Тема 'Мое восприятие истории' (My perception of history) возникла из желания сравнить китаецентричное мировоззрение студентов с, в принципе, любым некитайским, моим, в частности, или моим с точки зрения меня, учившегося в формально российском, но еще по инерции во многом советском вузе 15-17 лет назад. Столкнуть два подхода к истории и миру там, где они фокусируются на проблеме ощущения себя в истории и принадлежности индивидуума к великой нации, одной из ведущих и самых влиятельных в мире. В то же время материалы, полученные мной в виде внушительной пачки сочинений на данную тему содержат интересные данные для исследования национальной души (psyche) на примере современного молодого китайца с минимальным интернациональным опытом и относительно прорисованными перспективами работы в успешном регионе с заметным иностранным влиянием (провинция Гуандун, индустриально-развитый район Китая, так называемая 'фабрика мира'). Т.е. нахождение в относительно благополучном месте, где люди уже давно не думают, как раздобыть кусок хлеба, а уже приближаются в мечтах и планах к взглядам молодого человека развитого западного общества - люди мечтают о покупке первой машины или найти работу в престижной компани, но типично местнические китайские черты видны невооруженным глазом: китаецентризм, декларативный глобальный подход к проблемам, приверженность семейным ценностям, остаточный коммунизм, негативизм по отношению к японской оккупации Китая в 1937-45 г.г., негатив к Культурной революции 1966-76 г.г., преклонение и восхищение достижениями Америки, характерное для человека постиндустриальной эпохи приблизительное, факультативное знание истории, как китайской, так и мировой, даже 20-го века, фокусировка на сегодняшнем дне.
Китайское понимание истории как процесса не абстрактно идеологическое, которое в свое время имели те советские студенты, которые хоть о чем-то задумывались (пролетарский интернационализм, интернациональный долг, борьба за мир во всем мире и т.д.), а привязанное к своей стране и ее глобальной программе - Китай uber alles (причины этого китаецентризма многочисленны, в том числе личные - абсолютное большинство студентов, не говоря уж про простых китайцев просто ни разу не были за пределами даже своей провинции, не то что за границей), развитие Китая и увеличение его мирового влияния, извлечение уроков из плохого в истории (historia magistra vitae). В практическом плане это означает: когда речь заходит об истории в общем смысле, первое, что приходит в голову китайцу - это японская оккупация и страдания китайского народа в 1930е-40е годы. Резня, устроенная японцами в тогдашней столице Нанкине (Nanjing Massacre или Rape of Nankin) в декабре 1937-го года была так или иначе упомянута почти половиной студентов с разницей в оценке количества жертв от 40 000 и сотен миллионов до более соответствующих истине 300 000. Видимо, сказалась недавно отмеченная в Китае 70-я годовщина геонцида в Нанкине, что также является частью продуманной государственной политики по поддержанию необходимого идеологического тонуса общества, хотя бы среди 'образованцев.' В этот раз обошлось без массовых демонстраций протеста и столкновений с полицией возле японских консульств. Любопытно, что студенты высказали вполне прагматичные идеи наподбие того, что 'мы должны развивать дружественные отношения с ними (японцами), чтобы лучше развивать Китай и хранить мир. Их технологии и наука настолько развиты, нам надо учиться в них.' (Laura, N 2) Интересно, как в этом рассуждении переплелись китаецентризм, китайская idée fix научно-технического развития, глобальные миротворческие амбиции Китая ''to gain more respect in the world'(Peony, N 46) и то, что осталось от былой ненависти к японцам в 4-м поколении. Среди военного поколения китайцев бытуют выражения пожестче: 'Когда моя бабушка говорит о японцах, она всегда называет их 'японские собаки' или 'японские привидения' Поколение Пепси выражается мягче: 'В этом семестре я выбрала японский как мой второй иностранный, Я хочу им сказать: 'Вы были неправы, извинитесь по-японски' (Mandy, N 26).
Глобализм, так сказать, с советским или китайским лицом, пожалуй, нет особого смысла комментировать. Отличаются они, в первую очередь, положением национального компонента в структуре той или иной конкретной идеологии. В советском варианте национальный пласт был приглушен, поскольку в многонациональном государстве иного и быть не могло. В Китае национальный компонент проходит, по крайней мере, на территории традиционного Китая. В провинции Гуандун все спокойно в плане межнациональных проблем. Слегка вырисовывается беспокойство тайваньским вопросом: 'Если случится война (с Тайванем, И.С.), наша учеба будет невозможна. Потому что Тайвань находится возле соседней с нашим университетом провинции. Мы наверно будем вовлечены в сражения, армия пойдет через наш город' (Vera, N 34).
Немного сложнее ситуация с национальными окраинами (Тибет, Уйгурский район, районы, заселенные нацменьшинствами), и там интересно было бы получить аналогичные материалы. Доля некитайского населения в КНР в целом незначительна, около 8 процентов, что в несколько раз меньше, чем доля нерусских национальностей в составе советского народа в СССР и россиян в современной России. К тому же национальные районы, как правило, отсталые и дотационные, что снижает вероятность какой-либо конфронтации. Так что возможна экстраполяция прямой замены слова'советский' в сочинении, которое я, возможно, написал бы 20 лет назад на тему восприятия истории, на слово 'китайский' в работах, написанных сегодняшними китайцами, сам исторический контекст работы от такой замены не пострадал бы - сделать Китай(СССР) еще более могущественным, борьба за мир во всем мире, отстаивание интересов Китая (СССР, мирового пролетариата). Немного сложнее с экономическими показателями. В СССР не принято было высчитывать ВВП per capita, чтобы не позориться перед странами типа Сингапура или Эмиратов, не говоря уж про Америку. Китайцы же открыто признают, что их страна беднее западных стран, развивающаяся, а стало быть размышления об ученичестве у японцев выглядят здраво.
Студенты интуитивно ощущают свою ответственность за мир во всем мире и некую глобальную ответственность Китая за мирное развитие других стран, примерно также и советские студенты смутно ощущали глобальную ответственность, которая никогда не конкретизировалась в реальных делах, за исключением, может быть, интернационального долга в Афганистане. Это вызвано, в первую очередь, пониманием того, во что обошлось киатйцам участие во второй мировой войне и в целом, неудачным развитием страны в первые три четверти 20-го века. Успехи последних 25-и лет экономических реформ преувеличены студентами настолько (и по-видимому, всей китайской социальной пропагандой), что ни у кого не возникает элементарного вопроса о том, как совмещаются эти две вещи- страна все еще бедная и развивающаяся, потому что участвовала в войне против Японии, добилась окончательной и неоспоримой независимости и отпраздновала образование Нового Китая в 1949 г., а потом было непонятно что вплоть до начала реформ 1979-1980 г.г., после чего успехи, собственно, и появилсь, и в последние 27 лет все развивается очень быстро. Тридцать лет между 1949 и 1979 оказываются как бы потеряны из сознания студентов и, в принципе, вполне понятно, почему. Ничего хорошего в терминах современной парадигмы 'экономическое развитие превыше всего' за эти 30 лет не произошло. Это выглядит как провал в китайской современной истории, но интересно, что эта черная дыра ничем не заполнена. Никто просто не знает о том, что было в эти годы, за исключением отрывочных сведений о культурной революции. Несколько студентов, которые что-то попытались написать о темном периоде истории КНР, в основном, обвинили председателя Мао в ошибках культурной революции, в задержке экономического развития страны. С точки зрения сегодняшнего дня, это разрешенная компартией претензия, поскольку факта экономической отсталости Китая даже в сравнении с 'братским' Тайванем уже не скрыть. Интересно, что ошибки Мао воспринимаются не с идеологических или идейных позиций (что было бы ожидаемо от тщательно промытых мозгов) как неправильные, антинародные, антидемократические в принципе, а как помешавшие сегоднящнему развитию страны. 'Если бы не Мао Цзедун, может быть, наша страна развивалась бы намного быстрее, чем сейчас.' (Kanina, N 39) Еще один пример начинающегося прозрения поколения Пепси: 'Если бы не было этого движения (культурной революции, И.С.), наша страна стала бы развитой страной сейчас.' (Lyn, N 5) Впрочем, когда речь заходит о том, что кто-то из членов семьи пострадал во времена культурной революции, эмоции выплескиваются через край: 'Наш дом был разграблен солдатами...Моя бабушка боялась хранить фото моего дедушки. Дедушка был забит до смерти на берегу реки. Моему отцу было 15 лет тогда. Я никогда не видела дедушку из-за Мао Цзедуна. Я его ненавижу! (Kanina, N 39).'
Другие студенты упомянули ошибки Мао в преследовании интелелктуалов, запрете на университетское образование во время культурной революции 1966-76 г.г., в неуемной жажде власти, в культе личности, хотя это слово никем не употреблялось, поскольку в самом Китае оно почти неизвестно. 20-го съезда партии и частичного партийного покаяния в некоторых ошибках руководства или чего-то подобного в КНР не произошло. Компартия Китая по прежнему вне критики, как следствие, упреков коммунистам в никудышном руководстве и провале экономического развития страны в 1940-е-70-е г.г. никто из студентов не предъявил.