|
|
Ну, как поживаешь, утопленница, в общей реке с русалками и фабричными стоками, сомами, карасями, карпами, под волною днепровскою, вместе с оранжевой подводной лодкою. Не отпоют Украину клирики и не снимет кино фон Триер, наблюдают башибузуки за тобой с берегов Босфора, всюду плотно закрытые двери, тянутся мраморные Дарданеллы, а ты плывёшь, ненаглядная, дальше смотришь в дырочки замочных скважин, всё пытаешься полюбить Европу, но видишь то клитор, то рыхлую жопу. Скучно тебе, утопленница, грустно тебе, моя милая, прощайся, скорее, с Афинами; старцы машут тебе с Афона, мимо дож плывёт на гондоле, капает золотом с буцентавра. Где же ты моя, Киевская Лавра? Ну, как, ответь нам, утопленница, тебе оттуда смотрится их многостворчатая Венеция? Шустрые, экстатичные итальянцы зашли в Адриатику, замочили яйца, Бродский читает им лекции, всё трындит о "брехне Тараса", выжимает слезу из бараньего глаза, на его червь давно уже клюнула рыба. Воды Днепра вдруг смешались с Тибром, Гоголь сидит на чёрной скамейке, кормит с рук голубиное семейство, не узнал он утопшую кралю: Украина, как же тебя обосрали - птицы слетелись на крошки хлеба. - Мне бы уснуть под романским небом, подышать флорентийской трухою, мне бы, Гоголь, побыть с тобою. Не хочу я назад в тяжёлую воду, неохота опять в прогорклое море. Гоголь, Гоголь, я боюсь голодоморов, я боюсь, что вынесет меня обратно на казённый тусклый островок Кронштадта, на брусчатку Невского проспекта; лучше сгинут в глубине интернета, чем носить на голое тело лоскуты окаменевшей акакиевской шинели. Худо тебе, моя милая, страшно тебе, утопленница, косы твои нерасчёсанные, развеваются чёрным космосом. Где же она, твоя сказка, жёлто-горячий, налившийся колос? Лишь бы не было только напрасно. Лишь бы только не было поздно.
|
|
|