Когда имеешь дело с людьми, жаль, что интуиция никогда не обманывает. А всё потому,что хочется верить. И не просто, а, тупо, в лучшее. Так и случается.
Лучшее - это когда могло быть и хуже...
Гаркун мечтал стать полицейским. Причем, не просто так, а в дорожной полиции. Там деньги не платят. Там дают. Выйди, как предки, на большую дорогу, включи дурака и останавливай прохожих. Стоять скучно, а жизнь должна приносить радость. Значит деньги. Так он мечтал и говорил пару раз, но только об этом. Больше мы от него ничего не слышали. Да и не хотели.
В армии учат не слушать, а слышать. То, что и нужно человеку в этом мире войны.
На то она и армия, " школа жизни".
Гаркуна у нас не замечали. И знали только по фамилии. Поскольку на вечерней поверке перед сном, построив всех, по фамилиям и пересчитывали. Иногда по головам. Чтоб не заморачиваться.
В те дни мы работали где-то в тайге, а Забайкалье. Где - даже не знаю. Нас привезли и сбросили. Сначала в вагончики на железной дороге, которую мы рыхтовали. То есть выравнивали.
Рельсы же похожи на людей. Из сильных. Их только ломом и можно выровнять, как нужно.
Шпалы - это другие. Их пропитывали креозотом, вонючим и липким, чтобы хватило подольше. Но они все равно, со временем, гнили. Однако, поскольку их было много и дерево всегда под рукой, растет само, кольцо за кольцом, они и удерживали рельсы. Чтоб не шатались, не отваливались, а тянули на своих спинах идущие куда-то поезда с чужим добром и пассажирами другой жизни. Параллельной.
Короче, всё, как у людей.
А мы были солдатами. Не поймешь что это. Скорее костыли. Так называются железные гвозди, которыми шпалы крепят к рельсам. Чтоб там было единство, а сами они не болтались.
Потому, видимо, вскоре нас перевезли из вагончиков в барак. Опять непонятно где. Но нам было всё равно. Совсем всё, кроме дат календаря. " День прошел - ну .... с ним". Главное, ближе к свободе.
Офицеры приезжали с утра и уезжали вечером. Тоже откуда-то и куда-то. Они были почти, как и мы.
Только с говорящим, временами, ртом.
Гаркуна оставили в бараке, который даже стыдились называть казармой. Тем более, автоматы и оружие мы не видели. Их держали от нас подальше. Или пропили. Было лишь самое необходимое для солдата - лопаты, ломы, тоска и затаившаяся агрессия. Которую потом, когда везли через всю Россию обратно, но на Волгу, ребята, подвыпив наконец, выплескивали на гражданских, попавших к нам и в ближайшие вагоны. Не "тот" взгляд - и бросались. Сначала один. Потом, если пытались ответить, стаей. Несколько секунд.
Это называется жить в команде.
Гаркун, как оказалось, только для нас всех был неприметной тихоней. Хоть и здоровый. Белесый, краснорожий от природы и прыщавый, он был себе на уме. Но не больше.
Из таких легко выходили в полицаи или, в мирное время, в люди. Похоже, ему не случайно было о чем мечтать.
Но офицер, приставленный к нам, как-то приказал выпустить стенную газету. Больше ничего и не было, кроме работ. Ни радио, ни ТВ, ни даже припрятанных картинок с девками. Хуже, чем в Монголии, где газет и журналов выписывали много. Все, что издавалось.
Может, потому и офицеры у нас там были действительно грамотные. Хотя, по сути, тоже - ссыльные.
А, может, потому и ссыльные. Не знаю...
Гаркун, выступив из строя, сказал, что умеет рисовать. Слова. А просто писать и составлять тексты уже оставили меня.
- Считай это практикой, когда вернешься в свой университет, - пошутили ребята. И пошли далеко, в поле. А мы стали делать эту газету, на стену. Всё лучше, чем на нее лезть.
Но делали медленно и с трудом. Кому же хочется опять в мороз, на трассу, ежели повезло пересидеть недельку жизни в бараке?
Вскоре мы разговорились и с Гаркуном. Молчать целый день не будешь. Молчать можно о ком-то. А этого у него не было.
Гаркун оказался земляком, из дальней деревни под Гродно. Ему грозил суд за грабеж и избиение соседа, по пьяне, но отправили в армию, к нам в войска. Тоже на перевоспитание. Таких ребят было много, так что ничего особенного. Но я пару раз ловил на себе его странный взгляд, когда, под настроение, неосторожно говорил что-то о студенческой жизни и, конечно, о своей девушке. Чье фото и избранные письма хранил в гимнастерке с военным билетом, в прямом смысле слова, у сердца.
У Гаркуна не было ни такого фото, ни писем, ни даже друзей. Ни там, ни здесь. Без них многим спокойней жить.
- Помоги, брат - как-то сказал Гаркун - Я хочу переписываться с тремя " заочницами". Так называли девчонок, которых никто из нас не видел, но они решили писать в армию незнакомым солдатам. Чтобы дружить и, может быть, выйти замуж. Интернет для таких придумали потом. Но, по сути, всё уже было и раньше. - Я достал адреса, но что писать, не знаю, - стеснялся Гаркун - Ты грамотный, надиктуй, а я запишу.
- Жалко, что ли? - подумал я и согласно кивнул головой. Товарищам по судьбе надо помогать.
"Дорогая Татьяна, меня очень тронули строки Вашего письма. Так о себе может писать только очень хорошая девушка. Видно, что Вы из таких..."
Письма, хотя и разные, мы написали быстро. Потом еще. Но вскоре Гаркун уже не попросил, а потребовал новое послание. Я предложил сделать это попозже. Но он настаивал. И даже обиделся всерьез. Настолько, что полез в драку. Впервые и единственный раз в армии, неожиданно, мне пришлось бить в морду и отмывать от кровянки свою.
Но стало понятно, что ты снова должен: не только вышестоящей, где-то далеко дома, решающей, как нас побольнее дрючить, кабинетной нечисти.
Не только отбросам, всплывающим наверх, чтобы болтаться в проруби власти и топить других.
Но и кому-то совсем близко. Рядом оказавшемуся. По виду и обстоятельствам места, такому же. Собрату.
И всё, потому что помог. Даже в мелочах. И значит, подпустил. А, помогая, ты распахиваешь руки, но оголяешь сердце и лицо. И становишься уязвимым и обязанным делать это снова. Поскольку готовность помочь другому, как правило, принимается за слабость. А слабость наказуема всегда. Как и добро, проявленное неразборчиво, как поспешный почерк.
Вот и выходит, что дающий нередко платит трижды, если не смотрит - кому: и своей помощью, и отданным временем, и, наконец, собой.
Как ни обидно признать, но и поэтому тоже люди придумали для общения друг с другом деньги. И никаких вопросов и обид.
Гаркуна я больше не видел. Точнее, не замечал. Как и другие. Не специально. Просто есть люди, которых нет.
Он вернулся в свое состояние затишья и страха , дожидаясь, похоже, большой любви на гражданке с " заочницами", желающими встретить иных ребят, чем те, что вокруг. И выйти замуж. И жить долго и счастливо. И даже умереть в один день.
Как прописано в книгах с названием " сказки". Потому они и вечные.
А не уставы, инструкции и, тем более, законы. Опасные для человека, как погоны дурака. Потому и временные. Но на нашу жизнь хватит.
Ребята, вернувшись с работ, из боевых и активных, после отбоя пожарили подмерзлую и потому сладковатую картошку в огромной сковороде. Потом еще, в ней же. Никто ничего не спрашивал и не замечал. Реальность нас не интересовала. Только будущее. Никто ничего и не делил. Каждый брал себе, чтобы оставить другим. Но тем, кто из круга.
Остальные, в большинстве, лежали, укрывшись с головой одеялами. Они уже видели сны и себя. У картошки, за сковородой.
Короче, всё, как у людей.
Когда я вырасту, то стану маленьким.
И незаметным...