? Как остановить? "Брат, я люблю тебя! Я не могу без тебя!" - закричал он и проснулся... И только стихи из ниоткуда продолжали звенеть в его голове:
Снег идет так тихо, мешаясь с дождем,
Под шелест его мы уже не уснем.
Печально смотреть опадание листьев,
Все краски поблекли и спрятаны кисти,
И лишь о причине сказать я боюсь:
Дождь плачет от слов, потому что я снюсь
Тебе... Становясь лишь самим собой...
И я говорю, что мне шепчет прибой,
Терновник и тополь, и даже трава,
От этих рассказов слетает листва
И кружит в последнем и призрачном танце,
Чтоб нам никогда... и нигде... не расстаться.
Тусклый рассвет окрашивал комнату в серо-зеленые тона, и с ними смешивался дым сигареты Дани, который курил, лежа на постели и глядя на высокий потолок с застывшими на нем причудливыми тенями. Просыпаться для него всегда было невероятно мучительно. Ежеутренний шок, к которому привыкнуть невозможно. Казалось, весь небесный свод обрушивается на голову и, быть может - мелькали у него мысли, -- именно поэтому сошли с ума в этом холодном и жестоком городе-ловушке Велимир Хлебников и Петров-Водкин, и если бы только они одни... Город убивал Дани своим бесконечным холодом, переходящим в тоскливый вой агонии, которую один умный человек назвал "золотым". Тоже примета города: вой, балансирующий на грани жизни и смерти и никак не желающий срываться. Всегда на лезвии бритвы.
Дани жил так всю жизнь, изо дня в день, зная, что не привыкнет к этому холоду никогда. И только недавно он понял причины своих постоянных головных болей, так измотавших его за последний год. Однажды он упал прямо на улице и очнулся уже в больнице, где ему объяснили: что поделать, опухоль, возможно, доброкачественная, мсье; она растет, давит на соседние ткани и вызывает боли и припадки, которые со временем станут регулярными. Равнодушие в глазах молодой рыжеватой женщины-врача отталкивало до отвращения. И еще он в тот раз ясно прочитал в ее глазах свой приговор. Обезболивающие к этому времени уже начали действовать, и он смог даже выдавить из себя улыбку, про себя подумав, что, наверное, сейчас он выглядит бледно, и улыбка далеко не "американская", а скорее всего кривая. "Спасибо, мадам, -- сказал он, глядя в ее равнодушные глаза (прозрачно-серый, как парижское небо, взгляд падшего Ангела). - Неоперабельно, я понимаю". Она даже нисколько не смутилась. "Сожалею, -- ответила она, запнувшись на секунду, поскольку быстро пролистнула свои бумажки, чтобы вспомнить, как его зовут. - Мсье Каэль" - "Не стоит, -- Дани приподнялся. - По-моему, если бы жизнь была вечной, это было бы самое страшное для меня. Так что вы могли бы говорить обо всем свободно. Можете даже проверить мой пульс: уверяю вас, быстрее он не стал от всего этого".
Больше он не сказал ни слова: просто поднялся и вышел из кабинета. Тогда еще цвела золотая осень последней сверкающей красотой умирания. Удивительно созвучно. Он ни разу не подумал о том, что надо бороться, что в переводе на обывательский язык означало: испробовать на себе все мыслимые и немыслимые лекарства, что предложат ему врачи. Умирать в постели? Нет уж, увольте, лучше уж вот так, вместе с последним танцем осеннего умирания.
Однако, кажется, и в этом ему была не судьба. Золотая осень отзвенела прощальным полетом, и теперь за окном сыпал бесконечный дождь, переходящий в снег. Неужели каждое утро просыпаться в кошмаре предсмертной агонии и корчиться на полу ванной комнаты, сходя с ума от желания разбить голову об стену и от тошноты, ставшей уже привычной? Нет... Это не для него. Ему казалось, что недостает последнего прыжка, последнего полета; ему казалось, хотя бы в последнюю минуту, обернувшись назад, он застынет от понимания, зачем вообще была нужна ему эта жизнь, казавшаяся бесцельной, бессмысленной, и он всё больше приближался к пониманию самурайского принципа: смысл жизни - это смерть. Но не хватало чего-то еще. "Наверное, любви", -- прошептало сердце совсем тихо, и он сразу вспомнил (он знал - не свой - чей-то) нынешний сон и стройного молодого Ангела с золотыми Крыльями. Воспринять его как знамение? Как надежду на избавление? Нет, и в мыслях у него такого не было. Но если бы такая невероятная встреча стала реальностью, и они смогли бы сорваться в эту бездну вдвоем, ему, кажется, не о чем было бы жалеть.
Ему вообще теперь и жалеть, и бояться просто глупо. Поэтому он и принял предложение Симары, который дал ему, казалось бы, заведомо убойное дело. Убить неизвестного ему богатого дельца едва ли не у всех на глазах? И не его одного... Почему бы и нет, если исход всё равно один? Он никогда еще не чувствовал такой пустоты и отчаяния. Сон, который он видел, был чужим, не его... Брата, который в данный момент еще спит и даже во сне, наверное, занимается делами своих многочисленных фирм... Впрочем, это уже было неважно, потому что он вспоминал свой собственный сон...
Наверное, от этого сна он должен был проснуться весь в поту от ужаса, однако этого почему-то не произошло. Он видел себя сидящим вместе с Тони в несущемся вперед черном автомобиле, который сначала принял за "джип", и только позже до сознания Дани дошло - это катафалк. На этот раз Тони почему-то представился агентом по продаже недвижимости и хотел показать Дани тот самый дом, где они давно жили вместе с Ксавом. Когда Дани понял, куда направляется катафалк, на мгновение его сердце сжал ужас, а потом машину тряхнуло на ухабе, и она остановилась.
Они вместе стояли перед знакомым Дани особняком, на котором красовалась надпись "Продается".
-- Это отличный дом, мсье Каэль, не так ли? - поинтересовался ласково, почти по-кошачьи мягко, Тони.
-- Это дом Ксавье, -- ответил Дани. - И мой... -- добавил он, помедлив.
-- Ошибаешься, Дани. - За спиной Тони что-то слабо шелестело. Что-то, что заставило Дани подумать о своих Крыльях и о том, что с тех пор, как Тони спас его благодаря клинку Армагеддона, его золотисто-красное оперение начало меняться, пока не стало совершенно черным, отливающим время от времени то красным, то золотым. - Хозяин этого дома Ксавье Деланси мертв. Ты убил своего брата, двух мальчиков, которые так часто играли в войну в вашем саду. И еще много кого убил. Ты не сумел справиться с клинком, который я тебе подарил. Ты развязал себе руки, хотя, надо отдать тебе должное: ты долго сопротивлялся той затычке, которую имел в себе самом. Но не переживай, Дани. Тебе - признайся -- в глубине души - было чертовски приятно...
Первым чувством при этих словах снова был ужас, но Дани подавил его в себе, только небрежно бросив собеседнику:
-- Вы находите это смешным?
Тони вышел из-за его плеча и помахал перед ним связкой ключей. За его спиной в ночном мраке смутно светлели палево-алые Крылья.
Дани взял ключи исключительно для того чтобы Тони не разбил его лицо своими железками, которыми яростно размахивал прямо перед его носом. При этом только один ключ в связке оказался настоящим, а остальные - просто отмычками, которыми пользуются взломщики. Ключ повернулся в замке совершенно бесшумно.
Дани взялся за ручку двери и потянул ее на себя. При этом движении древесина на двери с треском рассыпалась, покорежилась, внутри что-то хлопнуло, а потом на улицу повалило пламя и дым. Рухнули железные дверные рамы. Чтобы только не продолжать разговор с Тони, Дани перешагнул через покореженное железо и вошел внутрь.
Прихожая показалась ему совершенно чужой, мрачной. Он отметил про себя, что не видит старой ковровой дорожки, которую Ксав недавно велел заменить. Он шел по деревянному полу, и каждый его шаг сопровождался глухим эхом, как подтверждение слов Тони - безнадежной пустоты. В этом доме не было и не могло быть жизни, и даже звук собственных шагов казался ему несчастливым и потерянным.
Больше всего ему сейчас хотелось развернуться и броситься назад, если бы он не был уверен, что Тони стоит сзади и при первой же попытке к бегству найдет чем обкорнать недавно и так болезненно отросшие Крылья, черные до боли, отливавшие то огнем, то золотом.
Поэтому он шел вперед, убеждаясь, что вся мебель и обстановка остались на своих привычных местах. В конце прихожей стояла ваза с засохшими черными розами, и Дани не удержался от того чтобы не прикоснуться к ней, но от легкого движения ваза рассыпалась в пыль, а стол раскололся надвое, хотя и остался стоять.
-- Что с моим домом? - спросил Дани, не решаясь обернуться в сторону Тони.
-- Ничего особенного, -- ответил тот. Дани мог не оборачиваться: он знал, что Тони широко и страшно улыбается. - Это сделал ты, дружище.
И тут Дани не выдержал:
-- Прекрати! - крикнул он. - Сейчас же прекрати, потому что это всего лишь сон! Я хочу проснуться!
-- Сколько же ты исхитрился переломать, друг мой, -- философски заметил на это Тони. - И это при всём твоем исключительном изяществе. Помнишь, как ты танцевал только для него? Помнишь?
-- Я был осторожен! - в голосе Дани звенело отчаяние.
-- Значит, ты перестал быть таким осторожным, как требовалось, -- возразил Тони, и отблеск его Крыльев мелькнул на темной поверхности стены.
Он тронул дверь в гостиную, и Дани увидел Ксава. Он полулежал, прислонившись к дивану, и его черные густые волосы скрывали лицо. Его голова была опущена, и Дани снова знал, что на лице Тони появилась ухмылка, так же, как знал, что, присмотревшись, увидит нож в груди брата. Ему не нужно было приближаться, чтобы понять: Ксав не в обмороке, а просто мертв.
-- Если включишь свет, будет виднее, -- посоветовал Тони, и голос у него был как у лучшего друга, который легко проводит время со своим приятелем. Он положил руку на выключатель.
-- Я не хочу видеть! - выкрикнул Дани и, словно от звука его голоса, на улице один за другим начали лопаться фонари вдоль дороги, по которой они с Тони приехали сюда.
Он бросился к брату, обнял его, причем все тело Ксава подалось вперед, а голова запрокинулась. Внезапно его зеленые глаза приоткрылись, губы шевельнулись. "Живи, живи, я люблю тебя", -- шептал Дани, прижимая его к себе.
-- Бесполезно, -- произнес Тони голосом, ставшим внезапно ледяным. - Если бы ты оставался со мной... Если бы ты был осторожен... Если бы ты имел дело только со мной...
Дани проснулся, судорожно вздрагивая, и сразу же потянулся за сигаретой. Его подушка была совершенно влажной.
-- Дани, -- раздался совсем рядом сонный голос Ксава. - С тобой всё в порядке?
-- Конечно, -- спокойно сказал Дани, закуривая и задумчиво глядя в потолок. - Всё в порядке. Спи. Я люблю тебя.
Он лежал, глядя вверх и ожидая, когда исчезнут кошмарные ощущения, а отступали они поразительно медленно, как и дикая головная боль. Но хотя бы хорошо уже то, что он не напугал брата...
Дани осторожно поднялся с постели, бросив последний взгляд на спящего Ксавье. Он был изумительно красив: длинные черные волосы рассыпались по подушке, легкая улыбка скользит по губам... Было бы непростительно будить его, развеивать лучший из его снов, пусть все кошмары остаются на долю Дани.
Чижик в клетке, стоявшей на столе рядом с кроватью, слабо пискнул, как бы желая поприветствовать своего хозяина. Дани мягко провел пальцами по прутьям клетки, словно говоря: я понимаю тебя как никто другой, я - такой же заключенный, как и ты, но сейчас, прошу тебя, веди себя тихо, чтобы мой брат не проснулся.
Он осторожно достал из-под подушки золотой браслет, когда-то подаренный ему Софией и снова возвращенный, но уже совсем другим ("Мальчик мой, это неплохая вещица, и она очень пригодится нам обоим... Сейчас я расскажу тебе, для чего она нужна...") и, пошатываясь от боли, отправился в кухню. Как во сне, он включил чайник, снова закурил и, не дожидаясь, пока кофе будет готов, проглотил сразу целую горсть обезболивающих таблеток, которые действовали всё хуже и хуже.
"Хорошо, что нет сейчас вездесущего Азиля, -- подумал Дани. - Теперь я смогу уйти никем не замеченным..." Он развел для себя в чашке растворимый кофе, но сделал всего лишь один глоток, чутко прислушиваясь к движению в соседней комнате. Нет, показалось... Но всё же лучше не рисковать...
На столе перед ним лежал чистый лист бумаги, как бы всегда ожидающий новых стихов от Дани. Он не был сейчас уверен, что напишет на нем хотя бы одно вменяемое слово. Как во сне, он взял в руки нож, провел лезвием по руке, и когда из раны показалась кровь, концом ножа он написал на листе: "Люблю тебя, Ксавье. Твой Дани".
Времени оставалось всё меньше и меньше. Он надел на предплечье браслет, набросил на себя любимый свободный коричневый свитер, белый плащ и шляпу "борсалино", как у дона Антонио, и выскользнул за дверь.
Как мне хочется прижать тебя к себе... Сейчас ведь раннее утро, и ты должен находиться рядом, лишь руку протяни... Нет, его нет рядом. Коснуться губами твоих серых огромных глаз... Ты не позволяешь... Тебя нет... Ксав застонал во сне, вскочил испуганно. Его действительно нигде не было. Куда ты всё время исчезаешь в последнее время, Дани? Господи боже, какая боль... Мне кажется, я тебя теряю... Куда ты мог исчезнуть? Что ты скрываешь от меня и зачем? И откуда это непроходящее чувство тревоги? Его никогда не было, когда ты надолго уходил в лес. Разве ты забыл, Дани? У нас с тобой одно сердце на двоих, и если я чувствую, будто что-то происходит, значит, так оно и есть на самом деле.
Ксавье поднялся с постели, машинально налил воды чижику в поилку и внимательно осмотрел комнату. Рядом с кроватью смутно белело что-то скомканное, поневоле внушающее ужас. Ксавье медленно опустился на колени и взял в руки то, что его привлекло. Это была рубашка Дани с засохшими темными пятнами. Кровь... Снова кровь... Неужели опять? На него напали, ранили? Когда? Срочно вызвать полицию? Сердце Ксавье бешено заколотилось, рука сама потянулась к телефонной трубке, и только в последний момент что-то остановило его. Вечером - он прекрасно помнил - на Дани не было ни единой царапины? Тогда что это могло быть, и нет ли здесь связи с его постоянными отлучками, о цели которых Ксавье не знал?
Он прошел на кухню, сжимая в руках испорченную рубашку, и мгновенно увидел лист бумаги, на котором еще не успела высохнуть кровь: "Я люблю тебя, Ксавье". Эта надпись была еще страшнее, чем неожиданная находка под кроватью. Ксавье быстро спрятал рубашку в мешок из-под мусора и сунул в ведро, напомнив себе: "Это надо непременно выкинуть". Недопитая чашка кофе, еще теплая. Значит, Дани ушел совсем недавно, так, чтобы Ксавье не услышал. Специально. Он сделал это нарочно.
Ксавье больше ни минуты не сомневался, что его брат попал в скверную историю. Он схватил мобильник и, с трудом сдерживаясь, закричал в трубку: "Азиль!"
-- Вы звали меня, шеф? - совсем рядом, за его спиной, раздался, как всегда, при любых обстоятельствах - ироничный голос секретаря.
Ксавье резко обернулся. Рыжеволосый Азиль со своим длинным хвостом, небрежно переброшенным через плечо, стоял перед ним и, несмотря на иронию в голосе, лицо его было совершенно серьезно.
-- Я вас слушаю, шеф, -- спокойно произнес он.
-- Я хочу знать, где мой брат, -- сказал Ксавье, с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать.
-- До вечера у нас еще есть время, -- непонятно ответил Азиль, но возражать ему почему-то не хотелось. - А сейчас, шеф, вам будет нелишне посмотреть выпуск новостей. - Он включил телевизор, по которому передавали последние новости. - А потом я скажу вам точно, где и когда вы сможете увидеть вашего брата и то, как он проводит время в последние недели.
Он вынул мешок с рубашкой из мусорного ведра.
-- Я пока уничтожу всё это, шеф, -- сказал он, и Ксавье почувствовал, как леденеют его руки. - А вы смотрите телевизор. Смотрите внимательно...
На экране мелькали кадры полицейской хроники. Ксавье видел, как паркуется у дороги патрульная машина лейтенанта Арманьяка.
"Вчера ночью был убит крупный местный фермер Поль Иовель". Камера бесстрастно показала изуродованное до неузнаваемости лицо Иовеля. Там ничего не было видно, кроме расплющенного носа, а зубы были вдавлены в его шею.
"Поль Иовель жил неподалеку отсюда, -- тараторила дикторша. - Его жена умерла два года назад, трое детей выросли и разъехались. Следователь Арманьяк приступает к допросу единственной свидетельницы, мадам Ирея".
На экране мелькнуло полное красное лицо свидетельницы.
-- Замечательно, что вы об этом спрашиваете, -- говорила она Арманьяку. - Потому что нынешней ночью я что-то видела. В последнее время я плохо сплю по ночам, и мне взбрело в голову подойти к окну. Тогда я увидела их... Его...
-- Кого? - недоуменно переспросил Арманьяк.
-- Вернее, сначала мне показалось, что мужчин было двое, но, приглядевшись, я поняла, что один. Я не рассмотрела его как следует, мне почему-то было очень страшно. А теперь я даже немного сомневаюсь, мужчина ли это был вообще. Высокий, стройный, в свободной одежде. С тем же успехом он мог быть девушкой, загримированной под парня. Как сейчас модно говорить, -- "унисекс".
-- Что за одежда была на нем? - спросил Арманьяк, вынимая блокнот из кармана.
-- Я плохо рассмотрела, -- смутилась женщина. - Знаю только, что то, во что он был одет, заставило меня очень волноваться, и больше всего я боялась, что он перейдет дорогу и подойдет к моему дому. Я заметила его взгляд даже сквозь ночь. Он смотрел на меня! И я уверена, что видел! Что-то странное было за его спиной... -- Она мялась всё больше и больше. - Что-то черно-алое, напоминающее... Крылья...
-- Вам могло показаться... -- Арманьяк попытался улыбнуться, но у него это получилось криво. - Ночь... Волнение... И все же, мадам... Что же вы видели дальше?
-- Дальше... Показались огни машины Иовеля. Парень махнул рукой, и Иовель - нет чтобы мимо проехать, как это нормальные люди делают, затормозил и впустил его в свою машину.
Мадам Ирея осуждающе покачала головой.
-- Я ведь хорошо знаю Иовеля, он никого в машину к себе не пустит. Не понимаю, что это на него нашло? Может, выпил лишнего? Он не был из разряда тех, кого называют простаками.
-- Он не был простаком... -- эхом отозвался Арманьяк, и его лицо приобрело мрачное выражение. - Итак, Иовель взял в машину попутчика с крыльями, а до дома не доехал... И что теперь?..
Последний вопрос он явно задавал самому себе, а не мадам, которая прятала руки в длинные рукава свитера. В воздухе кружились первые легкие снежинки, которые, падая на землю, превращались в слякоть.
Брошенная машина Иовеля оказалась в нескольких лье от места происшествия. Камера равнодушно зафиксировала пепельницу, до отказа набитую окурками, обшивку машины, всю залитую кровью. Целое болото крови, похожее на чернильную лужу.
-- Святое дерьмо... -- выдохнул Ксавье и закурил, вынув трясущимися пальцами сигарету из пачки "Житана". Он чувствовал запах беды, запах чего-то очень плохого...
Вероятно, у Арманьяка было точно такое же чувство, поскольку он зачем-то вынул пистолет из кобуры. Сейчас у него буквально волосы дыбом встали на голове. Он в полном остолбенении стоял чуть ли не целую вечность, даже когда репортеры с киностудии уже давно уехали, а полицейская хроника в телевизоре сменилась разухабистой рекламой.
-- Шеф, сигаретой обожжетесь! - резкий выкрик Азиля вывел Ксавье из состояния ступора от увиденного. Он вздрогнул и бросил в пепельницу сигарету, о которой давно забыл и столбик ее истлел до самого фильтра.
-- Послушай, Азиль... -- медленно произнес он. - Не хочешь ли ты сказать...
-- Я ничего не хочу сказать, шеф. - Азиль усмехнулся так, что из его рта показался желтый устрашающий клык. - Не знаю только, что скажет наш уважаемый эксперт, доктор Урри, если вдруг обнаружит на месте преступления какое-нибудь симпатичное золотисто-черное перышко, например... Или черно-алое...
-- Да что ты мелешь, идиот! - взорвался Ксавье. - Единственное, что я понимаю сейчас: мой брат находится в серьезной опасности, а я не знаю, что с ним происходит, где он... Кажется, я просил тебя навести справки? Или ты уже не справляешься с такой мелочью, Азиль? Мне обратиться в частное сыскное агентство?
Азиль небрежно закинул за спину свой роскошный рыжий хвост.
-- Мне вас жаль, шеф, -- заявил он почти скучающим тоном. - Не хотел, чтобы вы разочаровывались в своем любимом братишке. Но... С другой стороны... Если вы уж так настаиваете...
И он положил перед Ксавье крохотный листочек бумаги с адресом, при взгляде на который лицо Ксавье окаменело.
-- Что это? - он не мог понять, что происходит. Всё было похоже на продолжающийся, длящийся в вечности дурной сон. - Эта программа... Теперь... -- Он, не отрываясь, смотрел на адрес. - Это же... Это известный ночной клуб на Шанзэлизе... Что он там делает? Только не говори, что работает! Ему вполне хватает денег... Наконец, он пишет книги...
-- Вас предупреждали, шеф, что он может стать другим, -- спокойно отпарировал Азиль. - И, кажется, вы сказали тогда, что не откажетесь от него при любых обстоятельствах... Даже если бы он захотел убить вас... -- В глазах Азиля промелькнула алая искра. - Ну, что, шеф, действительность отрезвляет, не правда ли?
Ксавье молчал, опустив глаза, и перед его мысленным взором стояли только огромные серые глаза Дани, его тонкая стройная фигура. "...Я хотел бы стать ветром, чтобы дотрагиваться до твоего лица, когда угодно целовать твои губы, срывать с плеч твою рубашку... Я хотел бы стать солнцем, которому ты улыбаешься, подставляя лицо гладящим тебя теплым лучам... Я хотел бы стать волной, чтобы, коснувшись твоего тела, омыть тебя, и для меня ты навсегда останешься чистым и невинным...
Я знаю, как легко сбить тебя с дороги, как просто швырнуть грязью в свет, золотые Крылья сделать черными... К тому же... Я знаю, как ты ненавидишь материю... Наверное, так же сильно, как и я...
Каким бы ты ни был, кем бы ты ни был, мое место - рядом с тобой, мой долг - защитить тебя... Долг, к которому меня призывает Любовь. Говорят, что Любовь побеждает всё, вот мы и узнаем это. Если ты попал в эту черную пропасть, я дойду до самого конца, чтобы вывести тебя оттуда, я дойду до самого Демиурга... Никто на земле не коснется тебя, пока жив я... Я люблю тебя... Больше жизни и собственной души я люблю тебя..."
Когда Ксавье поднял глаза, они были прозрачны и совершенно спокойны.
-- Сегодня вечером я буду по этому адресу, Азиль, -- сказал он. - А сейчас... Сейчас набери мне номер Дайаны. Понадобится ее помощь.
-- С вами никогда не бывает скучно, шеф, -- ухмыльнулся Азиль, набирая номер Дайаны. - Что ж, посмотрим, что у вас получится, да и я непрочь провести время с вашей очаровательной ведьмочкой.
Дождавшись отъезда полиции, мадам Ирея вошла в свой дом и дотронулась до выключателя в прихожей. Свет не загорелся. Только что всё было нормально, а теперь, со вчерашнего вечера, пошло наперекосяк. В другое время она не обратила бы внимания на подобную мелочь. В любое время, но только не сейчас. Она попробовала зажечь большую лампу на столике, хотя уже наперед знала: света не будет. Так оно и оказалось, и перегоревшие лампочки тут не при чем. Животная интуиция никогда не подводила мадам, и теперь она была просто в ярости, а когда она испытывала подобное чувство, то превращалась в стервозную бабу, с которой никто не осмелился бы иметь дело.
Вот так-то жить одной, без мужской поддержки. С одной стороны, это, конечно, хорошо и удобно, но с другой - стоит только перегореть пробкам, и ты оказываешься совершенно беспомощной. Шумно захлопнув за собой дверь, она направилась к соседним домам. Ближайшие соседи - Ройзманы, с которыми ей никогда не хотелось даже видеться - по ее непоколебимому мнению, были шпионами, вечно подглядывающими за ней. А вот чуть дальше жил не так давно приехавший из Испании Сиф Гонсалес. Он мог бы помочь. Наверняка. И всё же ее ярость не стихала.
Ирея шла широким шагом к дому Гонсалеса, размахивая огромными руками, больше похожие на окорока, раскачивающиеся то вперед, то назад - маятниками. Когда-то ее можно было назвать красивой, но теперь в ней жило сердце скряги и душа таракана. Проходя мимо дома Ройзманов, она услышала завывания "Экстремо" -- "Аве Мария". Это стало последней каплей, и ее ярость выплеснулась наружу:
-- Заткни свой грёбаный плеер, Ройзман! - завизжала она на таких верхних нотах, что было просто удивительно, как в доме не полопались стекла.
Музыка мгновенно оборвалась. Прекрасно зная мадам Ирею, Ройзман не хотел вот просто так, из-за музыки, схлопотать язву желудка. Несколько удовлетворенная произведенным эффектом, дама добралась до дома Гонсалеса и занесла над дверью кулак наподобие дверного молотка, но уже в следующую секунду поняла, что на этот раз дверные молотки ей не понадобятся. Дверь Сифа была приоткрыта на несколько сантиметров. Неужели к нему забрался вор? После событий нынешней ночи, Ирея слабо верила в подобное предположение. Она тронула дверь, и та легко отворилась.
-- Гонсалес! - проорала она.
Ответа не последовало, и тогда она заглянула в тускло освещенный коридор. Через приоткрытую дверь гостиной виднелись опущенные занавески. Где-то тихо играло радио.
-- Гонсалес! - крикнула Ирея, проходя по короткому коридору вперед. - Где ты, пес тебя возьми? Мне надо срочно поговорить с тобой.
Внезапно она споткнулась об одну из подушек, место которой явно было на диване. И тут страх окатил ее такой мощной волной, что весь гнев испарился, смылся в одну секунду. Она остановилась и принюхалась. Здесь был какой-то странный запах. Слабый, напоминающий запах подгнившей рыбы, рыбьей чешуи. Она вдруг поняла, что когда-то раньше уже чувствовала его...
Она всё стояла и глядела на диванную подушку под ногами, а сердце в груди уже заколотилось отчаянно громко, дыхание стало хриплым и прерывистым. В этом доме что-то было не в порядке. Здесь, если честно, всё было не в порядке. Осталось только решить, остаться в стороне и ретироваться, пока не поздно, или все-таки... Но любопытство оказалось сильнее страха. Желание пойти, посмотреть было в ней всё же сильнее здравого смысла.
Она заглянула в гостиную, затем зашла в нее, перешагнув через невысокий порог, посмотрела направо - ничего особенного - какой-то дурацкий пейзаж на стене; потом налево, да так и застыла, как будто ее голову в таком положении закрепили штативом. Ее глаза раскрывались всё больше и больше, пока окончательно не выпучились.
Она увидела всю картину сразу и в мелочах, как не смог бы сделать опытный фотограф-криминалист. На столе стояли две бутылки пива, одна пустая, вторая - наполовину опустошенная и, видимо, недавно, поскольку на горлышке пузырилась пена. Она увидела недокуренную сигару и журнал, открытый на статье, в которой некий критик разнес в пух и прах сочинение господина Винса Каэля "Сатисфакция". Почему "некий"? Мадам Ирея знала, что именно сеньор Сиф Гонсалес и был тем самым критиком: таким образом он зарабатывал себе на жизнь, а мадам Ирея не особенно распространялась о двойной жизни господина Гонсалеса, по известной всем легенде - простого автомеханика. Вероятно, господин Гонсалес сильно рассчитывал стать богатым, работая на два фронта, но вот же - оказалось, что в этом пункте своего жизненного плана он просчитался.
Привязанный и совершенно раздетый Гонсалес сидел на стуле в гостиной. В его животе была вырезана большая кровавая дыра, а отрезанный язык небрежно приколот к обоям гвоздем. По обоям растекалась кровь, напоминая картину причудливого морского прилива, и этот прилив, как фотография, отпечатался в мозгу мадам. Но это было еще не всё. Над прибитым к стене языком Гонсалеса кровью были написаны слова: "И птицы будут падать с небес". Кажется, похоже на цитату из "Апокалипсиса"...
Какой-то мягкий шуршащий звук раздался за спиной Иреи. Она вскрикнула и в ужасе обернулась. На мгновение перед глазами мелькнуло видение окровавленных ножниц. Нет, ничего подобного. Это просто сама захлопнулась входная дверь. С дверями такое часто бывает, к тому же на улице ветер...
Ну зачем ты заходила сюда? Зачем тебе вообще стукнуло в голову открывать эту дверь? Сидела бы спокойно дома, не дожидаясь новых проблем... И тут она снова тупо уставилась на пивные бутылки. На одной из них быстро оседала пена. Получается, убийца находился в доме, когда она вошла? Неужели он стоял за этой, чуть приоткрытой дверью? И значит ли это, что, поверни Ирея голову немного иначе, и сейчас Гонсалес сидел бы здесь не один, а в паре с ней? А когда хлопнула дверь, он вышел из квартиры, решил покинуть дом?
Ее ноги подогнулись, и она рухнула на колени в позе девушки, принимающей первое причастие в церкви. В голове колотилось: "Не кричать... Я не должна кричать, иначе он услышит и вернется..." У входной двери раздались тяжелые шаги, а по паркету прямо к ней в руки заскользило черно-желтое перышко. Ирея вздрогнула, схватила перышко, прижала его к губам и засунула за пазуху. Он вернулся... Неужели он вернулся? Кажется, впервые в жизни мадам Ирея упала в обморок.
Она пришла в себя через несколько минут, но ноги по-прежнему отказывались слушаться. Ирея поползла по коридору, даже не замечая упавших на лицо волос. Наверное, надо было выбраться на крыльцо, но она почему-то побоялась сделать это. Вместо этого она закрыла дверь на замок, задвинула щеколду и набросила цепочку. Теперь ей стало немного легче, хотя забаррикадировалась она один на один в доме с трупом автомеханика-критика. Прислонившись к стене, она пыталась хоть как-то проанализировать произошедшее и постепенно приходила в себя.
Когда ее силы восстановились, она пришла к выводу, что могло всё обернуться гораздо хуже, а то, что известный ей убийца скрылся, не тронув ее, очень обнадеживало. Позвонить в полицию? Она вспомнила желто-черное перышко, которое нашла в комнате Гонсалеса, и истерично разрыдалась.
Дани вышел из подъезда и внимательно осмотрел улицу, вдоль которой парковались автомобили. Мимо прошел хмурый полицейский в черном непромокаемом дождевике, помахивая жезлом и не обращая на Дани ни малейшего внимания. Снег тяжело кружился в воздухе и, оседая на его белом плаще, превращался в темные пятна. К темным пятнам на одежде он, кажется, скоро привыкнет...
Рядом завизжали тормоза, и в нескольких метрах от него остановился серенький "шевроле". Дверь распахнулась, и из машины показался худощавый блондин в очках. "Видимо, бухгалтер, собирающийся в отпуск", -- почему-то решил Дани, но затем услышал слова блондина, подтверждавшие верность его предположения.
-- Подожди меня пять минут! - крикнул он спутнице, сидевшей в машине. - Прости, вечно я всё забываю. Я быстро! Только прихвачу чемодан и вернусь!
Из машины высочила невысокая блондинка.
-- Ну уж нет! - игриво воскликнула она. - Я сама прослежу, чтобы ты еще чего-нибудь не забыл! Я так давно ждала твоего отпуска!
Она схватила его за руку, и они вместе исчезли в подъезде дома. Отлично, лучше не придумаешь. Влюбленные вообще склонны к забывчивости. Им даже в голову не пришло запереть машину.
Дани не спеша приблизился к "шевроле", обошел его, а потом быстро открыл дверь и сел на водительское сиденье. Из кармана плаща он вынул связку отмычек и положил ее рядом с собой на сиденье. Со стороны казалось: он просто ждет кого-то в машине, внимательно глядя на дорогу. Он как будто отделился от себя самого. Сердце бешено колотилось, а пальцы совершенно спокойно и аккуратно перебирали ключи. Первый не подошел... Он отложил его немного в сторону, подальше от связки. Второй... Пятый... Времени остается совсем немного, но все эмоции на нуле. Шестой ключ... И он услышал, как заработал мотор. Дани выскользнул из длинной череды машин, включил дворники, потому что дождь усиливался с каждой минутой, и позволил себе закурить. Пусть наслаждение было недолгим, но невероятно острым. Он направлялся из центра города к окраинам. На одном из светофоров рядом с его машиной остановилась симпатичная молодая шатенка, изучающе и призывно посмотрела на него через залитое дождем стекло. Она видела только профиль интересного молодого человека и слезы дождя на стекле, которые рисовали за его спиной призрачные Крылья. Он никак не среагировал на ее взгляд. Шатенка с обидой поджала пухлые губки и отвернулась. Загорелся красный свет, и машины полетели каждая в свою сторону.
Уже темнело, когда Дани отыскал на окраине города длинный ряд гаражей, в одном, как он знал, его обязательно примут. Так ему обещали во всяком случае. Пятый от начала... Он медленно вел машину мимо ряда проржавевших однообразных строений, похожих одно на другое и, наконец, увидел то, на которое ему указывал Симара. Единственная открытая дверь в совершенно безлюдном районе. Он уверенно завел машину в гараж, и двери немедленно захлопнулись за ним.
В тусклом свете единственной электрической лампочки он узнал одного из братьев Армор. Выходя из "шевроле" Дани подумал, что вот у кого не мешало бы поучиться искусству маскироваться и перевоплощаться: Армор в больших круглых очках и надвинутой на лоб кепке, был совершенно неотличим от обычного слесаря-работяги. К тому же Дани импонировала молчаливость Армора, который даже не смотрел ему в лицо, как будто дело, которое он выполнял, было ему откровенно противно.
Правда, требовалось от него совсем немного. Пять минут он потратил на замену передних номеров, столько же - задних, и всё. В продолжение этого времени Дани молча смотрел на него, стоя у рабочего стола слесаря и куря одну за другой сигареты "Голуаз". Закончив с номерами, Армор подошел к Дани и так же молча встал рядом. Дани протянул ему пачку денег, немедленно исчезнувшую в необъятных карманах Армора. Повисла короткая пауза. Дани протянул руку к Армору, не говоря ни слова.
-- Если брат узнает, мне несдобровать, -- проворчал Армор, но сразу же открыл рабочий ящик стола и протянул Дани револьвер.
Дани быстро осмотрел его, положил в карман, швырнул на стол еще одну пачку денег, сел в машину и, выведя ее из гаража, погнал в сторону центра города. Сегодня вечером он должен был выступать в ночном клубе "Парис". А заодно выполнить поручение Симары, обещавшего ему... Нет, лучше сейчас ни о чем не думать... Он включил музыку. E Nomine. Deine Welt. "Как раз то, что нужно", -- подумал он. Сердце болело невыносимо, но об этом лучше было не думать, как и обо всем, что ему предстояло...
-- Карты не забыла? - сразу спросил Ксавье, едва Дайана переступила через порог комнаты.
Девушка тряхнула длинными черными волосами.
-- С тобой так всегда, Ксав, -- улыбнулась она. - Ни тебе "здравствуй", ни... -- Она внезапно осеклась, встретившись взглядом с почерневшими от боли и ярости глазами Ксавье.--Прости, -- сказала она. - Что я должна делать?
Ксавье надел черную кожаную куртку.
-- Я сейчас ухожу, Дайана, -- сказал он. - Ты останешься в обществе Азиля... -- Он даже не смотрел, как загорелись глаза у обоих при этих словах. - Но это не значит - отдыхать, -- жестко продолжал Ксавье. - Выкладывай свои карты, путай полицию, мешай королей... Впрочем, что я тебе объясняю твою задачу... Ты знаешь ее не хуже меня.
Он сделал шаг к двери.
-- И сколько времени мне этим заниматься? - крикнула ему вслед Дайана.
-- Всю ночь, как я думаю, -- отозвался Ксавье. - До тех пор, пока я не вернусь вместе со своим братом.
Дверь за ним захлопнулась.
-- Вот так всегда с ним, -- улыбнулась Азилю Дайана. - Всю ночь... -- Она выложила карты из кармана бежевого плаща. - Азиль, если уж так складываются обстоятельства у нашего шефа, придется тебе постоянно готовить кофе.
-- Для тебя - всё что угодно, очарование мое, -- шепнул ей на ухо Азиль. - Мы с тобой успеем и кофе сварить и еще много чего интересного, чем займемся нынешней ночью. - Он пристально, обжигающе посмотрел на Дайану. - Работай, детка, а я сейчас принесу нам кофе и сигареты. Ты права: ночь нам предстоит тяжелая. - И он скрылся на кухне, только длинный рыжий хвост мелькнул в дверном просвете, как будто лиса метнулась в темноте и бесследно исчезла.
Ксавье смотрел на своего брата из глубины темного зала и с трудом верил своим глазам. Неужели это был он, там, на подиуме с двумя железными столбами? Везде грохотала немецкая музыка. Ксавье не знал немецкого языка. Он понял только одно слово: "Армагеддон". И на самом деле, ему казалось, его личный Армагеддон уже начался...
Он видел на подиуме тонкую стройную фигуру. Его руки обвивали алые ленты так, что, казалось, они немного вывихнуты в плечах. Под его ногами расстилался душистый ковер белых лилий, и серебристые лепестки цветов бесконечно падали с потолка. Десятки людей смотрели на него, а Ксав с трудом удерживался от желания броситься вперед, обнять его, заслонить от грязных, пачкающих взглядов.
А он, казалось, не замечал ничего, закрыв глаза и слегка прогнувшись назад. Даже статистов, кружившихся вокруг него, он не замечал. А тем временем один из статистов набросил ему на шею алый шарф, потом второй, закрепив их концы на столбах. Он был сейчас относительно свободен, но при всем желании не смог бы опустить голову. Второй статист сорвал с него прозрачную белую рубашку, которая, упав вниз, слилась с ковром белых лилий. Музыка звучала всё громче, алые шарфы обвивали Дани, его тело извивалось, подчиняясь музыке и ее ритму, и Ксаву казалось, что он снова видит пылающий, выжигающий душу, костер Монсегюра, на котором сожгли их обоих. Он снова видел рыцаря с мрачным лицом, кричащего: "Вот теперь вы навсегда останетесь вместе с твоим трубадуром, мой самый любимый друг Гийом!" Кто направил руку этого рыцаря в конечном итоге? Этот вопрос задавал Дани своим танцем, понятным лишь Ксаву.
Остальные видели только гибкое красивое тело. У одного из статистов в руках появился стек. Через мгновение резко и вскользь он ударил Дани. На нежной коже появились тонкие струйки крови. Наверное, он мог бы отклониться в сторону, но алые шарфы позволяли ему двигаться только в определенных пределах.
Статисты склонились к нему и стали слизывать капли его крови. Их губы касались его тела, и Ксавье всей кожей чувствовал, как растет напряжение в зале. Он содрогался от ужаса, а Дани сам подавался навстречу стекам, даже не вздрагивая от ударов, оставляющих затейливые рисунки на его коже.
Темп музыки и движений Дани нарастал. Языки статистов порхали по его телу, а с потолка лился настоящий дождь из лепестков алых лилий, почти не позволяя увидеть происходящее на сцене.
Свет на мгновение погас, а когда снова вспыхнул, Ксавье увидел только пустой подиум. "Дани!" -- едва не закричал он и бросился в коридор через служебную дверь, слыша дикий рев тех, кто остался в зале. Рев желания и экстаза. Рев тех, кто уничтожил их обоих в сентябре 1792 года...
Дани толкнул дверь директора ночного клуба и вошел, в упор глядя на грузного человека с мрачным темным лицом, тем самым, который когда-то хохотал, сжигая их с Гийомом. В конце концов ответят все, кто разлучил его с братом, все, кто отдал приказ кинуть их, детей одного из самых могущественных Ангелов, в материю.
-- Что вам надо? - сухо спросил директор. - Отработали уже на сегодня? По-моему, вам еще рано уходить: публику надо завести еще сильнее.
-- Так, чтобы она порвала меня прямо на сцене? - голос Дани звучал совсем глухо. Он стоял перед директором в своем белом плаще, надетом на голое тело.
-- Назад пошел, -- бросил директор.
Дани выбросил руку из кармана, и директор увидел в метре от себя дуло револьвера. Он машинально схватился за ящик стола, где обычно хранил оружие, но не успел: полыхнул выстрел, и бывший Симон де Монфор упал лицом на стол.
Дани стремительно вышел из кабинета и почти у самых дверей столкнулся с Ксавье. Его черные волосы рассыпались по плечам, глаза метали зеленые молнии. Дани словно окаменел. Он закрыл глаза и стоял, ожидая удара, но брат только обнял его за плечи.
-- Надо уходить. Срочно. - Голос Ксавье слегка дрожал. - Сегодня я успел, но надо бежать так быстро, как мы только можем. Дани, да приди ты в себя, наконец! Я люблю тебя! А о том, что произошло, ты расскажешь мне позже. Что бы ни происходило, я всегда с тобой. Быстрее же!
В коридоре было пока еще пусто, но внутренние часы Ксавье подсказывали, что ждать им осталось совсем недолго: несмотря на грохочущую в зале музыку, звук выстрела не мог остаться незамеченным. Еще совсем немного, -- и они увидят лейтенанта Арманьяка собственной персоной и вряд ли он будет любезен с ними так же, как раньше.
Ксавье смотрел на Дани и не видел того хладнокровного страшного убийцу, который так пугал его в последнее время: перед ним стоял измученный мальчик с огромными глазами, и их отчаянное выражение говорило только о том, что он был готов пойти на смерть ради какой-то идеи, пока не известной Ксавье. Ксавье быстро взглянул на пистолет в его бессильно опущенной руке. "Дай сюда", -- прошептал он, и Дани, не сделав ни одного жеста сопротивления, отдал ему оружие. Пальцы у него были холодными, как лед и, глядя на него, на его мертвенно-бледное лицо, Ксавье подумал, что сейчас его брат потеряет сознание. И что тогда делать? Надеяться только на Дайану... Но до того как Дайана начнет действовать, надо срочно вывести Дани отсюда.
Ксавье видел перед собой только прежнего ребенка, которого он так любил. Он снял с него белый плащ и вместо него надел на Дани свою черную кожаную куртку. Конечно, на улице холодно, но сейчас им надо как можно скорее выйти из бара и добраться до машины. Ксавье схватил Дани за руку и поволок за собой по коридору, прямо в зал, где еще мерцал рассеянный свет. Полторы секунды - и он вспыхнет так, что ослепит всех.
И он действительно вспыхнул, как только, открывая дверь, Ксавье услышал в дальнем конце коридора чей-то сдавленный крик: тело обнаружено, полиция прибудет через три минуты ровно, после звонка сигнализации.
Взгляды. Везде взгляды. Липкие, фотографирующие... Быстрым шагом они оба шли под обстрелом десятков взглядов сытых раскрасневшихся господ, которые недавно так возбужденно наблюдали за танцем Дани... "Боже, сколько же здесь пенсионеров", -- мелькнула у Ксавье внезапная мысль, и прежнее омерзение нахлынуло на него волной. Внимательный, пристальный взгляд широкоскулого метрдотеля за стойкой. Где-то он его уже видел... Но где? Думать об этом было некогда. Растерянный и почему-то слегка испуганный взгляд белокурой девушки у входа, принимавшей пальто у посетителей...
Лестница наверх... Несколько ступеней. Хорошо было бы выйти спокойно и естественно, но на это времени уже не оставалось. Ксавье едва ли не волоком протащил Дани по ступеням (он спотыкался почти на каждом шагу), толкнул прозрачную дверь с такой неожиданной силой, что ее осколки дождем посыпались на асфальт, смешавшись с дождем и снегом на улице. В лицо хлестнул порыв обжигающе-холодного ветра. Свобода... Почти свобода... Хорошо, что свою машину Ксавье оставил едва ли не у самого входа. Он затолкнул Дани внутрь, а сам обежал свой черный "седан" и сел на водительское сиденье, сразу же врубив мотор. Когда он заворачивал за угол, сзади раздались трели полицейских сирен.
Ксавье обернулся назад и прибавил скорость. Дани сидел рядом с ним, закрыв глаза. Его голова лежала на спинке сиденья, светлые волосы рассыпались по обшивке, и синеватый свет ночных фонарей бросал летящие отблески на его лицо, совершенно неживое. Если бы не вздрагивающие изредка ресницы, он казался бы мертвым.
"Дайана, давай же, давай!" -- взмолился про себя Ксавье, глядя, как несутся мимо полицейские машины, одна за другой, все - в одном направлении - к ночному клубу "Парис". Только на мосту Александра III стало немного потише. Ксавье затормозил, вышел из машины и, быстро осмотревшись по сторонам, достал из кармана пистолет и швырнул его в воду. Он исчез в темноте с глухим плеском.
Он снова вернулся в машину, и перед его внутренним взором отчетливо предстала Дайана, сосредоточенно раскладывающая карты. Ее тонкие пальцы меняли местами королей, дам, валетов, тузы в сложном пасьянсе. Азиль стоял за ее спиной, молча следя за работой девушки, и только изредка удовлетворенно качал головой.
Когда Ксавье остановил машину около дома и снова посмотрел на Дани, то сразу понял, что тот сейчас не сможет идти самостоятельно. Скорее всего, за то время, пока Ксавье вел машину, у него случился очередной приступ. Его губы были закушены в кровь, чтобы не кричать от боли. От боли он давно уже потерял сознание. Ксавье подхватил его на руки и отнес в квартиру. Электронные часы показывали зеленые цифры: два тридцать ночи.
Когда Ксавье вошел в гостиную с Дани на руках, Азиль и Дайана были еще на своем месте, около стола. Услышав его шаги, Дайана подняла глаза от карт. Лицо у нее было совершенно измученное, но держалась она великолепно, -- отметил про себя Ксавье.
-- Всё нормально, Ксав, -- севшим хриплым голосом произнесла она. - Я сделала всё, как надо. Они сейчас путаются в показаниях свидетелей. Так что вам даже алиби не потребуется.
-- Хотел бы я там находиться, в их полицейском управлении! - хохотнул Азиль и даже прищелкнул пальцами от удовольствия. - Девушка утверждает, что видела подозрительного молодого человека с каштановыми волосами и с усами, несколько пенсионеров - что видели пожилого мужчину в шляпе "борсалино" (Ну, берегись, Тони! Жди гостей!) Хотя... Конечно, гостей не избежать и тебе, Ксавье... Но, как говорится, кто предупрежден, тот вооружен.
-- Азиль... Дайана... -- устало проговорил Ксавье. - Моему брату плохо. Прошу вас, оставьте нас. Спасибо за всё, что вы сделали (Чужой металлический голос грянул в голове: "Я отплачу!") - Ксавье тряхнул головой, как будто желая отогнать наваждение. - Сейчас слишком поздно, чтобы вам ехать домой, а потому занимайте любую комнату по своему усмотрению. Мне нужно заняться моим братом. - Черты его лица стали заострившимися, неживыми, каменными. Он балансировал на грани отчаяния.
-- Нас уже нет, -- быстро ответил Азиль, бережно взяв Дайану под руку. Девушка на самом деле едва держалась на ногах. Она подчинялась каждому движению Азиля, не поднимая взгляда на Ксавье.
Ксавье осторожно положил Дани на постель, освободив его от куртки. При виде свежих шрамов он слегка поморщился, как будто ощущал, как они саднят на его собственной спине. Опять "дежа вю"? Вероятно... Он даже не знает, будет ли у них время разобраться со всеми этими многочисленными "дежа вю"...
Он коснулся губами холодных губ Дани, чувствуя солоноватый привкус крови. Только бы он вдохнул хотя бы немного его дыхание... Дыхание Ксавье всегда оживляло его, как могла оживить только любовь, которая всё терпит, всё прощает, всему верит, никогда не изменяет...
Ресницы Дани вздрогнули, затрепетали, как бабочки, и Ксавье увидел бесконечно любимые, туманно-серые, как парижское небо, глаза. Он бесконечно долго смотрел в них, словно желая найти в них признаки легкого безумия и готовности сдаться любви, не держать в себе тот кошмар, в котором он оказался. Ксавье знал, что пока этой готовности сдаться он не дождется. Их разделяло расстояние всего одного выдоха, их губы почти касались друг друга. Нет, от Дани Ксавье не дождется даже робкого, осторожного поцелуя... Он только смотрел в изумрудные глаза Ксавье, не отводя глаз.
В соседней комнате тихо заиграла музыка. Как ни странно, Азиль выбрал для Дайаны ту же самую мелодию, отнюдь не романтичную и не мелодичную, рвущую душу, именно ту, под которыми извивался на сцене под десятками пылающих взглядов Дани на сцене "Париса".
Ксавье закрыл глаза и вдруг совершенно отчетливо представил себя рядом с ним. Они стояли рядом, совсем близко, и все-таки не касались друг друга, просто повторяли ритм музыки, увлекающей за собой. Они смотрели друг другу глаза в глаза, отражаясь один в другом. Они всегда были отражением друг друга, порой даже забывая, кто есть кто. Руки Ксавье легли на плечи Дани, осторожно поглаживая их. Под тонким шелком он чувствовал, как пылает его гладкая кожа. Его руки были совершенно невесомыми: он позволял себе касаться Дани только самыми кончиками пальцев. Пальцы Ксавье коснулись узких бедер, а потом он быстрым движением снял с него рубашку, коснулся губами рассеченной, воспаленной кожи, чувствуя его легкую дрожь.
Шелк соскользнул с плеч, обнажил руки. Ксавье уже не понимал, что делает, касаясь губами его ресниц, губ, светлых пушистых волос. Его раны он был готов зализывать, как волк... Музыка всё звучала и звучала... Они оба глубоко спали. Вернее, спал вымотанный за ночь Ксавье, потому что когда часы показали "четыре", Дани снова незаметно и тихо поднялся с кровати, поморщившись, набросил на себя свитер и белый плащ, сунул в карман сигареты и стремительно исчез за дверью. Она закрылась так бесшумно, что даже вездесущий Азиль не почувствовал: в доме снова что-то произошло.
Ксавье прижимал Дани к себе, чувствуя нежность и силу его тела, его податливость, его дрожь. Он спрятал лицо в мягких светлых волосах и просто испытывал наслаждение от его близости. Больше всего ему хотелось, чтобы это длилось вечно: сплетенные пальцы, неуловимые поцелуи, губы, лишь слегка дотрагивающиеся до нежной кожи. Чувствовать, как дрожат руки от обладания чем-то бесценным и только твоим. Руки скользят по телу, они уже готовы слиться в одно целое. Он чувствует напряжение, слышит прерывистое дыхание и готов благодарить всех богов сразу за то, что он рядом...
Бесконечно проводить ресницами по его щеке, губами - по плечам и шее... "Кем впервые отсеченной от тела, которое ты так любишь?" - хохотнул в голове чужой циничный голос, который он почти узнал и мгновенно проснулся.
Дани снова не было рядом. Ксавье в ужасе протянул руку, дотронувшись до смятых простыней. Они были еще совсем теплыми, почти горячими. Он только что был здесь! Куда он снова исчез?
Ксавье вскочил с постели.
-- Азиль! - закричал он, быстро одеваясь. - Азиль, черт бы тебя побрал! Ну где же тебя черти носили, когда он ушел?!
Чижик в клетке рядом с кроватью проснулся и испуганно заколотился о прутья решетки.
В просвете двери появился сонный Азиль в длинном халате, с копной растрепанных рыжих волос.
-- Отпустили бы вы птичку на волю, -- зевнув, сказал он.
-- Где Дани? - закричал Ксавье.
-- Секунду, шеф... -- Азиль порылся в карманах своего необъятного халата и извлек оттуда крошечную бумажку. - Вот... Адрес... -- сказал он, сунув бумажку в руки Ксавье. - Вы успеете, шеф... -- Он развернулся было, чтобы уйти, но вдруг, словно вспомнив что-то, быстро обернулся и, достав из складок халата пистолет, швырнул его на смятую кровать. - Возьмите, шеф, -- он снова зевнул. - Пригодится... А мне, кажется, пора варить кофе и заниматься кое-какими приготовлениями... -- И он скрылся за дверью, буднично прошлепав в сторону кухни.
Ксавье схватил пистолет, пробежал глазами по бумажке. "Станция Лафайет", -- прошептал он и быстрым шагом вышел из дома.
Высокого человека с непроницаемым лицом и в таком же белом плаще, как у него самого, Дани увидел еще издалека. В четыре часа утра станция метро была еще совершенно пуста и безлюдна, и ветер гонял по ней пожухлую листву, смятые бумажки, обрывки газет и банки из-под пепси-колы. И только несколько мертвых ворон неподвижно лежали среди кружащегося в своем грязном танце мусора. Человек стоял, а Дани быстро шел к нему навстречу, и его глаза были холодны, как полярный лед. Не доходя до него нескольких метров, Дани остановился.
-- Я всё сделал, Адонай, -- сказал он.
-- Мы знаем, -- металлическим голосом сказал Адонай. - Как и то, что вы едва не попались. Как и то, что вы были так неосторожны, что заставили вашего брата заподозрить вас, а для нас это серьезнее, чем подозрение полиции, которого вам, кстати, тоже не избежать, мсье Каэль.
-- Я выполнил свою часть контракта, -- ничуть не смутившись и не отводя глаз, произнес Дани. - И теперь я жду исполнения вашей части договора. Бумаги! - И он протянул руку к Адонаю.
-- Мы всегда исполняем то, что обещаем, -- двусмысленно произнес Адонай, сунув руку в карман плаща. В следующую секунду Дани увидел смотрящее на него в упор дуло пистолета.
-- Дани!
Крик Ксавье, метнувшегося из-за колонны и оттолкнувшего Дани в сторону, вспышка и громкое эхо выстрела раздались одновременно. Дани упал на бетонный пол, чувствуя бешеную боль в левой руке. Она буквально горела огнем.
-- Ксавье! - в его крике смешались боль и изумление.
Он видел, как Адонай развернулся и побежал к выходу из метро.
-- Стой, мразь! - закричал Ксавье, выстрелив в его сторону несколько раз, но Адонай казался как будто заговоренным: пули, которые должны были попасть точно в цель, рассеивались в воздухе, не причиняя ему ни малейшего вреда.
Поняв, что противник уйдет наверняка, Ксавье бросился к Дани.
-- Малыш, -- он обнял брата. - Вставай скорее, уходим... Он не сильно ранил тебя? Что он хотел от тебя?
-- Сколько вопросов, Ксавье, -- прошептал Дани. - Нет, он не сильно ранил... Просто задел руку... -- Его голова бессильно упала на плечо Ксавье, как будто всё напряжение последнего времени внезапно оставило его. - Помоги мне, брат...
Ксавье подставил ему свое плечо.
-- Пойдем... Что же ты с собой делаешь, Дани? Тебе же нельзя волноваться... Что ты делаешь со мной?
-- Прости... -- прошептал Дани. Он едва держался на ногах. - Ксавье, я хотел бы на заднее сиденье...
Не дожидаясь ответа брата, он забрался на заднее сиденье машины, свернулся там калачиком, как ребенок, прижав к груди больную руку, и мгновенно заснул.