Аннотация: Повесть написана в соавторстве с Юлией Лакишик
Ловушки вечного возвращения
"Есть бесконечная разница между Робеспьером, однажды возникшим в истории, и Робеспьером, который вечно возвращался бы рубить головы французам..."
(М. Кундера. "Невыносимая легкость бытия")
Три долгих дня
Это был долгий день, один из многих в моей жизни. И он подходил к концу. Я шел по улице, и ледяной ветер хлестал по лицу, словно бил наотмашь. Я поплотнее запахнул плащ, поднял его воротник и надвинул на глаза шляпу "борсалино". Почему "борсалино"? Наверное, мой режиссер Кристиан сказал бы, что благодаря таким манерам я вхожу в образ гангстера. Я мельком посмотрел в стеклянные витрины бутика. Да, видок еще тот! Слово "гангстер" казалось горящим на моем лбу алыми буквами, и я даже удивился, что ко мне ни разу на улицах не подошли полицейские - на всякий случай проверить документы. Я усмехнулся своему отражению и надел темные очки. Теперь я казался чем-то вроде "крестного отца", у которого полицейские перестреляли, как минимум, половину "семьи", и он этого простить не намерен: так и будет носить траур до тех пор, пока не убьет последнего причастного к этому делу "легавого".
Одно я не понимал: и зачем только решил прогуляться по улице, когда мог преспокойно сесть в свою машину, всегда стоявшую у входа в киностудию? Сейчас уже был бы дома. Но нет, мистер суперзвезда, это была ваша очередная звездная прихоть! Что ж, ты получил, что хотел. Водитель наверняка уже давно запер машину в гараже. Да и доставать руки из карманов не хотелось.
Так зачем же ты всё-таки пошел пешком? Хотел увидеть лица людей. Лица? Оглянись вокруг, какие лица ты хотел увидеть?
Я всмотрелся в проходящих мимо людей. Действительно, какие лица? Они все были для меня одинаковы: толпы спешащих куда-то, однообразных, словно выпущенных на одном конвейере, манекенов, в которых вложили какую-то программу, заставляющую их двигаться и делать всё то, что свойственно людям. "Клип "Стена"" - услужливо подсказал ехидный внутренний голос. Я думал, что на этом он замолкнет, потому что продолжать в этом духе разговор я не собирался, но он не унимался.
"Так зачем?" -- продолжал допытываться внутренний голос. Черт с тобой, я отвечу, раз уж ты иначе не отлипнешь. Мне хотелось почувствовать себя живым. "Живым? - немедленно отреагировал он, словно этого ответа и ждал. Да ты давно стал памятником самому себе. Живая достопримечательность, на которую уже почти не обращают внимания, как на что-то привычное". И опять -- в точку попал, мсье Злой Язык.
Иногда взгляд какого-нибудь манекена скользил по мне, но бездумно, бессмысленно. Они смотрели не на меня, а сквозь меня, как сквозь прозрачное стекло. А разве не этого ты добивался? Разве не поэтому ты в последнее время почти не снимаешь темные очки? Чтобы тебя никто не узнал.
"А зачем узнавать?" -- этот вопрос уже задавал я. Чтобы один из этих манекенов подошел ко мне взять автограф для какой-нибудь Лизы или еще кого? Имя, которое я через минуту не вспомню даже под пытками.
Очнись, Ксав, ты сам стал одним из этих манекенов.
Резкий толчок в плечо. Черт побери этот город с его узкими улочками. Никто даже по сторонам не смотрит. Я машинально поднял глаза, чтобы взглянуть на одного из манекенов, уверенный в том, что он уже преспокойно шагает дальше по своим делам, даже не заметив, что кого-то задел. Однако я ошибся. Он стоял передо мной. И первое, что я увидел, были огромные серые глаза. Что-то шевельнулось в душе. Сердце вздрогнуло. Я мгновение всматривался в него, а он молча стоял напротив, и казалось, что он видит мои глаза сквозь черные стекла очков.
-- Извините, -- сам не зная почему, пробормотал я.
Легкая улыбка скользнула по его губам, и я отвернулся и пошел дальше, но не выдержал и, поддавшись какому-то странному искушению, еще раз обернулся, чтобы посмотреть на него. Он стоял на том же месте, возможно, единственный, кому не нужно было куда-то спешить в этот уже довольно поздний час. Я шел дальше, думая о том, что мне нужно дойти до угла, где на пешеходном переходе собралась толпа бездушных кукол, и сам не замечал, что уже не вижу дороги. Передо мной стояли огромные глаза, серые, как парижское небо. Единственные живые глаза в этом мертвом городе. Я где-то видел их уже. Но совершенно забыл, где и когда.
Я приближался к перекрестку, за которым была моя обычная повседневная жизнь. Пустая квартира, которую я при случае мог оставить без всякого сожаления. Где никто не ждал, потому что всех, кто когда-либо мог меня ждать, я оттолкнул от себя уже давно. А эти глаза ждали. Ждали, что я вернусь... Ксав, кажется, сегодня ты не на шутку переутомился...
Я остановился перед светофором и вдруг вспомнил, как однажды на съемках одного из своих фильмов стоял на краю обрыва, с которого должен был прыгнуть вниз в воду. В реальности такой прыжок мог оказаться смертельным для меня, но в кино всё выглядит легко и просто. В тот момент, когда я подошел к краю и взглянул вниз, во мне что-то встрепенулось. "Дежа вю".
Это уже было, Ксав. Было, но не с тобой. А с кем?
Я стоял на краю, один шаг отделял от пропасти, но страха не было. Внизу о скалы плескался прибой. И это зрелище завораживало, притягивало к себе. Зеленые прозрачные волны с белой каемкой пены. Я готов был сделать шаг навстречу этим волнам, как кто-то сделал этот шаг когда-то до меня. Я хотел понять, что он чувствовал тогда. Но раздался крик оператора "Стоп! Снято!", и я словно очнулся от сна.
В глаза ударил зеленый свет светофора, вернув меня из моих воспоминаний на перекресток. Толпа уже перешла дорогу, а я всё стоял на месте, как тогда, будто раздумывая, сделать этот один единственный шаг, переступить то небольшое расстояние, отделявшее меня от пропасти?
Эти серые глаза цвета осеннего парижского неба... Никогда я не видел ничего подобного... Если я сейчас пойду дальше, то больше никогда не увижу их. От меня почти незаметно, но очень болезненно что-то ускользало с каждой секундой. Светофор заморгал. На мгновение мелькнула мысль, что я еще успею перебежать, но я не мог упустить эти глаза. Быть может, это всего лишь мое больное воображение, но может, это как раз та встреча, которая изменит всю мою опостылевшую жизнь с ее тишиной и могильным спокойствием.
Я повернулся и быстрыми шагами направился туда, где столкнулся с незнакомцем. Он стоял всё так же, глядя на меня своими огромными глазами, в которых светилась невероятная, невыразимая нежность. Он как будто ждал меня, был уверен, что я вернусь. Никто и никогда раньше не смотрел на меня с такой нежностью. Да нет же, Ксав, смотрел. Только ты забыл об этом...
Я больше ни о чем не думал. Я не мог оторвать взгляда от этих волшебных глаз, словно тонул в них, и теплая волна чего-то давно забытого подкатывала к сердцу. Кажется, я сейчас что-то вспомню... Что-то очень важное... Я подошел к нему ближе и остановился. Только сейчас я заметил, что за его спиной мерцают золотистые Крылья. Но отчего же это сияние так быстро тускнеет?
Он снова улыбнулся мне, как бы говоря: "всё будет хорошо". Меня кто-то толкнул в бок, но теперь я даже не обратил внимания. Хотя смутно понимал, что вокруг меня что-то происходит. Я видел, как люди бегут куда-то, что-то кричит полицейский. Я лишь на мгновение обернулся и посмотрел на перекресток, возле которого собралась огромная толпа. В угол дома, как раз там, где я стоял всего минуту назад, врезался огромный грузовик. Если бы я остался там, или даже попробовал перебежать дорогу, как намеревался сделать сначала, он сбил бы меня. Но почему-то эта мысль меня совсем не испугала.
Я даже не слышал удара и визга тормозов. И что случилось с нерасторопным водителем, меня совершенно не заботило. Я снова повернулся лицом к молодому человеку с золотыми крыльями, который невольно стал моим спасителем. Меня поразило то, как его облик внезапно изменился. Его лицо побледнело.
-- Гийом, -- прошептал он побелевшими губами и рухнул вниз, а вместе с ним оборвалось моё сердце.
Я успел подхватить его. Его голова склонилась ко мне на плечо, и он потерял сознание. И тут же мимолетная вспышка озарила моё сознание. Я увидел юного ангела с надломленными крыльями, входящего в ледяное море, и самого себя, кричащего, надрывающегося от боли и ужаса. Кажется, я бежал за ним. Собственное тело не слушалось меня. Мой крик превратился в дикий звериный вой, но, спотыкаясь на нетвердых ногах, я продолжал бежать за ним. Я догнал его, но, что случилось потом, уже не помнил...
Словно потерявшийся ребенок, я стоял посреди улицы на коленях и беспомощно озирался вокруг. Но на нас никто не обращал внимания. Все смотрели на врезавшийся в угол дома грузовик. И тогда я понял, что это даже к лучшему. Я взял на руки этого совсем еще мальчика. Его сердце билось, пусть слабо и прерывисто, но билось, и я должен был забрать его отсюда.
Ветер усиливался и так ревел, что было слышно, как дрожат крыши домов. Скоро пойдет ливень... Я зашел за угол дома и сразу заметил огонек такси "свободно". Быстрым шагом подойдя к машине, я рванул на себя ручку и сразу же положил молодого человека на заднее сиденье, а потом сам сел рядом, прижав его к себе. Удивительно... Я ни разу не испытывал ничего подобного. Такая нежность и еще странное, страстное, доходящее до ярости желание защитить. От кого? Наверное, от целого мира, который всегда представлялся мне враждебным, но сейчас - особенно.
Шофер-негр обернулся.
-- Кажется, мсье нехорошо? - он указал глазами на незнакомца.
-- Это мой брат, -- сказал я, не задумываясь ни секунды. - А вы сейчас поедете по тому адресу, который я назову, и попрошу вас не задавать мне больше никаких вопросов.
-- Может, в больницу? - неуверенно спросил шофер.
-- Домой, -- сказал я, уже едва сдерживаясь от ярости. - И не советую вам совать нос в мои дела.
-- Простите, мсье, -- поспешно отозвался шофер и раскрыл свой неизменный атлас дорог Парижа, без которого не мыслит себя ни один житель этого города.
Кто-то рожден для счастья, кто-то для долгих ночей...
И с каждым днем тает неверное пламя свечей,
Раны незаживающие открываются вновь,
Чтобы рунами снова писали мы нашу любовь,
Снова и снова сжигающую саму себя,
Но мы выбрали сами... Я жить не могу без тебя...
В зале тускло мерцали свечи, и никто еще не догадывался, что этот бал станет для нас при королевском дворе последним. Я видел только его, читающего свои стихи, и его длинные светлые локоны отливали золотистым светом.
Кто-то дотронулся до моей руки. Я обернулся и увидел хозяйку бала - герцогиню де Граммон.
-- Нисколько, графиня. Я слушал стихи моего брата.
Ее взгляд внезапно стал грустным, а глаза увлажнились.
-- Вы верите в предсказание Казотта, граф? - спросила она шепотом и сразу сделалась похожей на маленькую девочку, которой перед сном плохая няня рассказала страшную сказку.
Я улыбнулся:
-- Но мы же не рассчитывали задержаться на этой земле вечно, дорогая графиня.
Она сложила веер и судорожно сжала его в руках.
-- Да, но так страшно... Без причастия... Без кареты... Казнь для всех, и для женщин тоже...
-- Нам не должно быть страшно, -- ответил я. - Мы не имеем права на страх. Неужели мы способны показать страх перед врагом, тем более, перед чернью? К тому же... У вас всегда есть возможность уехать в Англию. Как мадам дю Барри, например, которая уже успела перевести туда все свои бриллианты.
-- А вы с братом почему не уезжаете в таком случае? - не сдавалась она. - Всем известно, что Мария Антуанетта уже успела отправить в Англию всех своих фаворитов.
-- Гийом... -- рядом со мной появился Дани и, как обычно, доверчиво прижался к моему плечу, даже не думая, как это может выглядеть со стороны. Но и я сам, чувствуя его так близко, слыша, как трепещет его сердце, видя свое отражение - черноволосого и зеленоглазого Ангела с сияющей ослепительной улыбкой, забывал обо всем на свете.
-- Мы - не фавориты, -- быстро пробормотал я графине, на лице которой играла непередаваемая гамма чувств - от иронии до страха и ярости. Я не владел собой, когда он был рядом. В моем воображении уже проносились тысячи самых прекрасных картин. В последнее время мы почти ничего не ели, а мне так хотелось накормить его, до невозможности исхудавшего со времени начала этих беспорядков, земляникой - изо рта в рот, заодно наслаждаясь вкусом его поцелуев...
-- Простите, графиня, но нам пора, -- я слегка поклонился. - На улицах сейчас так неспокойно...
Плевать мне было на спокойствие на улицах. Оказаться в своей спальне, медленно раздеть его, чувствуя каждый раз, как оживает его тело под моими пальцами, говорить одним дыханием: "Я люблю тебя..." Видеть, как шелк соскальзывает с его плеч, гладить ладонями его узкие бедра, слышать его сладостный стон, писать на его теле губами его имя всю бесконечную ночь... "Кто-то рожден для бесконечных ночей..." Разве не так ты говорил? Мой бог, я люблю тебя, и мне не надо больше других богов, я принадлежу тебе, и так будет всегда. Твои мягкие волосы, благоухающие серебряными лилиями, касаются моей щеки, и я зарываюсь в низ лицом, вдыхая твой упоительный запах... Я не знаю, что происходит на улицах... Но даже если это будет Страшный Суд, то и он не вырвет тебя из моих рук... Я люблю тебя... Люблю тебя... Я не знаю, кто из нас произносит эти слова - он или я... Кажется, мы произносим их одновременно... Я люблю тебя... Я бесконечно повторяю: люблю тебя, люблю...
К тому времени как такси приблизилось к моему дому, незнакомец уже пришел в себя, хотя и был страшно бледным, а его волосы влажными.
-- Простите меня, -- смущенно пробормотал он. -- У меня это бывает... Я объясню... Потом...
-- Конечно, потом, -- торопливо сказал я, видя, как напряженно таксист прислушивается к каждому произнесенному нами слову, и посмотрел в серые измученные глаза, повторяя одним взглядом: "Потом, потом..."
Я нарочно назвал адрес не своего роскошного дома рядом с Шанзелизе, а квартирки в маленьком рюэль, где уже давно никому не приходило в голову искать меня. Но именно этот старый дом в заброшенном переулке, с его бирюзовой крышей и деревянными скрипящими лестницами нравился мне гораздо больше, чем современная, шикарно обставленная квартира. Здесь я по крайней мере мог спрятаться от этого мира, который все чаще становился для меня совершенно непереносимым.
Я не понимал, что со мной происходит, откуда такая нежность к этому неизвестному мальчишке, которому явно некуда идти, но думать об этом... Нет, думать для меня -- это слишком большая роскошь, я предпочитал всегда действовать, в полном соответствии с самурайскими принципами, которые проштудировал "от" и "до" специально для съемок этого нового фильма, который уже подходил к концу, остались буквально пара сцен, и я чувствовал себя слегка вымотанным. Вру... Я был вымотан до последнего предела. Иногда приходилось работать по 12 часов в день и, очевидно, наступала граница моих сил и возможностей. Я часто приходил в отчаяние оттого что знал: от меня ждут, требуют чего-то нового, едва ли не каждый день, и я больше не мог, понимая: однажды я просто упаду на бегу, и сердце остановится... Поэтому я и решил сегодня пройтись пешком и, если не принимать во внимание, что я едва не угодил под грузовик, то всё было просто чудесно. Моя находка того стоила.
"Ты ломаешь себе жизнь, Ксав", -- предупредил внутренний голос, который я сам для себя окрестил "солидным мерзавцем". - "Да, ломаю, -- подтвердил я. -- Но не в первый раз". - "Точно, -- сказал "мерзавец". -- Потом ты подсчитаешь и прослезишься, дружок". - "Пошел к черту, дружок", -- ответил я ему в том же тоне, заставив таким образом заткнуться.
-- Как тебя зовут? -- почему-то шепотом спросил я, не замечая, что почти прижимаюсь губами к его виску.
Всё происходило само собой, будто что-то внутри меня знало гораздо больше, чем я сам, такой, какой есть в реальности.
-- Дани, -- ответил он тихо, быстро взглянул на меня и тут же опустил глаза.
-- Ксав, -- представился я.
То, что он сегодня останется у меня, мне даже не пришло в голову говорить и обсуждать. Это было так естественно и, наверное, Дани тоже понимал это.
Я открыл дверь своим ключом, и уже в коридоре меня встретила секретарша, нанятая моей нынешней супругой -- не женщина, а цепная собака, готовая прогнать любого, кто показался бы ей подозрительным. Не сомневаюсь, что она с удовольствием вцепилась бы кому-нибудь в горло, чтобы доказать свою преданность. Но что меня всегда в ней раздражало, так это ее неизменный короткий шелковый халат грязно-розового цвета и желтые лосины, свисающие под коленями.
Она исподлобья уставилась на Дани. Наверное, если бы могла, то испепелила бы, -- подумал я.
-- Как вас понимать, мсье? -- спросила она с напором. Его она возненавидела мгновенно, сразу и навсегда. -- Кого вы с собой привели? Этот человек напоминает бомжа из-под моста набережной Сены. И вы подумали, что скажет мадам?
Она повела носом. Вероятно, хотела уловить запах алкоголя, но в этом плане я ее сильно разочаровал.
-- А как вы смеете разговаривать со мной таким тоном, Жанин? -- ответил я. -- Кто вам дал на это право? Меняйте работу, если вам не нравится здесь. А то, что вы мне совсем не нравитесь я, наконец, могу сказать вам уже сейчас. Как и ваши омерзительные тряпки, ваши вечно измятые лосины и ваш халат. Сказать вам по секрету? -- Из всех цветов солнечного спектра мне больше всего не нравится розовый. Розовый! Да я просто ненавижу его! Так что убирайтесь ко всем чертям и можете здесь больше не появляться! Короче, вон пошла.
-- Посмотрим, что скажет мадам, -- огрызнулась она, одним рывком швырнула на пол халат, под которым оказался толстый длинный свитер, сдернула с вешалки куртку, сунула ноги в короткие замшевые сапоги и хлопнула дверью, напоследок одарив Дани уничтожающим взглядом.
В продолжение этого разговора Дани только растерянно переводил взгляд с нее на меня. Возможно, он не понимал всех слов, но смысл не понять было трудно.
-- Кажется, я ей очень не понравился -- произнес он нерешительно.
-- А ты хотел бы ей понравиться? -- спросил я, и что-то похожее на бешенство алым туманом затмило мои глаза. Хорошо, что это продолжалось только мгновение, хотя и было чем-то "уже виденным", и я даже услышал свой голос, вдруг ставший чужим: "Не так, не так, идиот! Нападай на меня! Бей! Или я убью тебя! Ты никогда не научишься фехтовать! Бей! Я твой враг! Я убью тебя!". Хорошо, что это быстро закончилось и, взяв себя в руки, я произнес гораздо мягче. -- Тебе это нужно?
-- Нет, не хотел бы... Не нужно... -- ответил Дани.
Он не сводил с меня глаз, и мы оба тонули друг в друге: бесконечная преданность, ничего не требующая любовь, готовность пойти на всё... Там было всё... Еще секунда, -- и мы упали бы на колени друг перед другом. Он внезапно пошатнулся, и я опомнился.
-- Тебе надо немного отдохнуть, Дани, -- сказал я, взяв его за руку.
Я отвел его в комнату и усадил на диван, не включая света. Я почему-то постоянно боялся: одно неловкое движение, и он исчезнет, растает, как дым, как призрак... Как невозможная мечта, которая больше никогда не вернется, не повторится...
"Ксав, Ксав, опомнись", -- сказал "расчетливый мерзавец". Я с силой потер ладонями виски.
Дани казался потерянным и одиноким, как птица, не сумевшая вовремя улететь на юг при наступлении холодов и потому наверняка обреченная погибнуть. В темноте за его спиной мерцали призрачные, надломленные золотисто-алые крылья. Я осторожно провел рукой по его волосам:
-- Я вернусь через минуту, Дани. Только приготовлю кофе. Отдыхай.
Он улыбнулся мне с благодарностью и закрыл глаза.
Я вышел из комнаты и прикрыл за собой дверь. "Скоро полночь, а мадам уже заждалась тебя, мсье, со своей жареной индюшкой, догорающими свечами и умирающими розами. О, как это романтично! И как же легко мы способны превратить романтику в бытовую трагикомедию!"
Я вздохнул, включил на кухне электрический чайник, закурил, а потом все-таки снял телефонную трубку и набрал номер Розмари.
-- Это я, -- сказал я, почему-то понизив голос, как будто совсем рядом спал ребенок, которого я боялся разбудить.
-- Весьма приятно, -- голос Розмари, достаточно спокойный, но со звенящей ноткой, ничего хорошего не предвещающей. -- И когда прикажете ждать вас, мсье?
-- Я сегодня не приду.
-- Я догадалась. Вернее, я знаю. Кажется, мы с тобой договаривались поужинать вдвоем, но мсье всё сделал в своем духе, сам всё решил
-- Да, это в моем духе, ты же знаешь, какая я скотина, журналисты об этом чуть ли не каждый день пишут.
-- Ты только на картинках хорош, а в жизни ты чудовище! Ты хоть понимаешь, что ты сегодня сделал?
-- Выбор, -- вот так вот. Коротко и ясно.
Она на секунду растерялась, а потом заговорила с удвоенной энергией, переходящей в истерику:
-- Ты хоть понимаешь, что нас многое связывает, Ксав? Ради чего ты рушишь свою жизнь и мою? Зачем тебе это? Или ты нашел себе просто очередную игрушку? Тогда ничего, я подожду, я стерплю и эту твою выходку. Но я хочу знать, нужна я тебе или необходима? Это две большие разницы!
-- Не разыгрывай сироту, -- я уже начинал уставать от разговора, который едва начался. -- У тебя есть филиал моей фирмы, мое имя, чего тебе надо? Или тебе негде жить, дорогая? Разве я выкидываю тебя на улицу?
-- Это предложение уйти? -- выкрикнула она, больше не сдерживаясь, и в ее голосе зазвенели слезы, -- Ты меня вышвыриваешь, Ксав?
-- Ни в коем разе, -- ответил я и положил трубку на рычаг, а потом, подумав секунду, совсем снял ее с рычага, чтобы меня больше не донимали звонками.
Затушив сигарету в пепельнице, я прошел в комнату, где оставил Дани. Там было по-прежнему темно, а он спал прямо в одежде, не сняв даже куртку. Он выглядел смертельно уставшим, на всю жизнь или, быть может, на много жизней. Я видел это... Я уже когда-то это видел...
Я сел в кресло и закурил, глядя на него. Его лицо смутно белело во мраке, и я почти не слышал его дыхания...
Его лицо смутно белело во мраке комнаты, дыхание было неровным и прерывистым, и свечи отбрасывали красные отсветы на его заострившиеся черты, глубокие темные тени под глазами, беспорядочно рассыпавшиеся по подушке светлые длинные локоны, и если бы не вздрагивающие время от времени ресницы, можно было бы подумать, что он доживает последние минуты.
Высокая белокурая красавица, откинув с лица темный капюшон плаща, склонилась к нему и тихо позвала:
-- Мсье... Граф д'Азир... Даниэль...
Он с трудом открыл глаза и, даже не удивившись, прошептал:
-- Принцесса... Вам не следовало здесь появляться. Мой брат...
-- Слава богу, его сейчас нет, -- быстро проговорила женщина. -- Я узнавала у дворецкого: он сейчас разговаривает со своим братом Анри де Вержье, и мы с вами, мсье д'Азир, могли бы успеть... -- Она почти задыхалась, то и дело оглядываясь на дверь. -- Нам нельзя терять ни минуты... Дворецкий уже собрал ваши вещи. Я приказала ему, и он обещал успеть...
-- Принцесса, я ничего не понимаю... -- он смотрел на нее больными глазами подстреленной птицы и, кажется, даже не видел ее -- только подобие туманного легкого облака, благоухающего духами.
-- Вам и не надо ничего понимать, Даниэль. Просто доверьтесь мне. Нам нельзя больше ни минуты оставаться в этом обезумевшем городе. Королева отпустила всех своих придворных в Англию, где мы будем в безопасности, и я хотела бы увезти вас с собой... Нет, нет, не возражайте, ваш брат погубит вас, оставляя здесь, с собой.
Даниэль поднял руку в слабом протестующем жесте.
-- Гийом не заставляет меня, принцесса. Я сам, только сам, хочу остаться рядом с ним до конца. Уезжайте, спасайтесь... Вы еще молоды и прекрасны, а я... Чтобы вы не питали иллюзий на мой счет... -- Не в силах продолжать дальше, он откинул легкие валенсийские кружева рубашки, и принцесса с ужасом увидела на его груди, напротив сердца, страшную незаживающую рану.
-- О боже... -- только и смогла прошептать она. -- Что это?..
Что ей рассказать и стоит ли? Темный монастырский сад и озверевшая толпа с горящими факелами, напоминающая выходцев из преисподней в шлейфе серы и горелого мяса, мчится по улице в сторону Тюильри... Какой-то человек, старик в монашеской рясе, хватает его за рукав. "Сын мой, они убьют вас! Скорее бегите в глубину сада, там есть статуя, рядом со стеной, а за этой стеной выход на соседнюю улицу. Бегите же!" -- Он буквально толкает Даниэля к огромному платану, но тот в растерянности оборачивается, и в ту же секунду звучит выстрел.
Толчок в грудь ударил его о дерево, и он медленно опустился на землю. Боли не было, только неясные мечущиеся очертания фигур. Взмах чьих-то когтистых лап: "Надо добить его! Раздробите его голову лопатой!" -- "Дети мои, остановитесь, что вы делаете! Вам мало, что вы убили человека, так вы хотите еще и осквернить его? Вспомните о боге!"
-- Эй, Жак, в Тюильри уже наши режут швейцарцев, а ты о спасении души беседуешь, что ли?
-- Постойте, ребята, я с вами! Ну подожди, святоша, я еще до тебя доберусь, и молись своему богу, чтобы этот аристократ на самом деле умер! Я еще никому не оставлял своих жертв!
И все-таки его глухое звериное рычание удаляется. Свет факелов гаснет в темноте.
Снова голос священника. "Сын мой, как ваше имя?" -- "Граф д'Азир..." -- Даниэль и сам не верит, что произносит эти слова. Он ничего не видит и не чувствует и кажется, словно кто-то другой говорит за него. "Д'Азир?.." -- священник кажется потрясенным. Он произносит какие-то непонятные слова, и Даниэль еще успевает подумать о том, что это гаэльское наречие, а потом он проваливается в черную пустоту, такую же горячую и пульсирующую, как кровь, как жизнь, которая стремительно уходит из него...
-- Я ранен, принцесса. Смертельно... Прошу вас, оставьте меня, уезжайте...
-- Вот именно. Уезжайте. -- Граф Гийом де Монвиль стоял в дверях комнаты, и его сияющие зеленые глаза не предвещали ничего хорошего.
Принцесса надменно вскинула голову.
-- Да, граф, я ухожу, но потом вы не простите себе этого.
Он только усмехнулся в ответ:
-- Пусть все мои грехи остаются только на моей совести, мадам. Вас ждет ваш муж в Англии, а я и на Страшном Суде найду слова, чтобы ответить, и ни перед кем... -- Вы слышите меня? -- Ни перед кем, никогда я не склоню головы!
Красавица снова накинула на лицо темный капюшон и подошла к двери, но, уже взявшись за ручку, вдруг остановилась и швырнула ему в лицо, как перчатку:
-- Когда-нибудь вы поймете, что только вы виноваты. Это вы искалечили его жизнь, и это произошло не сейчас. Возможно, тот ваш коронный удар шпагой, который уже ни для кого не является секретом, возможно, ваша страсть... Но погибает он, кого, как вы говорите, любите больше всего на свете, только из-за вас! А теперь прощайте!
И она вышла, тихо затворив за собой дверь, не дожидаясь ответа, а Гийом подошел к Даниэлю и поцеловал его в лоб.
-- Дани -- прошептал он. -- В ее словах есть хоть немного правды? Скажи мне, только честно, потому что если она права хотя бы немного, я найду в себе силы уйти, я спасу тебя, я вывезу тебя отсюда, а потом... -- Его голос прервался. Продолжать он не мог и только отвернулся, чтобы Дани не заметил отчаяния в его глазах.
Тонкие пальцы притронулись к его руке.
-- Правда в том, что я люблю тебя больше жизни, Гийом, -- тихо произнес Дани. Расстаться с тобой -- значит умереть для меня... Я люблю тебя... Мой король... Моя невозможная Адриатика...
-- Малыш... -- в его глазах блестели слезы. Еще секунда, и он увидит... Нет, этого нельзя... Нельзя, чтобы он знал...
-- Гийом, ты не мог бы погасить эти свечи? От них так болят глаза... -- Но Дани и на самом деле смертельно устал, и только когда Гийом лег рядом с ним и коснулся губами его губ, произнеся одним дыханием: "Ты только мой...", он почувствовал себя в безопасности.
-- Твой... До конца... Я люблю тебя... Люблю тебя...
Я стоял на коленях возле кровати, на которой лежал Дани. Он тихо спал, а я смотрел на его лицо, еще бледное от слабости. Я мог бы простоять так целую вечность, охраняя его сон, но мое сердце рвалось к нему, крича, словно от боли. Я безумно боялся потревожить его сон, но и оставить его не мог, это было выше моих сил. Поэтому я лег на пол, на пушистый ковер, решив, что проведу здесь всю ночь и, если ему что-нибудь понадобиться, я буду рядом, я сделаю для него всё.
Я растянулся на ковре, прислушиваясь к размеренному стуку дождя в оконное стекло. В свете уличного фонаря косые линии на стекле превращались в узоры, похожие на древние письмена. Что-то шевельнулось внутри меня, как будто так уже когда-то было. Это чувство теперь не покидало меня.
Я положил голову на руку и сам не заметил, как заснул. Еле слышные почти невесомые шаги разбудили меня посреди ночи. Я открыл глаза и увидел Дани. Он опустился на ковер рядом со мной.
-- Мне было холодно там, одному, -- произнес он.
Я накрыл его губы своими, не давая ему произнести больше ни слова. Он был совсем юным, хрупким и таким беззащитным, что сердце сжималось в груди. Я боялся нечаянным движением причинить ему боль, но лежать рядом с ним и не прикоснуться к нему было просто невыносимо.
-- Мой малыш, -- я провел кончиками пальцев по его плечам и груди, а потом уже не мог остановиться.
Я гладил губами его нежную кожу, вдыхая его как воздух, и чувствуя, как трепещет его тело. Он был рядом, мой малыш, мой ребенок, моя вечная любовь...
И непонятно отчего на моих глазах вдруг выступили слезы. Я целовал его ладони, чувствуя благодарность за то, что он был рядом, дарил мне свое тепло, которого я, быть может, не заслуживал. Я не заслуживал такого счастья, но однажды испытав его, уже не мог отказаться...
Он мягко прикоснулся ладонью к моей руке.
-- Я люблю тебя, -- шептал я, внезапно забыв все другие слова. -- Я не вижу и не помню никого, кроме тебя. Мой малыш... Ангел мой...
Я покрывал поцелуями всё его тело, задыхаясь от нежности к нему, и слезы катились по моим щекам, не переставая. Он свернулся, как ребенок, и прижался ко мне, словно искал у меня защиты. Постепенно его дрожь унялась, и он заснул, положив голову на мое плечо.
-- Я не отдам тебя никому, -- шептал я, обнимая его, проводя ладонью по его мягким шелковистым волосам. -- Любовь моя...
Темное золото грабов,
И всего шесть ступеней вперед,
И мнимая хрупкость и слабость
Ввергает в водоворот
Огня и пепла всю стаю
В оскале тяжелых клинков,
Ты любишь, живешь, играешь
И смотришь поверх голов,
Пьяных безумьем и кровью.
С эшафота взгляд - сверху - вниз,
Лишь Крылья блещут - любовью,
Золотой, как упавший лист...
Моя вероломность - как таинство -
Называется - "постоянство
Любви к Нему..."
Ранним утром Гийом проснулся из-за странного шума, доносившегося с улицы. Вскочив с постели и подойдя к окну, он увидел приближающуюся к дому толпу людей. Со стороны она напоминала отвратительную грязную массу, выливающуюся изо всех переулков и стекающуюся к дверям его дома. В перепачканных грязью и человеческой кровью одеждах, с огромными тесаками и ножами для разделки рыбы в руках, толпа наводнила всю улицу, и уже были слышны их яростные выкрики: "На фонари!"
Гийом перевел взгляд в сторону, ища глазами хоть один переулок, по которому можно было скрыться, но чернь была повсюду. Впрочем, и Дани скорее всего не выдержал бы побега, но всё же это была надежда. Последняя надежда для утопающего, которой не суждено было сбыться...
Гийом повернулся и взглянул на брата. Дани спал, но его дыхание было настолько редким, что любой другой человек на месте Гийома решил бы, что он мертв. Он не выдержал бы побега, не выдержал бы долгих переездов. И страшной расправы этой безумной, остервеневшей людской массы он тоже не сможет перенести...
Гийом вспомнил разговор с Анри, который состоялся у них несколько дней назад. Брат обещал привести австрийские войска в Париж и освободить их. Быть может, если Гийом сумеет выиграть время, задержать толпу пусть даже ценой своей жизни, у них еще будет шанс. Надо только выйти к ним навстречу. Не дать им попасть в дом...
Но что это даст? Толпа порвет его за считанные секунды. Эти звериные пасти уже почувствовали вкус крови, и они требуют еще. А потом, когда они расправятся с ним, то доберутся и до его брата. Они ворвутся в дом, и их ничто не остановит. За эти жалкие минуты, которые они потратят на то, чтобы разорвать Гийома на куски, никакая армия не успеет добраться сюда.
Это слепые мечты! И они с братом обречены. Но Гийом не мог допустить, чтобы Дани попал в руки к этим зверям, что угодно, только не это.
В один миг он принял решение.
-- Дани, -- позвал Гийом, подойдя к брату.
Но Дани не проснулся и даже не пошевелился. Может, так было и лучше, он ничего не почувствует. Гийом нагнулся к нему, глядя в его бледное лицо с темными кругами вокруг глаз, словно стараясь запомнить его. Одной рукой он нащупал под подушкой холодную сталь кинжала, который всегда держал при себе, и осторожно вытащил его.
-- Прости меня, любовь моя, -- прошептал он, припав к холодным губам Дани.
И вдруг ресницы Дани дрогнули, и он открыл глаза.
-- Брат... -- прошептал он, счастливо улыбаясь и глядя в морские глаза Гийома, и этот любимый взгляд огромных серых глаз, так похожих на облачное парижское небо, сейчас ему было труднее всего видеть, невыносимо, как будто в сердце проснулся и отозвался безумной болью давно забытый наконечник стрелы.
-- Я люблю тебя, -- со слезами воскликнул Гийом. -- Я уйду вслед за тобой.
-- Я люблю тебя, -- эхом ответил Дани, мгновенно всё поняв.
Гийом снова прижался губами к его губам, а его рука вонзила кинжал прямо в сердце брата. В тот же миг как будто черная завеса опустилась на его глаза. Он почувствовал на своих губах привкус крови. Наверное, его сердце остановилось в тот же миг, когда перестало биться сердце Дани.
Он уже не жил в то время, когда в комнату ворвалась разъяренная толпа. Еще жила его оболочка, его тело, но сам он был мертв. Он не чувствовал, как взбесившаяся от разочарования толпа дергала его, разрывая на нем рубашку, стараясь дотянуться до его горла. Его совершенно не заботило то, что вслед за ними сюда ворвались жандармы.
Его бросили в тюрьму, где он вместе с другими арестованными должен был дожидаться суда. Но даже та вонь и грязь, в которой он оказался, не заставила его выйти из состояния апатии. Он сидел на полу, прислонившись лбом к холодной решетке, а его губы непрерывно шевелились, бесшумно произнося только одно имя, которое осталось в его памяти...
Один из стражников подошел к нему и, нагнувшись, злорадно заявил:
-- Молишься, аристократ? Грехи замаливаешь? На месте господина палача я бы отрубил сначала все выступающие части твоего тела, прежде чем сунуть твою голову под нож! -- он оглушительно захохотал и добавил. -- И особенно ту часть, которую так любил твой братец! Извращенцы!
Рука Гийома молниеносно метнулась к говорившему, и, схватив его за ворот. Гийом дернул его к себе изо всех сил, так, что физиономия стражника влипла в прутья решетки, и только чудом он не сломал нос. К нему на помощь тут же бросились еще несколько стражников. Они долго избивали Гийома, но с его плотно сжатых губ не сорвалось ни единого звука. Они не остановились, пока он не потерял сознание от боли. И только тогда они ушли, оставив его лежать в луже собственной крови.
За ночь Гийом совершенно поседел, его некогда зеленые глаза потускнели и стали неопределенного цвета. Каждый, кто встречался с этим остановившимся взглядом, тут же отводил глаза.
Он совершенно не запомнил путь от тюрьмы до здания, в котором происходил суд над аристократами. И этого здания он не узнал. Только когда судья попросил его назвать свое имя, он встрепенулся, гордо вскинул голову и внезапно произнес:
-- Даниэль д'Азир.
И никому даже в голову не пришло усомниться в этом.
Затем его вывели на улицу под оглушающие крики? свист и гиканье толпы.
-- А что, и стариков тоже казнят? -- спросил недоуменный голос в толпе.
Ответом ему послужили многочисленные толчки в бок и яростные выкрики, которых Гийом уже не различал.
Да, он теперь старик. Столько лет прошло с тех пор, как они с братом были вместе. Несколько дней, которые превратились для него в долгие годы, проведенные во тьме, в одиночестве. Теперь настало и его время.
Грубый толчок в спину заставил Гийома упасть на одно колено. Он поднял голову и взглянул вверх, еще раз -- последний раз. И в лучах ослепительного солнца он увидел ЕГО, Ангела с Золотыми Крыльями. "Я уйду вслед за тобой, -- вспомнил Гийом. -- К тебе..."
Я проснулся рано утром, резко открыв глаза. Мне что-то снилось, но я совершенно забыл то, что видел, да и вряд ли это было что-то разборчивое. Как же я ненавидел эти сны под утро, оставляющие после себя только смутную тревогу, от которой потом за весь день не избавиться. Только работой, бесконечной, доводящей до ярости, до сумасшествия...
Я взглянул в окно. Там по-прежнему шел дождь, оставляя на стекле косые линии, похожие на росчерк -- нет, не пера, -- шпаги...
Дани спокойно спал рядом, прижавшись к моему плечу. Стараясь не потревожить его, я поднялся и отправился в ванную. Мне нужно было смыть с себя остатки этого утреннего тяжелого сна. Я включил холодную воду и сунул голову под кран.
И всё же, что это было? Толпа дико кричащих людей, собравшихся перед парижским особняком. Их разверстые пасти, уже наглотавшиеся крови, но требующие еще... Светловолосый мальчик, стоящий на коленях посреди улицы в луже чего-то темно-бордового...
Я набрал в ладони холодной воды и плеснул ею себе в лицо. Мне вдруг показалось, что об этом мне когда-то рассказывал Дани... Да, я почти уверен, что он говорил о них, правда, совершенно не помнил, когда именно: я встретил его лишь вчера, и мы не успели ни о чем поговорить... И все-таки это было, я был уверен, как и в другом -- вспомнить весь этот ужас было недостаточно. Нужно было понять, почему это произошло...
Я поднял голову и взглянул на себя в зеркало. Но там не было отражения. Там, за внезапно расплывшейся поверхностью я увидел совершенно другую картину: двух юных молодых людей в саду - одного, светловолосого, того самого, который ждал меня на улице и которого я вчера привел к себе домой, а другого -- темноволосого. Себя... У них был урок фехтования. Но светловолосый мальчик держал шпагу в руке как-то неуверенно. Он даже почти не защищался, когда другой -- его брат -- атаковал его, словно забыв себя от непонятной, безотчетной ярости, затмившей его разум.
"Нападай на меня, Дани!" -- кричал он, и шпага порхала в воздухе, сверкая лезвием в лучах солнца. -- Убей меня! Я твой враг!"
Но мальчик только качал головой, едва успевая отражать молниеносные удары шпаги лучшего фехтовальщика Парижа. И я уже знал, чем всё это закончится.
"Я никогда не смогу ударить тебя, Гийом! -- воскликнул мальчик, внезапно опустив шпагу. -- Я люблю тебя!"
Страшный удар обрушился ему на голову. Кровь брызнула, заливая лицо, и он рухнул к ногам брата, а мое сердце оборвалось вместе с ним.
В тот же миг Гийом выпустил шпагу из рук. Он бросился к брату, перевернул его на спину, прижимая к груди его голову. Я видел, что он кричит, но не слышал ни звука. Перед глазами всё плыло.
"Смотри, не отворачивайся. Это ты во всем виноват!" -- пискнул гадкий насмешливый голосок в голове. И я с ужасом понимал, что он прав. Ты всегда боялся вспоминать об этом, Ксав. Ты отворачивался, закрывал глаза, лишь бы не видеть этого, любыми способами старался избежать этих воспоминаний, придумывая что-то другое, изворачивался...............
Теперь я не мог отвернуться.
"Ты -- его враг! Ты убил его!" -- захохотал голос.
Что-то горячее пульсировало в моих висках. Я и сам не заметил, как изо всех сил ударил кулаком в зеркало, и оно разлетелось на куски. Вода в раковине тут же окрасилась алым. Я с удивлением посмотрел на свою руку. В ладони застрял осколок зеркала, кривой и острый, как зуб неизвестного зверя.
Я вырвал из ладони осколок стекла и швырнул его в раковину, а потом открыл шкафчик с лекарствами, где можно было найти всё на свете вплоть до прокладок. "А вот это тебе как раз сейчас прекрасно подошло бы", -- отвратительно хихикнул "солидный мерзавец". -- Из тебя, Ксав, сейчас хлещет, как из недорезанного барана. Прокладки оказались бы как раз кстати. И не забудь: вот тебе первый звоночек, о котором я тебя, как друг, предупреждал, -- сегодня снимается последняя сцена, где твоя рука должна быть в целости и сохранности. Вряд ли после такой выходки Кристиан захочет иметь с тобой дело. Он уже, наверное, все телефонные провода оборвал, пытаясь дозвониться до тебя. А потом он получит утренние газеты, где твоя мадам будет публично плакаться на свою горькую участь. И вскоре все убедятся в твоей невменяемости". - "Заткнись, сволочь". Я едва не произнес эти слова вслух, но, даже слушая его, "на автомате" достал из шкафчика широкий пластырь и залепил порез.
-- Гийом... -- этот тихий голос, скорее даже стон, прозвучавший в моем мозгу диким отчаянным криком, заставил меня опомниться и обернуться.
Посреди ванной, засыпанной осколками стекла и забрызганной кровью, стоял, прижавшись к косяку, Дани, и его лицо было даже не бледным, а серым. Он смотрел на меня невидящими глазами, и в них отражался бесконечный ужас, который в одно мгновение опроверг мой утренний сон. Я снова видел едва одетого светловолосого мальчика, стоящего на коленях в огромной луже крови среди беснующейся парижской толпы. "Мечтать не вредно, Ксав, -- снова прошептал кто-то в моей голове (да сколько же вас там, друзья мои?). -- Ты так хотел всё принять на себя, но тогда... Тогда ваша жизнь сложилась бы совершенно иначе".
Над его словами у меня просто не оставалось времени думать, потому что Дани медленно сползал на пол, и я едва успел подхватить его, в ужасе от того, что сейчас, прямо на моих глазах, он сойдет с ума.
-- Дани, -- говорил я, непроизвольно повторяя уже когда-то произнесенные слова, которые я давно забыл, но теперь они прозвучали сами собой. - Дани... Я люблю тебя... Смотри в мои глаза... Смотри только в мои глаза...
Я прижимал его к себе, гладил волосы, и постепенно его глаза становились все яснее, приобретая такой знакомый и так любимый мной оттенок облачного парижского неба. Дыхание становилось спокойнее, и сердце уже не металось, как птица в клетке.
-- Дани, -- произнес я, понимая, что каким-то чудом мне удалось произнести ту единственную фразу, которая привела его в чувство. -- Ничего страшного не произошло. Видишь, я просто случайно порезался. Это пустяк, царапина. Это бывает...
Он прерывисто вздохнул и сказал, как в тумане:
-- Зеркало разбилось... Плохая примета...
-- Всё, всё, -- я решительно взял его за руку и вывел на кухню. -- Не смотри туда, всё закончилось. Осколки я потом уберу. И потом... Я не верю в приметы.
Он слабо улыбнулся:
-- А во что ты веришь, Ксав?
-- В судьбу, -- ответил я, усаживая его за стол и одновременно включая электрический чайник.
Дани сразу же потянулся к сигаретам.
-- Ты извини меня, -- сказал я. -- Сегодня последний день съемок, и я, наверное, не успею сварить тебе настоящий кофе, но ведь у нас всё впереди. Правда, Дани? Кстати, ты ведь так и не сказал мне, как ты появился на этой улице, где я тебя встретил.
Он опустил голову, и сигарета дрогнула в его пальцах.
-- Знаешь, Ксав... -- прошептал он. -- Даже если ты скажешь, что я сумасшедший... Я не помню... Я ничего не помню...
-- Значит, ты просто мой ангел, которого я ждал так долго, чудо, ниспосланное мне небом, -- улыбнулся я, наливая ему кофе и присаживаясь рядом с ним. Нет, невозможно находиться в такой близости от него: я начинал задыхаться от никогда еще не испытанного мной в этой жизни чувства полного счастья, я пьянел от тонкого аромата полевых лилий. -- Будем считать, что ты мой подарок, моя ожившая мечта Я люблю тебя Я никому тебя не отдам, даже самой судьбе... -- Я коснулся пальцами его волос и поцеловал в висок.
В ответ он перехватил мою руку и прижал к губам раненую ладонь.
-- Я люблю тебя больше жизни, Ксав, -- просто и серьезно сказал он, а потом умоляюще посмотрел на меня. - Пожалуйста... Не оставляй меня одного... Я совсем не помню, кто я...
Я внимательно посмотрел на него, на его хрупкую тонкую фигуру, огромные глаза затравленного олененка, и острое чувство нежности, любви, желание защитить от всего мира растворило мое сердце.
-- Нет, любовь моя, -- решительно сказал я. -- Я не оставлю тебя, не бойся, ты пойдешь со мной.
На самом деле мне никуда не хотелось идти, но "солидный мерзавец" внутри меня уже глотку сорвал, напоминая о возможных телефонных звонках. Я закурил, щелкнул телевизионным пультом и положил снятую вчера трубку на рычаг. Как и следовало ожидать, телефон буквально взорвался возмущенной трелью.
-- Да, -- сказал я, рассеяно поглядывая в телевизор.
Это был, конечно, Кристиан. И, как всегда, он не говорил, а кричал:
-- Ксав, да что же это такое? Я ищу тебя со вчерашнего вечера! Ты где? У нас осталась всего одна сцена, и я надеялся, что ты все-таки выдержишь до конца съемок без своих обычных закидонов!
-- Что-то я плохо понимаю тебя, Кристиан, -- ответил я спокойно. -- Я приеду через полчаса; всё равно ты еще дольше будешь собирать своих осветителей, операторов и прочую массовку.
-- Мне полчаса назад звонила Розмари... -- начал было он, но я его мгновенно оборвал:
-- А вот это, как мне кажется, не имеет к съемкам никакого отношения, Кристиан.
-- Ладно, -- слегка обиженно буркнул он. -- Жду тебя ровно через полчаса, Ксав.
Я положил трубку и затянулся сигаретой. По телевизору шел какой-то репортаж об очередной аварии на дороге. Начало я прослушал, но понял, что пару дней назад автобус с туристами из России был чуть ли не в лепешку смят каким-то испанским дальнобойщиком. Шофер и гид были убиты на месте (при виде автобуса, больше напоминавшего смятую и покореженную груду металлолома, я подумал, что от этих людей осталось нечто вроде бифштекса с кровью). Однако я ошибся. Миловидная ведущая сообщила, что несколько пострадавших попали в реанимацию, столько-то десятков человек были госпитализированы, а пятеро пропали без вести, что вполне объясняется шоком, обычным в подобных ситуациях. Четверо из них к сегодняшнему дню были уже обнаружены, а один так и числился пропавшим без вести. На экране мелькнула фотография пропавшего, и я сразу же узнал лицо Дани.
Я быстро взглянул на него. Он отставил чашку кофе, взял вторую сигарету и посмотрел на меня. В его взгляде впервые за всё утро светилась счастливая улыбка, и я решил ничего не говорить ему. Только щелкнул пультом и выключил телевизор.
-- Нам пора? -- спросил Дани с такой трогательной неуверенностью, что я снова не удержался и быстро прижался к его губам.
-- Пора, любовь моя, -- сказал я, поднимаясь из-за стола. -- И запомни... Запомни очень хорошо: я никому тебя не отдам.
"А тебе не кажется, дружок, что всё это произошло неспроста? -- снова услышал я голос "солидного мерзавца". -- Ты будешь умницей, Ксав, если передашь его в полицию и забудешь через недельку. В противном случае тебе грозят большие неприятности. Поверь мне: чутье еще ни разу не подводило меня". - "Пошел вон, к черту, ублюдок", -- ответил я ему.
Он заткнулся, тем более что, как только мы с Дани появились на улице, рядом сразу же затормозило такси, как будто водитель специально ожидал момента, когда понадобится кому-нибудь в этом безлюдном рюэль.
Кристиана я увидел издалека. Высокий и худой, как палка, он сидел на своем стуле и внимательно смотрел на безрадостный пейзаж, где планировал снять сцену: совершенно пустой и заброшенный железнодорожный переезд на окраине Парижа.