-- У меня такое впечатление, будто Шенонсо обстреливала тяжелая артиллерия, -- иронично сказал я, когда из-за груды поваленных деревьев сделались различимыми очертания замка. Но если я мог обмануть фальшивым безразличием и иронией Ногаре, то Даниэль наверняка заметил: глядя на него я видел отраженными свои глаза: темные, как будто внутри них разгорался мрачный и не предвещавший ничего хорошего огонь.
-- Гражданская война, -- коротко ответил Ногаре. - У меня тоже, как вы помните, были обширнейшие владения на юге. Теперь все они конфискованы. Я, потомок Тренкавелей, - нищий, как и вы, господин де Монвиль, а нищим выбирать не приходится...
-- И все же вы решили не покидать страну? - спросил я.
-- Но ведь и вы здесь, -- удивился Ногаре, -- и не могу даже сказать, что из-за монархических убеждений.
-- Верно, -- согласился я. - Нет смысла бежать куда-то, выживать, а потом все равно - один конец. Это же моя земля и уходить с нее я не собираюсь.
-- Вот и я рассуждал приблизительно так же, -- Ногаре поправил шляпу и пришпорил коня.
Всадники миновали огромный сад, большинство деревьев в котором было безжалостно вырублено, и только кое-где на клумбах можно было заметить желтеющие лилии, розовый шиповник, в который превратились бывшие розы и жалкую поросль резеды. Поймав мой взгляд, Ногаре объяснил:
-- Прошлая зима выдалась очень суровой, поэтому выбирать нам не приходилось. Пришлось рубить деревья и даже кое-что из мебели... Конечно, из той, что не успели растащить местные крестьяне, мародеры и "граждане".
-- И много сейчас народу в замке? - поинтересовался я.
-- Сейчас - не особенно; всего человек десять; вместе с вами - двенадцать. Я ожидаю, что подкрепление подойдет завтра, и нас уже будет не меньше сорока, а этого, думаю, будет достаточно, чтобы отстоять замок от санкюлотов. Мы со дня на день ждем помощи от Европы, но... честно говоря, господин де Монвиль, эта надежда тает с каждым днем, как мартовский снег... Видите, я с вами вполне честен.
-- Вполне... -- произнес я, ни к кому конкретно не обращаясь. - Одним словом, да здравствует свобода, равенство и братство... Так ведь у них принято говорить?
-- Вы как были индивидуалистом, господин де Монвиль, так и остались им, -- с упреком взглянул на меня Ногаре.
-- О да! - воскликнул я, подставив лицо жаркому ветру, игравшему моими черными волосами. - На вашем языке все это именно так называется, хотя, если бы я затеял спор, то он затянулся бы надолго, а я слишком устал и, честно говоря, хочу спать, господин Ногаре. Поскольку хозяин здесь теперь вы, то не соблаговолите ли сказать, где нам с Даниэлем придется разместиться?
-- На втором этаже много пустующих комнат, -- отозвался Ногаре. - Но кроватей крайне мало. Как вы смотрите на то, чтобы удовольствоваться одной? - и он внимательно посмотрел в мои глаза.
-- Нормально смотрю, -- коротко ответил я.
За все время разговора я не посмотрел на Даниэля ни разу. Даниэль как во сне шел по разбитой винтовой лестнице вслед за мной и Ногаре, который что-то объяснял про карательный отряд, про план, который еще требуется разработать... И не будет ли так любезен дорогой граф де Монвиль?.. Нет, дорогой граф теперь вовсе не собирается быть любезным... Конечно, всем известен строптивый и даже - больше сказать - просто невозможный характер милого графа, но то, что прощали ему женщины, вряд ли станут прощать мужчины, тем более, в военных условиях. Да плевать, -- ответил я, -- и на женщин, и на мужчин; "люди - хрен на блюде". Ах, пропасть ни за что? А вы что, считаете себя бессмертным, господин Ногаре? Ах, не считаете, но долг, честь, совесть... У меня, видите ли, свои понятия о долге, чести и совести, и свой долг я выполню, не сомневайтесь, а то, что меня могут отправить на гильотину как господа с голубой кровью, так и эти свиньи-"граждане" - так почему господин Ногаре считает, что господин де Монвиль не готов к подобному обороту дела? Короче, у господина де Монвиль свои планы и посвящать в них он никого не собирается, а если такое положение вещей кому-то не нравится, то это - только его проблема, а вовсе не господина графа. Он находится в своем замке и единственное, чего он хочет - выспаться, наконец, черт бы вас всех побрал!
Даниэль был несказанно рад, когда Ногаре, наконец, отворил одну из комнат на втором этаже, и этот спор, грозивший перерасти в ссору, мог утихнуть. Он так, во всяком случае, надеялся.
Действительно, так и произошло. Я застыл на пороге комнаты. Не скрою, в этот момент мне отказала моя привычная невозмутимость. Я помнил обстановку этой комнаты совершенно другой: куда только делась мебель, созданная итальянскими мастерами из редкого дерева, исчезли роскошные гобелены, не говоря уже о тканях, вазах и прочей - уже, можно сказать, ерунде. Обивка висела рваными клочьями - от потолка и расстилаясь на полу наподобие дохлой рыбы, такой же грязной и отвратительной. Единственным предметом мебели оказалась огромная уцелевшая кровать, застланная потертой оленьей шкурой.
-- По крайней мере, крыша над головой, -- робко произнес Даниэль.
Звук его голоса привел меня в чувство. Я перешагнул через порог и, когда обернулся к Ногаре, как когда-то давно (как будто в прошлой жизни) ослепительно улыбался.
-- Говорят, нищим снятся просто сказочные сны, -- сказал я нашему проводнику.
Ногаре пожал плечами.
-- Не знаю. Я никогда не вижу снов. Впрочем, возможно, и вижу, но сразу забываю. Сейчас такое время, что становится не до снов. Желаю вам приятно отдохнуть, господа. Когда вы отдохнете, возможно, ваше настроение немного улучшится, и мы сможем поговорить серьезно. Примите мои соболезнования, господин де Монвиль, хотя все мы - в равном положении, поверьте.
-- Я знаю, -- ответил я. - Мы побеседуем после, господин Ногаре... Все после...
И я закрыл дверь прямо перед лицом собеседника, не смущаясь тем, как тот может отнестись к подобному жесту. Медленно... Казалось, ноги отказываются слушаться меня, я подошел к окну и долго смотрел на бездонно-синее небо, на котором росли и распушались кудрявые облака, похожие на замки, сказочных драконов или лошадей. Я не хотел обернуться и еще раз увидеть эту комнату, и, честно говоря, я вообще ничего не хотел видеть.
-- Будет дождь, -- сказал я, просто подумал вслух.
Возвращаться даже мыслями в разоренную комнату совсем не хотелось, но это не могло продолжаться долго ("Стояние на Угре!" - почти истерически расхохотался внутренний голос, всегда отличавшийся черным юмором). Я отвернулся от окна и сказал:
-- Если идти, то до конца, и плевать на Минотавров и ангелов, умеющих превращаться в рыб.
-- Да ведь теперь все равно бесполезно рассуждать, -- откликнулся Даниэль. - Игра уже давно началась.
-- Да, -- ответил я и, не глядя вокруг, подошел к кровати. - Прости, малыш, я устал, -- сказал он. - Никогда не думал, что смогу когда-нибудь так устать. Честно говоря, я сам себе казался вечным, никогда не устающим. Понятие усталости было не для меня. А теперь, наверное, все, предел.
Я лег прямо на оленью шкуру и мгновенно провалился в сон. И снова я видел себя самого, спящего, и Дани со стороны.
Дани осмотрелся вокруг и понял, что эта, с позволения сказать, обстановка вгоняет в непроглядную тоску. День разгорался, но жаркие лучи солнца не проникали в комнату, окно которой сплошь заслоняли могучие старые деревья, одни из тех, что еще не успели вырубить зимой. Ничего, пройдет еще совсем немного времени, и их время тоже придет. Самое страшное - что боль в сердце не проходила. Она не просто настораживала; Дани понимал, что что-то происходит с ним. Что это? Наконец, он нашел в себе силы признаться - ему страшно, ему не просто страшно, но он находится на грани паники, когда хочется кричать, биться головой о стену и бежать, не разбирая дороги. А что, собственно, случилось? Случилось то, -- ответил он сам себе, что он потерял все. Конечно, потеря состояния страшна сама по себе: нужно же чем-то элементарно кормиться. Они с Гийомом не ели уже два дня, но не успели почувствовать голода, а что будет дальше?
Дани боялся самого себя: как он будет себя вести и дойдет ли до такого состояния, что ему будет все равно, с руки какого хозяина есть - не важно плохого или хорошего. И что станет заставлять делать такой хозяин? Да все или, вернее, ничего особенного в глазах окружающих. Он будет заставлять делать обычные вещи, работать как все остальные, или ходить на службу, вынуждая радоваться, что хоть крыша над головой имеется. И зачем он только сказал Гийому про эту крышу? И верил ли он сам в то, что говорил и разве не чувствовал он при этом безумной, раздирающей мозг, тоски? А потом хозяин скажет: ты несостоятелен, ты не востребован; ты не нужен (он не скажет: нам нужны серые личности; у нас наступило крысиное время, но в крысиное время человек явно не востребован, и только посмей при этом остаться человеком! А разве человек не хочет есть? Тоже хочет, и порой не меньше, чем крысы). Он обязательно скажет: ты считаешь себя необходимым? - Ошибаешься. Но, впрочем, я никого не держу. Хочешь - плыви сам по себе, раз уж тебя заела твоя нереализованность и стремление к высшим материям. О высших материях можно рассуждать, когда у тебя полон кошелек; когда же тебе хочется элементарного куска хлеба, то приходится вести себя так, как и нищие на улицах. Ты никогда не задумывался, милый Дани, почему они потеряли всякую брезгливость? Нет? А зря. Ты всегда проходил мимо этой стороны жизни, не желая даже глаз поднять. А почему? Ты боялся. Боялся стать когда-нибудь таким же.
Значит, остается только один или, вернее, два пути, которые суть одно и то же - умереть душевно, что очень больно, мучительно, долго (кто бы мог подумать, что душа способна агонизировать так долго?) или физически, что не менее страшно (и для этого, вероятно, требуется огромная сила духа, когда ты должен противостоять в совершенно неравной борьбе каждой клеточке своего тела, которая - каждая - кричит: жить, жить и еще раз жить - любой ценой!).
Ему страшно, потому что он почувствовал себя одиноким, потому что то же самое испытывают дети, когда родители начинают болеть или умирают. Ничего не сравнится с этим страхом. Ты теряешь опору; падает стена, что отделяла тебя от этого жестокого, несправедливого мира, знающего только одно слово: "нет" или одну фразу "все места уже заняты"... Он смотрел на спящего брата и думал: "Неужели он потерян для меня навсегда?". Но почему? Он и сам не знал. Он просто боялся до дрожи. Дани, казалось, видел почти осязаемо, как начинает уменьшаться в размерах. Еще немного, и он станет таким же, как пятилетний ребенок, брошенный на чужой улице, никому не нужный, не интересный. И что из того, что он выглядит как взрослый ("ты уже большой мальчик, и сам способен принимать решения и отвечать за собственные поступки"). - Нет, жалости, сочувствия, понимания он не дождется. Он уже не мог думать ни о чем. Дани смотрел на спокойное лицо брата (чересчур спокойное, и это тоже страшно: подобное выражение лица он видел на лицах покойников), разметавшиеся во сне длинные черные волосы, его судорожно сжатые пальцы и в голове стучало только одно-единственное слово: "страшно".
В коридоре раздался гулкий звук шагов, и Дани вышел из комнаты: ему не хотелось, чтобы разбудили Гийома: он почему-то был абсолютно уверен, что люди, кем бы они ни были, направляются именно к нему. Так оно и оказалось: навстречу шли Ногаре с какой-то оборванкой, в которой ему чудилось нечто знакомое и при этом неприятное и - более того - устрашающее. Сердце глухо стукнуло: "вот оно".
-- Господин Д'Азир, -- произнес Ногаре, приближаясь. - Нам нужно пройти.
-- Нет, -- сказал Даниэль, и в его глазах, видимо, проблеснуло что-то, что заставило гостей остановиться.
-- В чем дело? - спросил Ногаре сухо и сдержанно, но даже светлая ниточка шрама, тянувшегося через все его лицо, заметно побелела.
-- Господин де Монвиль спит. Он не спал всю ночь, -- сказал Даниэль. - Я не пропущу вас все равно.
-- Ладно, -- по-прежнему сдержанно произнес Ногаре. - Тогда, быть может, вы, господин Д'Азир, сможете прояснить ситуацию.
-- Я слушаю вас внимательно. - Даниэль скрестил руки на груди (невольный жест обороны - отметил он про себя).
-- Видите ли, -- терпеливо сказал Ногаре. - Сейчас к нам пришла вон та нищенка. Да, вон та, что прячется за колонной. Она утверждает, что приходится родственницей то ли вам, то ли господину де Монвиль. Она очень настаивала на встрече с господином де Монвиль, и это обстоятельство меня сильно насторожило. Откуда этой женщине знать, где вы находитесь? Она утверждает, что сбежала от карательного отряда, но кто даст гарантию, что это - не шпионка? Может быть, вы сможете?
-- Может, эта родственница все-таки соизволит показаться? - с вызовом спросил Даниэль.
В ответ на его слова девушка, до сих пор скрывавшаяся за одной из колонн, решилась выйти к свету.
-- Только не говори, что ты не знаешь меня, Даниэль, -- произнесла она, и Даниэль с некоторым ужасом и омерзением узнал в грязной нищенке с растрепанными волосами, одетой в платье, разорванное самым откровенным образом, не оставлявшим сомнений в том, в какой ситуации это произошло, Марианну, и в ее глазах снова мелькали красноватые искры.
-- К несчастью, господин Ногаре, -- произнес Даниэль, -- я действительно ее знаю. Это Марианна.
-- Я же говорила вам, что я - не шпионка! - заносчиво сказала девушка, обращаясь к Ногаре.
Чувствуя, как в нем закипает неуправляемое бешенство, Даниэль выдохнул:
-- Не стой так близко, Марианна. От тебя воняет, как от взвода солдат.
-- Это для тебя, малыш, -- улыбнулась Марианна. - Думаю, Гийом отнесется ко мне с большим пониманием. Даже если увидит в таком виде, думаю, он не особенно смутится.
-- Иди вымойся и приведи себя в порядок, -- сухо ответил Даниэль, подавляя желание заехать ей по лицу, и только отвращение удерживало его руку. Но чувство было сильнее него.
-- Я же вас предупреждала, господин Ногаре, -- выразительно посмотрела на своего спутника Марианна.
-- И о чем же ты предупреждала? - белея от злости, спросил Даниэль.
-- Да неважно, так... -- усмехнулась Марианна. - Знаешь, Даниэль, в подобной ситуации, если бы ты был девушкой, я бы посоветовала тебе повеситься на собственной косе, а так... сам выбирай, на чем тебе вешаться. Но шансов у тебя никаких, малыш, понял?
-- Марианна, мне жаль, что ты не мужчина! - крикнул Даниэль, уже не сдерживаясь.
-- Отчего же? - она явно издевалась над ним.
-- Я дал бы тебе в морду!
-- Когда Юпитер сердится, он не прав, -- заносчиво произнесла Марианна, а потом снова обернулась к Ногаре. - Господин Ногаре, если в роли Юпитера Даниэль не прав, то он, во всяком случае, подал мне неплохую идею: мне надо привести себя в порядок перед визитом к графу де Монвиль. - Она сделала несколько шагов, а потом опять взглянула через плечо на Даниэля: -- Кстати, милый Дани... Господин Ногаре сказал, что места в замке нет так уж много, а потому вам с Гийомом придется немного потесниться на постели. Правда, при этом может оказаться, что ты окажешься лишним... Но как юноша благовоспитанный, ты ведь не станешь мешать нам. Нам с Гийомом нужно о многом поговорить.
Ногаре, до сих пор молча наблюдавший разыгрывающуюся на его глазах сцену, сказал спокойно:
-- Кажется, даже если бы вы не захотели узнать ее, господин Д'Азир, я все равно был бы вынужден поверить в то, что вы - действительно родственники.
Даниэль смотрел, как Ногаре и Марианна уходят, а сам даже не чувствовал, что держится за ручку двери с такой силой, что пальцы сводит. "Вот оно!" - подумал он, заходя в комнату. Но что конкретно - сказать было пока невозможно. Гийом, казалось, спал по-прежнему спокойно. Даниэль сел на кровать рядом с ним и осторожно погладил его волосы, так, чтобы не разбудить: он просто прикоснулся, как к чему-то невозможному, как к картине, которая - ты знаешь - никогда не оживет. "Конец, -- подумал он. - Окончательно и бесповоротно"...
Гийом открыл глаза, как когда-то давно - сияющие, как прозрачные изумруды - и улыбнулся.
-- Ты не спишь? - спросил Даниэль.
-- Ты так кричал, что мудрено было не проснуться, -- сказал Гийом. - Что произошло и почему ты весь дрожишь?
Даниэль молчал.
Гийом приподнялся на локте.
-- Малыш... -- сказал он.
Даниэль неожиданно схватил его за руку:
-- Гийом, ты ведь не бросишь меня здесь? Я ничего не понимаю, но мне плохо. Скажи, что ты не бросишь.
Гийом с таким изумлением посмотрел на него, что Даниэль смутился.
-- Видишь ли, Дани, -- медленно произнес он. - Пообещать подобное я не в силах. Есть такое понятие - обстоятельства. Я ведь не Господь Бог, я - просто человек, и я не могу быть рядом вечно. Даже наверняка скажу: мы расстанемся - это точно. Просто ты меня очень тревожишь. Я не хотел бы оставлять тебя таким беспомощным. Хотя, наверное, и это тоже не в моей власти. Все расстаются, разъезжаются, женятся, умирают, наконец. Это жизнь, и не мы ее придумали.
-- Там была Марианна, -- мрачно произнес Даниэль (если уж все плохо складывается, то пусть будет еще хуже, так - чтобы дальше некуда).
-- Вот как! - усмехнулся Гийом и сел на кровати. - И что?
-- Она хочет видеть тебя. - Даниэль сам себе казался ныряльщиком, который знает, что прыгает, но до дна на этот раз не достанет - все, конец.
-- Ну так пусть посмотрит, -- сказал Гийом, внимательно наблюдая за Даниэлем. - И я тоже заодно посмотрю...
Даниэль поднялся с кровати и подошел к окну. Он смотрел на небо, на котором уже наливались дождем зловещие серые тучи, на тревожно мечущуюся листву и ничего не видел. Гийом подошел к нему сзади и обнял за плечи, не говоря ни слова. Даниэль обернулся и уткнулся в его плечо - только бы он не видел выражения его лица; а уж его слез он точно больше никогда не увидит! Он дал себе слово: лучше умереть, но никаких слез!
Даниэль слышал, как дверь в комнату отворилась без предварительного стука, но ни он сам, ни Гийом не пошевелились.
-- Господин Ногаре, я же вас предупреждала. Видите, я права, -- раздался задорный голосок.
-- Привет, Марианна, -- сказал Гийом, не оборачиваясь. - Ты ничуть не изменилась.
-- А вот Даниэль другого мнения, -- отозвалась Марианна.
Даниэль поднял голову: теперь уже Марианну можно было узнать без труда: в новом, хотя и скромном платьице, с искусно уложенными волосами и чистым лицом, она казалась одновременно воплощением прелести и порока.
-- Я оставляю вас, господа. Поговорим потом, -- произнес Ногаре, и его шаги стихли за дверью.
-- Гийом, мне нужно поговорить с тобой, -- настойчиво сказала Марианна. - Да повернись же ты ко мне!
Гийом обернулся.
-- Ну? - спросил он. - Говори.
-- А разве так положено встречаться родственникам? - игриво поинтересовалась девушка. - Где же объятия и поцелуи?
-- С этим мы немного подождем, -- Гийом одарил ее одной из своих самых неотразимых и искрящихся улыбок. - Кто знает, откуда ты выползла? Вернее, из-под кого?
Марианна вспыхнула:
-- Это Даниэль успел тебе наговорить про меня? Если я расскажу тебе все, что мне пришлось перенести, ты еще прощения у меня просить будешь!
-- Да ладно тебе, Марианна, -- отмахнулся Гийом. - Нам ли с тобой не знать друг друга? Разве я не говорил тебе, что ты выживешь при любом режиме? Кажется, именно так и получилось. А Даниэль мне ничего не успел рассказать; так что в этом ты, моя дорогая, ошиблась.
Марианна неожиданно сделалась серьезной и со странным выражением лица взглянула в глаза Гийома.
-- Мне срочно нужно поговорить с тобой, -- отчетливо произнесла она. - Это очень важно.
В другое время Гийом сказал бы: "У меня нет секретов от Даниэля", по крайней мере, так думал сам Даниэль (что он думал - оказалось только его проблемой), но что-то было в глазах Марианны. Что-то такое, что заставило Гийома не сказать именно так, и вместо этого он, помедлив минуту, решительно произнес:
-- Хорошо, Марианна, давай выйдем в сад, и там ты расскажешь мне все, что собиралась.
Они подошли к двери, и Марианна, прежде чем уйти, не удержалась, чтобы не бросить на Даниэля торжествующий взгляд победительницы.
Почему, когда тебе скверно, в голову лезут какие-то странные образы? Вот, например, о воздушном шарике с надписью "люблю тебя". Несколько дней он парил под потолком, а потом начал ползать по полу, напоминая больное животное... Он ползал всюду, несчастный и жалкий и все время путался под ногами, раздражая и одновременно вызывая жалость. Потертый, с потускневшей надписью шарик как будто просил, чтобы на него, наконец, наступили и раздавили окончательно...
Даниэль стоял у окна и смотрел, как по саду медленно идут мимо погибшего цветника с жалкими остатками желтых лилий Гийом и Марианна, и Гийом, внимательно склонив голову, слушает, а та, что-то оживленно рассказывает ему, время от времени заламывая руки и прижимая к глазам платок. Даниэль сам себя ненавидел. Наверное, не надо было смотреть, но что другого оставалось делать в этой разгромленной комнате? Оглядывать то, что осталось от роскошного прежде Шенонсо, - это было выше его сил. Но главное, наверное, все же было в другом. Чутье подсказывало ему, что рядом - враг, и этот враг - Марианна. Как только Гийом этого не понимает? Не видит, не хочет видеть? Почему он так долго слушает ее? Раньше он так слушал только его...
Первые капли дождя упали на листву деревьев, брызнули на лицо, ветер откинул назад и немедленно спутал волосы. Даниэль видел, как Гийом и Марианна скрылись под огромным дубом, и его ветви совершенно спрятали их от посторонних глаз. Даниэль больше всего на свете хотел, чтобы хлынул ливень, и тогда Гийом наверняка вернулся бы, но дождик был мелким, моросящим, оставляющим после себя только тяжесть, духоту и непонятную неутоленную жажду.
Даниэль отошел от окна и лег на постель, тупо глядя в потолок. Не было больше ни мыслей, ни чувств, ни эмоций. Если бы можно было лечь и умереть - просто по желанию, -- он давно бы уже сделал это. Но достичь этого счастья еще не удавалось никому, разве что греческим стоикам, но это больше напоминало легенду. Сумерки, усиливающиеся из-за дождя, постепенно погружали во мрак царящее кругом разорение, и от этого отчего-то делалось легче. Главное - не видеть ничего. Даниэль закрыл глаза и представил, как в голубом небе плывут тысячи голубых шаров, и на каждом написано: "я люблю тебя"; они поднимаются так высоко, что уже больно смотреть. Они сливаются с голубым небом; они становятся самим небом... Почему так долго не идет Гийом? Это была последняя мысль Даниэля. Он заснул совершенно неожиданно для себя. Он помнил, что даже постоянно повторял про себя: "Я не буду спать, я дождусь его". Вышло так, что не дождался.
"Плачет Белоснежка, Стонет Белоснежка, И, сама не понимая, Странно улыбается себе"... -- эта странная мелодия и безумные слова заставили Даниэля вернуться к действительности. Когда он открыл глаза, его окружала непроглядная мгла, хотя он понял, что времени сейчас должно быть не так уж и много - во всяком случае не глубокая ночь. Он не знал, сколько сейчас времени, и первое, что он подумал: в этих местах ночи такие темные, что меня не удивляют рассказы местных жителей, уверявших, будто своими глазами видели огненных змей, залетавших в их печные трубы... Огненных змей он не видел; только мимо окна прошелестело что-то большое, шумно хлопающее крыльями, вероятно, ночная птица. Она скрылась так же внезапно, как и появилась, и откуда-то издалека донесся ее тоскливый короткий крик, и словно ему в ответ, раздался долгий вой волков.
Даниэль мгновенно вспомнил: Гийом, Марианна, Ногаре... Почему так тихо кругом? Он вскочил с бешено колотящимся сердцем, протянул руку, ощупал место рядом с собой. Там было пусто. Не было никого. Гийома не было. "И не будет больше", -- почему-то подсказал ему внутренний голос.
Даниэль поднялся с постели и ощупью выбрался из комнаты. Вероятно, он оказался прав: сейчас еще не было особенно поздно; во всяком случае, снизу, из кухни, превратившейся в последнее время в столовую, доносились оживленные голоса, а время от времени раздавались взрывы хохота.
Даниэль спустился по каменной винтовой лестнице с разрушенной лепниной. Под его ногами хрустнула известка, что-то быстро юркнуло в сторону: должно быть, мышь. Дверь в столовую была открыта настежь, и за столом Даниэль увидел Ногаре и его друзей, которые заканчивали ужинать, -- судя по запаху, жареными утками. По их раскрасневшимся лицам можно было понять, что запасы мальвазии они уже успели значительно сократить.
Увидев Даниэля, Ногаре, в расстегнутом сюртуке и растрепавшимися волосами, крикнул:
-- А вот и господин Д'Азир! Проходите, просим вас, присоединяйтесь! Хотя мы уже почти закончили, но для вас еще немало осталось. Мальвазии, во всяком случае, хватит!
Даниэль вошел, но смотрел на окружающее с таким видом, словно пытался понять, где он вообще находится. Его взгляд растерянно блуждал по лицам окружающих. Он понимал, что должен что-то сказать или спросить, но не мог еще осознать, что именно, поэтому Ногаре ответил за него:
-- Вы, наверное, долго спали, господин Д'Азир, и теперь хотите знать, где господин де Монвиль?
Даниэль подошел к нему и сел рядом на пустующее место, все еще не понимая, что же именно происходит. Вокруг гремел хохот. Кто-то из роялистов рассказывал очередной анекдот.
-- Где господин де Монвиль? - повторил Даниэль эхом.
-- Его нет, -- коротко ответил Ногаре. - Присоединяйтесь к нам, господин Д'Aзир. Выпейте немного, это поможет вам проснуться, а потом мы вместе наметим план разгрома карательного отряда санкюлотов. Завтра утром придет помощь, и мы сможем сражаться с ними на равных. По нашим данным, в отряде этих бесштанных находится не более сорока человек. К утру нас будет не меньше.
Даниэль слушал его, не понимая, зачем все это ему говорится.
-- Где Гийом? - спросил он, чувствуя, как растет в нем затуманивающее мозг бешенство.
-- Ваш кузен отправился куда-то с той милой девочкой, ну, Марианной, -- небрежно ответил Ногаре, всем видом показывая - неинтересная тема.
-- Куда отправился? - закричал Даниэль.
-- Да успокойтесь вы, господин Д'Азир, -- похлопал его по плечу Ногаре. - Наш патруль видел, как они углублялись в лес. Видимо, им хотелось немного побыть наедине. Ну как вы не понимаете - долгая разлука, желание побыть вдвоем... Любовь, морковь...
-- Бред... -- пробормотал Даниэль и посмотрел на собеседника как на сумасшедшего.
-- Ну отчего же? - усмехнулся Ногаре. - Марианна очаровательна; тем более, между ними раньше что-то было... Никакой не бред: все логично. Марианна казалась необыкновенно веселой. Она сидела на вашем же месте и пила мальвазию, после чего стала еще прелестнее. На минуту я подумал: счастливчик ваш брат - в такое время нашел себе столь красивую девушку. Ну еще бы - не всем же довольствоваться маркитантками!
Даниэль вспыхнул:
-- А Гийом?
-- Что Гийом? - не понял Ногаре.
-- Тоже пил вместе с ней мальвазию?
Ногаре призадумался:
-- Да вроде бы нет. Он зачем-то поднялся наверх, потом спустился и отправился к лошадям. А дальше позвал Марианну, и они уехали, сказали, что в лесу сейчас не холодно, и им надо завершить одно дело....
И он весело, от души, расхохотался.
Даниэль встал. Его лицо пылало, и он молил бога, чтобы окружающие этого не заметили, хотя перемен в нем они не заметили бы в любом случае: все, сидящие за столом, были одинаково красны и одинаково поглощены рассказами, анекдотами и бессвязными историями.
Даниэль посчитал в уме от одного до пятидесяти, в то время как Ногаре осушил еще пару бокалов мальвазии.
-- У вас есть свеча? - спросил он как можно ровнее (голос все равно предательски дрожал).
-- И не одна, -- с готовностью ответил ничего не заметивший Ногаре, а потом широко и двусмысленно улыбнулся. - А вам зачем?
-- Господин Ногаре! - воскликнул Даниэль, но потом невероятным усилием воли заставил себя сдержаться. - В мою комнату забыли принести свечу и теперь там страшно темно. Я не люблю спать в темноте. Это вы можете понять?
-- Да не расстраивайтесь вы так, -- повторил Ногаре дружески. - Найдете себе какую-нибудь бабочку... -- Его голова опускалась на стол сама собой, но он стоически боролся со сном и мужественно поднимал ее снова. - А свечи... Да берите их сколько угодно... -- Он развел вокруг себя руками. - Вон сколько всякого добра!
Даниэль наклонил голову, не говоря ни слова, потому что знал - каждый произнесенный им звук превратится в крик, а потом последует битье посуды и метанье в стену оставшейся в живых мебели. Поэтому он молча взял одну из свечей в подсвечнике и пошел обратно, наверх.
-- А поесть, господин Д'Азир? - крикнул ему вслед Ногаре.
-- Некогда, -- уже с лестницы ответил Даниэль. - Я не голоден. Спасибо.
Он переступил порог комнаты, и темный свет свечи осветил царство полного разгрома и разорения. Почему Гийом с ним так поступил? А почему, собственно, он должен предупреждать тебя, Даниэль, о каждом любовном свидании, которое назначает? Ты что, первый год знаешь Гийома: он не пропускает ни одной юбки и вообще, говорят, -- всего, что движется. Но нет, это не вязалось со всем его поведением, с его разговором с Марианной. Не это он видел в его глазах... Но тебе-то что за дело? Он разве звал тебя? Разве ты был нужен ему? Значит, не нужен. Вот и все, что можно сказать по этому поводу: Даниэль, ты ему не нужен. Убийственная формула, после которой остается только отступить в сторону и забыть, что у тебя вообще имеется такой орган как сердце. Вычеркнуть его из своей жизни, отойти, дать свободу. Он хочет жить так, как хочет и даже если ты видишь, что он погибает, имеешь ли ты право ему мешать? Ведь это его свобода, а если ты вздумаешь помешать ему, единственное, что получишь - это удар в морду. Ты хочешь получить по морде? Ах, нет? Тогда отойди и подумай, как тебе жить дальше. Одному. Своей собственной, не пересекающейся с Гийомом, жизнью... Все равно у тебя каменное сердце, Даниэль, несмотря на все твои слезы. Ты можешь быть очень жестоким и бесчувственным. Ты переживешь... Переживешь, умрешь... Какая разница? Конец.
Пляшущий свет свечи бросил на стены огромные причудливые тени, осветил пустую - безнадежно пустую кровать. Ночной ветер ворвался в комнату и швырнул рваную горсть пожелтевших от жары кленовых листьев. Кажется, кленовые листья служат символом этих одуревших от крови и разбоя "граждан"... Даниэль невольно обернулся, проследив глазами безумный полет листьев, и свет выхватил из темноты каминную полку. Даниэль подошел к ней как во сне: там смутно белел большой белый лист бумаги, придавленный мизерикордией, и только сейчас Даниэль увидел, что ее рукоять украшает янтарная фигурка волка. Изображение волка тускло светилось и, видимо, настолько раскалилось, что бумага под ним пожелтела и, казалось - еще немного - и она вспыхнет. Даниэль поспешно убрал в сторону мизерикордию и схватил бумагу.
Он сразу узнал острый и четкий почерк Гийома, но не сразу понял смысл написанного, поэтому был вынужден несколько раз перечитать слова, смысл которых никак не хотел пробиваться в его сознание.
"Мой дорогой Дани, мой милый малыш, -- писал Гийом. - Прими это как данность: мы с тобой расстаемся. Сначала я думал - не сказать ли тебе, но не решился будить тебя: ты так спокойно спал. А потом я подумал: так будет лучше - проститься без долгих прощаний, слов и эмоций. Я уезжаю и вполне вероятно, что больше мы с тобой не встретимся. Дело в том, что Марианна сказала, будто в Лакосте, откуда ей удалось сбежать от санкюлотов, осталась еще наша тетушка Л'Этуаль. Не думай, что я верю ей, но ведь никогда ничего нельзя сказать наверняка. Марианна говорит, что заключенных охраняют плохо, и охрана каждый вечер напивается: вроде бы поэтому она смогла исчезнуть незаметно для них. Врет, конечно. Думаю, она переспала со всеми, с кем только возможно. Но это неважно. По словам Марианны, в Лакосте не более десяти санкюлотов, а потому, если все сказанное - правда, то я сам, один, справлюсь с этой задачей без труда, и ты мне не нужен. Впрочем, в таких делах ты мне действительно не нужен - хочешь - обижайся, хочешь - нет. Лучше бы ты обиделся и лучше бы проспал до утра, а еще лучше - если бы янтарный волк сжег все, что я сейчас написал. Еще немного - и я, кажется, сам буду жалеть о том, что сделал. Если же ты проснулся раньше, то посмотри на часы: если я не появлюсь до полуночи, значит, можешь не искать меня. Это значит только одно - меня больше нет в живых, а потому твои жертвы будут напрасны. Запомни: мне не нужен ни ты, ни твой героизм. Ты не нужен мне! Не нужен!
И все же, зная тебя, я хочу сказать тебе: никогда не выживай, Даниэль. Живи, но не выживай, только так ты сможешь сохранить себя. Ты сможешь. А если я не выдержу испытания, то какое я после всего этого воплощение силы? - Уже не сила, а одна фикция. Получается, во всей истории я тоже не нужен.
Итак, живи, Даниэль, и никогда не иди на компромисс с самим собой. Научись внятно говорить слово "нет", даже когда тебе очень плохо и впереди не видно ни малейшего просвета. Выход всегда есть, Даниэль. В жизни не бывает безвыходных ситуаций. И еще: не ешь с руки любого хозяина, не продавайся за кусок хлеба, если хочешь остаться самим собой. Никогда не поступай так, как собаки, которые жрут отбросы, и их рвет, а потом они все равно продолжают жрать уже собственную блевотину.
Не выживай, Дани! Иногда бывает лучше умереть - но это я сказал больше для себя... Извини, я слишком многословен, и так хотел бы сказать тебе многое, но времени уже не остается и я уже не знаю, правильно ли поступаю и говорю. А потому мне пора заканчивать. Дальше ты полетишь один: будь к этому готов. Ты сможешь, запомни это, что бы тебе ни говорили. Ты сможешь все! Ты прорвешься! А мне ты не нужен.
Прощай и держись Ногаре. Я поговорил с ним немного; он - умный человек и рассуждает весьма здраво. Когда сопротивление во Франции заглохнет, он поможет тебе перебраться в более спокойную страну. Так что пробивайся вперед. Один. И прощай, брат. Если вздумаешь проявлять ненужное геройство и искать меня, я первый дам тебе в морду, понял? Твой когда-то Гийом".
-- Ну что ж, -- вслух произнес Даниэль. - Ты будешь иметь такое удовольствие, Гийом, -- дать, наконец, мне в морду. Если ты это сделаешь, я, наверное, буду даже рад. Неужели ты забыл, что Белен говорил нам - никогда не расставаться? Ты забыл про две искры света, которые должны соединиться? Значит, мне придется напомнить тебе об этом, нравится это тебе или нет.
Сжимая в руке письмо Гийома, быстрым шагом он вышел из комнаты и спустился в кухню. Все роялисты давно разошлись и за столом сидел один Ногаре, уже абсолютно трезвый, как будто еще полчаса назад его голова не падала бессильно на стол. Он внимательно рассматривал карту и поднял голову, только услышав шаги Даниэля.
-- Господин Д'Азир? - немного удивленно произнес он. - Не спится?
Даниэль молча протянул ему бумагу. Ногаре углубился в чтение, а потом внимательно посмотрел на Даниэля.
-- Сколько сейчас времени? - спросил Даниэль.
-- Два часа ночи, -- ответил Ногаре. - И что дальше? По-моему, все ясно. Вашего брата искать бесполезно - в этом он абсолютно прав. Зато мы получили необходимые сведения: теперь понятно, где расположился карательный отряд. Завтра утром мы сделаем так, что его там больше не будет. Надо же - Лакост! Это же совсем рядом, практически под боком. Каких-нибудь два часа езды. Хорошо, что теперь мы предупреждены вовремя...
-- О чем вы говорите, господин Ногаре? - воскликнул Даниэль. - А как же Гийом?
-- Он же все написал вам, господин Д'Азир, -- удивился Ногаре. - Я тоже считаю, что не стоит искать его: это неразумно. К тому же в последнее время санкюлоты редко оставляют аристократов в живых долее получаса. Установление личности - приговор - исполнение. Но, господин Д'Азир, ваш брат погиб не зря, и завтра вам представится возможность отомстить за него. Думаю, это будет неплохим утешением, хотя я понимаю ваши чувства: у меня тоже вся семья погибла на гильотине. Мои соболезнования, господин Д'Азир.
Перед глазами Даниэля все плыло, а в голове стучало: "Чтоб из-под земли не лез, На тебе поставлю крест; Трижды плюну на могилу, До свиданья, милый, милый".
-- И погибнете, -- в тон ему заметил Ногаре. - Это же глупо, господин Д'Азир. Ваша смерть будет бесполезной, вы никому не поможете, и брата не спасете, да и не отомстите за него.
-- И кем я буду после этого? - мрачно спросил Даниэль.
-- Разумным человеком, -- откликнулся Ногаре. - Мужчиной, который умеет правильно рассчитывать путь, не делая ненужных шагов и не принося ненужных жертв. Именно за такими будущее страны, да и вообще - будущее. А перед своей совестью вы чисты. Вас никто никогда не осудит при всем желании. Ваш романтизм безнадежно устарел. Надо уметь жить в новых условиях, иначе вас съедят.
-- Естественный отбор? - усмехнулся Даниэль.
-- Да, -- спокойно согласился Ногаре. - До утра не так уж много времени осталось. Потерпите, это качество тоже, как мне представляется, весьма важно. Надо уметь терпеть и ждать.
-- Я не умею терпеть и ждать! - крикнул Даниэль. - Я все делал теперь и сейчас. Я умираю, когда жду. Прощайте, господин Ногаре.
Он повернулся, чтобы уйти.
-- Господин Д'Азир! - окликнул его Ногаре. - Вы все равно убедитесь в правильности моих слов, но в любом случае - если вы или ваш брат доживете до утра, то наш отряд освободит вас. Надежда всегда умирает последней, и это тоже истина, с которой я вполне согласен. Прощайте, господин Д'Азир. - и он вновь склонился над планом, давая понять, что разговор исчерпан, и ему нужно заняться более важными делами.
Даниэль гнал коня по лесу, нещадно пришпоривая его. Два часа езды? Черта с два! Он управится и за полчаса! Что после этого будет с лошадью? -- Он надеялся, что животное как-нибудь все это поймет. Сквозь тяжелую духоту ночного воздуха увеличившийся серп месяц звучал дикой песней: "И такое небо он любил - Разрывая звезды пополам, И сгорали звезды от любви, И орал от ненависти он: "Я вернусь, сволочь, Я вернусь Через год - Через один-другой. Я найду, сволочь, Я найду, тех, кто был сволочным с тобой!". Если бы Даниэль мог задуматься хоть о чем-нибудь, он решил бы, что давно уже сходит с ума. Он уже сошел с ума. Все низкое небо шипело как змея: "Ты не успеешь, ты все равно не успеешь... А если успеешь, то сам пожалеешь, что ввязался в эту историю, как дурак. Ты же - слабый, ты ничего не умеешь. Ты даже не знаешь, каким будет твой первый шаг"...
Но пути назад уже не было, и он вихрем проносился мимо темных молчащих дубов и поникших от жары кленов. Изредка из-под копыт лошади вспархивала невидимая птица или шнырял зверь. Ветки хлестали его по лицу. "Какая-нибудь из них оставит тебя без глаза!" -- "Ну и пусть!". Пена с измученного коня летела в разные стороны. "Ты подумал, как будешь добираться назад в невероятном случае удачи?". - "Об этом я подумаю потом"...
Начался мелкий моросящий дождь, его струйки сбегали по лицу, ползли по спине и рукам. Месяц исчез за тучей, и из-за деревьев показались громадные развалины замка Лакост. Даниэль остановил коня и привязал его к дереву. "Прости", -- прошептал он и погладил его по морде. Конь взглянул на него большими измученными глазами. "Это -- брат мой, я не мог поступить иначе", -- сказал Даниэль и пошел в направлении руин.
Этот замок он знал очень хорошо и не сомневался, что сможет ориентироваться в его переходах без труда. Конечно, от него мало что осталось: он уже мог определить, что три верхних этажа снесены начисто, а от уцелевших стен за полкилометра пахнет гарью. Вокруг замка в темноте ночи горели неровные желтые огни костров. Значит, прямым путем сюда не проникнуть, -- понял Даниэль. Он прошел в зарослях боярышника к задней стене, окруженной глубоким рвом с водой. Вернее, раньше это была вода, а теперь осталось отвратительное зловонное болото, запах от которого проникал в мозг и заставлял отойти на почтительное расстояние, чтобы не привести в шоковое состояние желудок. И все же этот способ оставался единственным. Иного Даниэль просто не видел. Он не верил в побеги по стенам при помощи веревок и крюков. Хотя, это, конечно, допустимо, если у тебя имеется самое необходимое, но Даниэль, уходя из Шенонсо, даже не подумал, что ему понадобятся хоть какие-нибудь элементарные средства для спасения брата. Единственное, что он знал - им надо быть рядом, им нельзя расставаться. Это было главным, а остальное не имело значения.
Кто-то ткнулся ему в колени, и Даниэль едва не упал в зловонную канаву. Он обернулся. Перед ним стоял огромный белый волк. Даниэль присел и посмотрел в его янтарные глаза. "Именем Белена, помоги. Спаси", -- четко произнес он. Волк быстро развернулся и, махнув пушистым хвостом, исчез в ночном сумраке.
Главное - не думать, насколько тебе страшно. Даниэль почему-то вспомнил, как в детстве играл на спор с маленьким принцем Донасьеном. Тот дразнил Даниэля и говорил, что Даниэль ни за что не сможет спрыгнуть вон с той ветки дерева, с почти трехметровой высоты. Да и самому Даниэлю казалось, что расстояние от ветки до земли не так уж велико, но, когда он взобрался наверх, оставшаяся внизу зеленая поляна сделалась не больше блюдца. "Не можешь?" -- торжествующе закричал принц Донасьен. Как сказать "не могу"? Это почти то же самое - что признаться в собственной несостоятельности, а что может быть страшнее? Даниэлю казалось, что, сделав вдох, он уже никогда не сможет выдохнуть наружу воздух, застрявший комом где-то в горле. Он сам себе напоминал кошку, которая залезла на дерево, а потом не знает, как слезть и сидит там часами. Даниэль зажмурился. Он почти чувствовал, что уже прыгнул и стал калекой. Он прыгнул, неудачно подвернув ногу, и не сразу даже понял, что вообще жив. Сердце его колотилось, как у пойманного воробья. Он смог. Он сломал тогда ногу, но смог. И еще он понял тогда одно, причем совершенно отчетливо: если он решит прыгать с этой высоты еще раз, то этот прыжок станет для него последним подвигом в его жизни (и в одном из вариантов временных пространств это действительно произошло).
И теперь ему предстояло то же самое. Детский страх так и остался не преодоленным. Он четко услышал ироничный голос Белена: "Любишь ли ты? А может быть, все твои слезы - это только детские страхи, на дне которых скрывается каменное сердце? Любишь ли ты? Любить - это труд, и никто не станет тебя осуждать, если ты устал и не способен больше любить. Единственное, чего ты больше не сможешь делать никогда - это создавать жизнь". "Люблю ли я? - спросил себя Даниэль и ему показалось, что он проваливается в бездонную пустоту. - Каменное сердце, ледяное сердце... Нет, я люблю. Люблю!". И он, как в детстве, закрыв глаза и набрав побольше воздуха в легкие, бросился в омерзительную жидкость. Он помнил, что решетка, ведущая в подвалы, в самом низу рва, давно пришла в негодность, и сколько выговоров получал когда-то давно (в прошлой жизни) управляющий, что запасы вин могут в один прекрасный день прийти в негодность.
Всего каких-нибудь два метра влево и в глубину, и он окажется в замке. Главное - не сбиться с верного направления. Даниэлю показалось, что прошло не пять минут, а не меньше полутора столетий, пока, наконец, ему удалось нащупать пролом в решетке. Он вынырнул из воды, задыхаясь и судорожно хватая ртом затхлый воздух. С него потоком лилась коричневая жижа вместе со скользкими темно-зелеными водорослями, но, по крайней мере, под ногами можно было ощутить твердый каменный пол. Это был подвал, пустынный, как будто вымерший. Даниэль осторожно шел по коридору, стараясь, чтобы тишину не потревожили его шаги. Хотя, если сейчас около трех часов ночи, то наверняка все обитатели Лакоста давно спят. В три часа спят все, это закон. Из подвала не доносилось ни малейших признаков жизни, а выше оставались всего два этажа, где, конечно же, на первом - столовая и всякие хозяйственные помещения. А на втором... Кто знает, что они устроили на втором? И где вообще ему искать Гийома? Такое впечатление, что здесь не живут даже крысы. Неужели он ошибся? Неужели Гийом дал ему неверные координаты? Ведь это и ежу понятно: в этом месте некого спасать; здесь не пахнет невинными узниками, с нетерпением ждущими освобождения от благородного рыцаря на белом коне.
-- А вот и второй! - услышал он голос, в котором звучало полнейшее удовлетворение. - Добро пожаловать, господин Д'Азир!
Даниэль повернулся. Сзади него все, до сих пор наглухо запертые двери, были распахнуты, а перед ним стоял невысокий блондин с проседью в волосах, улыбающийся самой любезной и дружелюбной улыбкой.
-- Как дела, Даниэль, как настроение? - поинтересовался он и сделал открытый широкий жест рукой в сторону комнаты, в дверях которой стоял. - Проходите, немного побеседуем о делах наших скорбных, как говорится. А ты, Перно, -- обратился он к верзиле с лицом тропической обезьяны, -- Постоишь в дверях и проследишь, чтобы никто не помешал нам.
Даниэль молча (как и предупреждал предусмотрительный Ногаре - пропал!) зашел в комнату. А что остается делать, когда за спиной стоит с десяток человек в длинных сюртуках и с ружьями, причем выражение их лиц не отражает даже проблесков обыкновенной человеческой мысли? Блондин тем временем удобно устроился в кресле, поигрывая тонким кинжалом, и положил ногу на ногу.
"Все что только снилось очень глубоко... Плачет Белоснежка, стонет Белоснежка, И, сама не замечая, странно улыбается себе..." - звякнуло в голове Даниэля. Да, вот оно пришло, все, что только снилось...
-- Итак, -- лениво произнес блондин, -- поговорим. Для начала, как я уже спрашивал, каково ваше настроение, любезный господин Даниэль?
-- Похвальный оптимизм, -- улыбнулся блондин. - От вас, господин аристократ, несет как от помойки. Как бы мне не стало плохо... Перно, подержи-ка его немного...
Перно подошел к Даниэлю и привычным движением связал его руки за спиной.
-- Все правильно, гражданин Симон? - поинтересовался он.
-- Почти, -- откликнулся Симон. - Я просто не могу разговаривать из-за этой вони! Снимите с него это! - и он ткнул кинжалом в рубашку Даниэля.
"Почему он так напоминает мне Тренкавеля?" - подумал Даниэль
Перно поддел ножом промокшую ткань на груди и плечах пленника, и рубашка грязным комком упала на пол.
-- Я не хуже умею снимать кожу, -- почти добродушно заявил Перно. - Меня один китаец научил, с которым я когда-то перевозил контрабанду. Он сгнил на каторге, бедняга, зато его искусство я перенял в совершенстве!
-- Потом и продемонстрируешь, -- ответил Симон тоном, от которого кровь в жилах Даниэля на какое-то мгновение превратилась в лед. - А пока выброси эту дрянь за дверь.
Перно подцепил разрезанную рубашку носком сапога и выбросил ее в коридор.
-- Ну вот, -- удовлетворенно сказал Симон, глядя Даниэлю в глаза. - А теперь попробуем немного поговорить.
-- Где Гийом? - спросил Даниэль.
-- Да в общем-то это не имеет значения, -- отозвался Симон. - Если у вас будет желание, посмотрите на него, но я уверен: это зрелище не доставит вам никакого удовольствия. Сначала хотелось бы немного побеседовать с вами.
-- О чем? - недоуменно проговорил Даниэль.
-- Вы вообще многого не знаете, -- заговорил Симон. - Я вас не особенно виню. Вы сами не знали, во что впутались. Вот ваш... с позволения сказать, брат... это совсем другое дело. У него нет никаких шансов, поверьте. А вот вам я могу помочь из чистого, так сказать, человеколюбия. Видите ли, господин Даниэль, вы порядком испортили мне жизнь, чего я не позволяю никому. Но не вы были главным действующим лицом. Как может мне помешать воплощение слабости? Никак.
-- Я не понимаю... -- начал Даниэль, но Симон прервал его, помахав перед ним каким-то желтым пергаментом:
-- А я объясню. Вас просто используют, а вы попались в ловушку, маленький дурачок. Конечно, никто не станет с вами возиться: большой ведь мальчик. Но вы погибнете, вы почувствуете, как погибаете, как только в первый раз узнаете, что такое голод и как может быть холодно. Достаточно вам пробыть в подземельях этого замка хотя бы месяц, и вы ослепнете; вы никогда не сможете посмотреть на солнце. Вы будете хотеть есть так, что от голода будет выть не только желудок, но и голова, руки, ноги, все, что в вас останется живого. Наконец, в этом подвале вы можете провести всю свою сознательную жизнь, и никто вас не услышит, как бы ни кричали. Тогда вы узнаете, что это такое - когда жизнь говорит вам "нет". Это глухое "нет", беспросветное, безнадежное "нет", когда там, наверху, на воле, все места заняты, а до вас никому нет дела по определению. Единственное, что я могу предложить вам - постоянную кормушку, отказавшись от которой из гордости или собственных амбиций (замечу - внушенных вам кем-то, тем более что мне доподлинно известно - у вас нет никаких идеалов, за которые было бы не жаль отдать жизнь). Какая вам разница - с чьей руки кормиться? А потом неизбежно наступит старость и смерть, и только от вас зависит, встретите вы ее в постели или под забором. Ну как, господин Даниэль?
-- Вы предлагаете мне работать на вас? - изумленно проговорил Даниэль.
-- Да, -- небрежно произнес Симон. - Потому что я человеколюбив. Другие бы вас и слушать не стали - просто отправили бы на гильотину или на помойку, которой от вас разит до сих пор. Вы не выживете в этом мире, потому что слабы, Даниэль. Пожалуйста, уходите хоть сейчас. Именно в вас я не нуждаюсь. Только задайте себе вопрос: куда вы пойдете? В лес, к сомнительным друзьям, которые в лучшем случае выгонят вас, потому что вы тоже не нужны им; в худшем же случае вас примут за шпиона, и вы попадете в ту же ситуацию, в которой находитесь сейчас, и вам это, кажется, не нравится. Но что это? Уж не плачете ли вы?
-- Значит, собакам все равно, с чьей руки есть - был бы кусок хлеба, а то, что ты - заведомое дерьмо, то об этом лучше не думать? - Даниэль с трудом сдерживался, чтобы слезы не хлынули из его глаз.
-- А разве это не так? - спокойно проговорил Симон. - Никто не уходит в пустоту...
-- Значит, я буду первым, -- твердо произнес Даниэль.
-- Мой бог, какой пафос! - воскликнул Симон. - Да знаешь ли ты, глупый мальчик, что не нужен даже своему обожаемому "ледяному ангелу"? От его пресловутой силы не осталось ничего. Я просто уничтожил его, и он сейчас будет делать все, что я ему прикажу: захочу - на колени встанет, руки целовать будет или дерьмо жрать в прямом смысле этого слова, надеюсь, оно не режет ваш нежный слух.
-- Неправда! - крикнул Даниэль.
Симон пожал плечами и выразительно щелкнул пальцами в сторону Перно. Тот исчез за дверью и почти немедленно появился снова.
Даниэль обернулся и обомлел. Три санкюлота ввели в комнату Гийома. Гийом пошатывался и шел нетвердо, со связанными за спиной руками, опустив голову и не глядя вокруг. Как и Даниэль, Гийом был без рубашки, а его залитая кровью спина выглядела так, словно ее раздирали крючьями.
Увидев невероятно расширившиеся глаза Даниэля, Симон небрежно произнес:
-- Мне хотелось убедиться, действительно ли у него голубая кровь. А потом я посмотрю, действительно ли у него ледяное сердце.
-- У собаки кровь тоже красного цвета, -- хмуро ответил Даниэль, и в его глазах появился нехороший стальной отблеск, и Симон вспомнил, как в одной из временных параллелей Даниэль (прошу прощения - Данила, но какое значение это имеет?) идет по коридору, расстреливая людей, как манекены, а в его глазах стоит точно такое выражение прирожденного убийцы и расшифровывается оно на всех языках однозначно - смерть. - Но, смею заметить, между человеком и собакой имеется кое-какая существенная разница.
-- Да никакой! - заорал Симон.
Гийом поднял голову и посмотрел на Даниэля измученными зелеными глазами. ("как персидская больная бирюза", -- подумал почему-то Симон) и произнес с трудом:
-- Разве я не предупреждал тебя, Даниэль, чтобы ноги твоей здесь не было? Если бы я мог, я бы немедленно дал тебе в морду.
-- А я что говорил? - засмеялся Симон. - Вы считали, что нужны ему, господин Даниэль? Вы ошиблись в очередной раз, бедный, бедный, маленький мальчик! А теперь следующий номер нашей программы, как я и обещал вам, господин Даниэль. Сейчас я покажу вам, что никакой разницы между человеком и собакой не существует. Благородный господин граф, бесподобный "ледяной ангел" сейчас станцует под мою дудку, и вы сами убедитесь в том, что он - никакая не сила, а мираж, вымысел, созданный для того, чтобы одурачивать таких, как вы, мой милый господин Даниэль.
Он не спеша поднялся со своего кресла и, по-прежнему поигрывая кинжалом, приблизился к Даниэлю.
-- Посмотрите, господин "ледяной ангел", вам это тоже, как человеку любознательному, будет интересно. Из чего состоите вы, мы уже немного убедились. Прошу вас обратить внимание на слово "немного". А теперь очередь - за вашим братом.
Он поднес кинжал к самым глазам Даниэля:
-- Как вы считаете, господин граф, не вырезать ли нам сейчас эти серые глаза? Нет, думаю, это станет вторым номером нашей небольшой, но увлекательной программы.
Затем лезвие его кинжала, тонкое и острое, уперлось в горло Даниэля. Симон слегка надавил на лезвие, и из-под него потекла тонкая струйка крови.
-- А вот тоже не менее интересно: как устроены человеческие голосовые связки? Это мы непременно увидим, тем более что опыт у меня в этом деле имеется. Разрежем птичке горлышко от уха до уха; к тому же и вам самому, господин граф, этот скверный мальчишка надоел своими бесконечными воплями и жалобами на своих внутренних монстров. Но - тоже нет... Это будет третий номер нашей программы, и для этого имеются причины: после него господин Даниэль больше ничего увлекательного спеть не сможет, а это не в наших интересах...
Симон вел лезвие по груди Даниэля, и за стальным кончиком тянулась полоска крови. Он с силой прижал кинжал к животу Даниэля, и тот невольно почувствовал, как все его мышцы начинают содрогаться (проклятое "жить, жить, жить любой ценой!"). Симон заметил его дрожь и улыбнулся самой обаятельной улыбкой.
-- Вы только посмотрите, господин "ледяной ангел", -- сказал он. - Малыш-то дрожит, как маленький олененок. Вам не приходилось никогда убивать маленьких оленят? Итак, решено: это будет первый номер нашей программы. Я вскрою ему брюшную полость, а его кишки мы намотаем ему на шею. А потом он сам, вполне еще живой, сможет насладиться тем, каково живется людям, лишившимся глаз, а потом мы прекратим его надоевшие всем вопли - навсегда... Вам нравится, господин граф?
Он с интересом посмотрел на Гийома, не отнимая кинжала от живота Даниэля, и даже еще сильнее надавил на него, не без удовольствия чувствуя, как проникает внутрь тела лезвие. Гийом, белый как полотно, смотрел на Симона остекленевшими глазами, подернутыми какой-то нехорошей туманной дымкой. Казалось, он не понимает, что происходит перед ним, и на миг Даниэль подумал: Гийом сошел с ума. Даниэль видел не человека, а машину, поднятого из могилы мертвеца-зомби.
Кажется, Симон остался доволен произведенным им эффектом. Он отошел от Даниэля и снова устроился в своем кресле.
-- А теперь спектакль для вас специально, господин Даниэль. Пока граф кончает в предвкушении экстаза, дадим вам время тоже насладиться: не одному же ему получать удовольствие, в самом деле! Господин "ледяной ангел", если вы не хотите, чтобы запланированный спектакль состоялся, вам придется заплатить, так сказать, неустойку. Сами понимаете: публика возбуждена, требует зрелищ, а их - нет. Так что поймите и меня и войдите в мое положение.
Гийом молчал, по-прежнему глядя перед собой невидящими глазами. Даниэлю было жутко видеть его каменное выражение лица, абсолютно мертвое, без малейших признаков жизни.
-- Смотрите, господин Даниэль, -- торжественно провозгласил Симон, -- Господин Гийом, подойдите ко мне и встаньте на колени. - Да и не западло вам: столько жизней вместе проводим! Сколько времени еще проведем! С вами весело, ледяной ангел!
И Даниэль едва не онемел, когда увидел, как гордый и независимый Гийом, наподобие лунатика или загипнотизированного, со стеклянными глазами, медленно приближается к Симону, тому самому, который... (Который однажды уже сжег их обоих в Монсегюре!) Он встал перед гражданином с желтым свитком в одной руке и с кинжалом в другой; остановился, как бы не понимая, что ему следует делать дальше.
-- Не делай этого, Гийом! - крикнул Даниэль. - Как ты не понимаешь, что это не поможет: они все равно сделают то, что задумали!
Но Гийом в его сторону даже головы не повернул, словно не слышал.
-- На колени! - повторил Симон резко, как может сказать только сюзерен своему вассалу, как Светлый Габриэль - Ледяному Ангелу. Как говорят те, кто имеет на это право...
Так же медленно и безжизненно, как марионетка, Гийом опустился перед ним на колени.
-- Молодец, -- сказал Симон. - Прямо как в старые времена, когда мой друг Гийом резал по моему приказу этих чертовых волков в овечьих шкурах - альбигойцев. До тех пор, пока господин Дани не вмешался со своим рифмоплетством. Тоже еще та овечка будет! - Его слова дышали откровенной злобой. - Ну да ладно, проехали. Прошлое все это, а теперь вернемся в настоящее. Итак, вы, кажется, самонадеянно утверждали, господин Даниэль, что человек отличается от собаки. Говорю же вам - никакой разницы. И вот вам еще доказательство. Сейчас господин граф будет лизать мою руку.
Даниэль закрыл глаза. В голове у него все гудело и постоянно казалось, что снаружи доносятся какие-то смутные крики и вопли, трещат двери и что-то ломается. Но, кажется, кроме него, никто ничего не слышал: всех чересчур занимало устроенное Симоном представление.
Тем временем Симон протянул к лицу Гийома руку, поросшую бледными редкими волосками, и приказал:
-- Целуй, ты, иллюзия чертова!
Тень пробежала по ничего не выражающему лицу Гийома. Неизвестно, видел ли он что-либо в тот момент, и казалась ли ему рука Симона человеческой рукой или просто бледным дразнящим пятном, которое причиняет невыносимую боль, но через мгновение он намертво вцепился зубами в это пятно. Брызнула кровь, и Симон дико заорал. Санкюлоты стояли в растерянности: они привыкли ждать четких приказаний от начальника, но тот, задыхающийся от невыносимой боли, не мог произнести ни слова и только ужасно кричал, заглушая вопли, все явственнее доносящиеся снаружи. Единственное, на что был способен Симон - это наносить Гийому удары куда попало кинжалом. Но невозможная боль мешала действовать целенаправленно, и Симон с отчаянием отмечал, как в очередной раз кинжал скользит по ребрам его жертвы, не проникая в тело по-настоящему глубоко.
Первым опомнился Перно. Он схватил Гийома за волосы с такой силой, что Даниэль услышал, как они затрещали, и швырнул пленника в сторону, резко ударив его головой о стену. Глаза Гийома закрылись, и он медленно сполз по стене, оставляя на обивке широкий размазанный красный след. Даниэль, освободившись от хватки Перно, бросился к брату, чтобы закрыть его собой.
-- Убить обоих! - хрипло закричал Симон, обретший подобие голоса.
Санкюлоты выхватили штыки, и в этот момент дверь затрещала под мощными ударами. Даниэль видел, как крошатся тонкие доски, а в просвете мелькают огромные желтые когти, волчьи зубы и окровавленные пасти.
-- Оборотни! - закричал Перно. - Спасайтесь!
И все находившиеся в помещении бросились за кресло Симона, как будто оно могло спасти их. Кажется, они начисто забыли о том, что были неплохо вооружены.
-- Идиоты! - кричал Симон в полном отчаянии. - Это не оборотни! Это просто волки! - но обезумевшие от страха люди не слышали его. Те, кто были посообразительнее, уже выламывали в комнате окно. Через полминуты в комнате не осталось почти никого, за исключением Симона, который просто не мог сдвинуться с места от внезапно охватившего его паралича. Он видел, как стая огромных животных разнесла в клочья дверь и ворвалась внутрь ("на сувениры порвали, а, Симон? Как тебе нравятся волки Белена?" - спросил издевательски внутренний голос, и Симон впервые не нашелся, что ему ответить; его мысли застыли и превратились в камень). Волки подбежали к пленникам, быстро перегрызли связывавшие их веревки и взяли в живое кольцо.
Даниэль быстро вскочил на ноги.
-- Гийом, уходить надо! Срочно! - крикнул он, но брат по-прежнему лежал неподвижно, с закрытыми глазами, а потому Даниэлю пришлось взвалить его себе на плечо и продвигаться к выходу.
Коридор замка живо напомнил ему поле боя. Всюду лежали мертвые, с перегрызенными горлами, санкюлоты. Впрочем, коридор был узкий и большинство, наверное, успели все же спастись. "Надо торопиться, -- подумал Даниэль. - Когда они поймут, что это - обыкновенные волки, то соберутся с силами, и никто уже отсюда выбраться не сможет".
На его счастье, двор перед замком был пуст, а от ближних деревьев с радостным ржанием отделилась лошадь Гийома, заждавшаяся хозяина.
-- Как ты вовремя! - сказал Даниэль умному животному, перевалил бесчувственного брата через седло и вскочил на коня.
Он пришпорил лошадь и направил ее в лес, все еще скрывающийся в густых предрассветных сумерках. Волчья стая не отставала от него ни на шаг, следуя за конем, как свита.
Даниэль не мог позволить себе обернуться назад, но он слышал суматоху и шум сзади, которые перекрывал отчаянный голос Симона, видимо, очнувшегося от своего паралича: "Все - в ружье! Именем Дантона! Чего испугались, остолопы, бараны? Это же были самые обычные волки! Оборотней не бывает! Догнать их немедленно или всех вас ждет гильотина за невыполнение приказа Конвента!"
Даниэль пришпорил коня: он понимал, что в запасе у него остается не особенно много времени - через час, не более, они все-таки опомнятся и бросятся в погоню. Этого он не может позволить - их отряд совсем небольшой: один Даниэль, да и то - безоружный, да пятнадцать волков, которые вряд ли смогут сделать что-либо против полсотни ружей. К тому же, волки - животные ночные, а утро занималось стремительно: лесные деревья уже окрасила нежная зелень рассвета, а на листьях трепетали оранжевые отблески солнца. Пение птиц становилось все торжественнее, и белки со своей ночной добычей - грибами и орехами -- при приближении всадника поспешно прятались в свои дупла деревьев, похожие на разинутые морщинистые рты.
Далекая пыль на дороге показалась приблизительно через полтора часа после того, как Даниэлю удалось покинуть Лакост. Он оглянулся и понял, что спасен: впереди, в ярких солнечных лучах, поблескивали черепицей башенки Шенонсо. Волки обеспокоенно залаяли: их пугала близость человеческого жилья.
Даниэль, слегка перегнувшись с коня, крикнул Белому: