23 февраля, День армии и флота, был у нас выходным. Мы сидели, втроем, у Ореста," западенца" из Галиции, в его бытовке художника части, подальше от глаз замполита батальона Лукинского. И пили дешевое, но крепкое, как портянка, вино.
Лукинский тоже пил, но мало.
Видимо, боялся проболтаться.
Поэтому допился только до старшего лейтенанта.
Что не мешало ему сверх меры упиваться беспредельной властью и освобожденной от труда должностью. Лукинский по закуткам части не ходил - боялся какого-нибудь падшего кирпича на свою голову. И мы чувствовали себя в безопасности и покое. На то и праздник.
В армии, надо признать, пьют обычно по- возможности, а не по поводам. Повод там один и тот же - за тех, кто остался дома и за возвращение. Последнее, самое главное.
Ореста забрали в армию из Западной Украины. Как и нас: меня, тогда еще из Белоруссии и нашего третьего, Володю, из Армении.
Это большая разница с теми, кто, вообще, никуда не уезжал. С такими и говорить не о чем. Потому что и им - не о чем. Остается только слушать. Да и то, в молодости, когда слушаешь и говоришь со всеми подряд. Потом, со временем, это становится скучно, до тоскливости. Текущие мелкие склоки, разбитые на подробности пустые диалоги, со смыслом мимики и многозначительной интонацией. Конфликты вокруг амбиций и прочие тараканьи бега. Вечные "пусть", "должно быть", " не должно быть"," надо, чтобы..".
У нас, увезенных, было только вчера и завтра. О сегодняшнем мы не говорили. Во всяком случае, друг с другом. Уже поняли, в основном, нутром, что это суета. Путь все идет, как идет. Видали и похуже. А это лучшее высшее образование.
Вот мы и пили, степенно. За будущее...
После третьего стакана Володя сбегал куда-то и принес старенький фотоаппарат, сделать снимки на вечную память. Орест вдруг заерзал, как шмокодявка без погон и выскочил восвояси. Сказал, что приготовится. Мы, не дождавшись, разлили было по новой, за всё хорошее, как он снова появился, неожиданный.
С закатанными по локоть рукавами, в немецкой каске и с муляжом двух гранат за приспущенным небрежно ремнем. Гранаты были с длинной ручкой. А в руках у него крепко деревенел черный немецкий автомат.
- Реквизит от предшественников, - гордо пояснил Орест.
Прежде, до строителей- железнодорожников, здесь, уже в России, располагалась другая часть и там даже ставили сценки. У нас же не было ни самодеятельности, ни концертов, ни библиотеки. Ничего. Даже кино не показывали. Только работа.
В этом мире та же служба у каждого своя, хотя армия, вроде, была одна. Как казарма, столовая или построение.
Не то, что жизнь.
Орест выглядел лихо, как пьяный эсэсовец на кураже. Тем более, что шевроны на гимнастерке у него были с нарисованными нацистскими молниями. А на кулаках и выше, под татуировки, синели четкие подписи " Смерть москалям" и " Слава Украине". Верхние три пуговицы были расстегнуты и на груди, прямо к горлу, подступал треглавый трезубец. Ореста прилично развезло и он запел какую-то бодрую песню о смелых хлопцах и ворагах.
- Но Ярослав Галан тоже был украинец, - когда он допел, сморозил я, вечно грамотный невпопад. Потому и осолдатился - За что же его, гуцульским топориком?
- Так он же коммуняка, - искренне изумился Орест - А их... Москали - все коммуняки. Жадные до чужого. Только грабить и сажать могут. То ли дело немцы, никого не трогали. Отец рассказывал, что при них спокойно жилось, пока "красные" не вернулись. Интернационалисты гребаные, без Родины. Сами боялись не то, что в лес - на улицу вечером выйти. Хвосты поджимали. Москали, они, по- одиночке, трусливые. Володя, чего сидишь? Снимай, на память...
Он шлепнулся на стул, распаренный. И затих.
Уже стемнело. Мы неловко допили и разошлись. Отсыпаться.
Утром, сразу после завтрака, к нам в казарму прибежал Орест. Мятый, но с четкими выпученными и бешенными от страха глазами.
- Где фотоаппарат?
- У Володи.
- А он где?
- Покуривает на улице. Что случилось?
- Вы фотографии не относили еще?
- Он и не проявлял. Это же в город, в фотомастерскую нести. Или самому где-то. За неделю выберется. А куда еще относить?
- В штаб части, - Ореста колотило, но не от похмелья.
- Какой штаб? Зачем?
- Я люблю нашу Родину, Советский Союз, -не слыша ничего, он почти кричал так, что ребята вокруг оглядывались, удивленно - Вот вернусь через три месяца домой, в партию буду вступать. Это по мне, близкое.
Я и песни советские пою с радостью. " Как невесту Родину мы любим, - вдруг грянул он. Громко и, до тихого ужаса всей казармы, гулко - Бережем, как ласковую мать..."
Из-за спины выплыл Володя, прокуренный, но мудрый армянин. Ухмыльнулся, услышав, вынес откуда-то, из каптерки, фотоаппарат, вытащил за хвост пленку и передал ее, засвеченную, Оресту - Успокойся...
- Что с ним такое? - спросил он, когда мы остались одни и пошли строится перед работой. Нас отвозили туда, за город, на крытых, как солдатские души, машинах.
- Не знаю, - ответил я, не напрягаясь. Это то, к чему, прежде всего, привыкаешь в армии. Не заморачиваться. - Сорвался, похоже. А потом напугался.
- И сразу собрался в партию вступать? Коммунистом? - не отставал Володя, от нечего делать.
- Может, и не сразу. Ему туда в самый раз, для гарантии.И нарисует, и споет, что надо, - мне уже было не смешно - Пока не выпьет.
- Москаль, - вдруг, неожиданно для него, зло сплюнул Володя, которого исключили дома, в Армении, из политехнического. Но я никогда не спрашивал - за что? А он не рассказывал.