Он подошел к ним на улице, в Амстердаме. Их родном, но уже не совсем привычном и близком городе. Сам подошел, пока они разглядывали витрину магазина. Аккуратно одетый в отглаженный костюм, при галстуке, он все-равно выглядел нелепо. Не смешно, нет. Но нелепо.
Потому что он был горбун.
Маленький ростом, с кривыми ногами, вдетыми в болтающиеся брюки и, к тому же, с некрасивым искаженным природой лицом. Грубым, рубленным, крестьянским. Даже хороший пиджак топорщился у него не на спине, а на загривке.
Но это был лучший голландец. Точнее, один из лучших.Относительно немногих тогда, осенью 1941 года.
Леону было уже одиннадцать лет и он запомнил и разговор, и этого странного человека, и младшего на три года беззаботного еще брата. И растерявшегося было отца.
Ни в колледже, ни в университете, ни даже самостоятельно в этом мире нет официальных и сартифицированных учителей по весьма насущному, временами, для человека предмету - как прятаться от полиции, соседей и от всех на свете. В этом прекрасном и одновременно проклятом Богом мире. Смотря где и когда ты живешь. Но вернее сказать, существуешь. Повезло - не повезло.
И даже выживать, если приходится, то надо по- разному. Если пришла война. А она, как болезнь, почти всегда приходит вдруг. И так же вдруг мгновенно меняет и соседей, и родных, и просто разных людей. Еще вчера таких красивых, дружных, веселых и открытых, в большинстве своем.
В своём каждый и остается: работать, служить, красть, продвигаться, выслеживать, арестовывать, прятаться. Жить...
Голландия уже была под оккупацией почти год. Немецкие танки где-то победно рвались к Москве. И что-то с кем-то, с миллионами, уже происходило. Но там, далеко.
Здесь, в Амстердаме, по сути, еще мало что изменилось. Магазины работали, рынки и рестораны тоже. Ужесточились какие-то правила контроля, но не смертельно. Местные нацисты вышли на улицы и в администрацию. Прежде всего, в полицию и управление.
Почти 40 тысяч, из них, а это немало, потом вступили в добровольческие формирования СС и уехали на Восточный фронт. И у каждого благополучно оставались семьи и родственники.
Если бы не демократы, коммунисты и евреи жизнь была бы вполне нормальной. Для большинства она нормальной была и оставалась.
Когда власть начала, по команде немцев, прижимать евреев, увольнять с работы и службы, забирать бизнесы и даже дома, то рабочие профсоюзы, ведомые коммунистами, в начале 1941 года даже устроили всеобщую стачку протеста.
Не поняли еще, что вчера - это не сегодня.
Полиция навела порядок пулями и арестами. Руководителей казнили, сотни активистов направили в лагеря.
А буржуа, основное население городов, признало, как всегда - Закон есть закон. Такие правила. Надо их соблюдать и не нарушать. Кто нарушает, сам виноват.
Евреи, порядка 150 тысяч, вместе с уже сбежавшими из Германии, остались как раз под Законом: нельзя, нельзя, нельзя.
И живущее рядом большинство их стало просто обходить стороной.
Лео до войны учился в еврейской школе, хотя семья была не религиозной. Но соблюдала праздники и входила в общину. Школу закрыли, а в обычную уже не принимали. Но и после этого, его одноклассники и просто соседи ни разу так и не спросили
- А как ты теперь? А где? Что с тобой и с вами?
Просто обходили - и всё. И других тоже.
Как больных, о которых власти сказали, что они больные.
Может что-то и есть, раз так.
На здоровых -то не скажут.
Еще в документах им не проставили специальную отметку, но уже постепенно, хотя и быстро, оказалось, что нельзя не только учиться, учить или ходить на службу, но и появляться в общественных местах: в кинотеатре или в обычном ресторане.
Даже в гости, оказалось, мало к кому можно было идти. Чтоб не увидели соседи и не написали в полицию о подозрительных связях нормального, а это значит законопослушного гражданина.
Вот они с отцом и гуляли. Одни.
Недалеко от дома.
Это еще было можно.
Но уже все знали, что немцы собираются перевезти всех евреев страны куда-то на Восток. Чтобы они там жили отдельно от всех остальных, признанных и нормальных. Это будущее уже имело и свое название - переселение.
Чего к ним, тем более, подходить? Дома и бизнесы оставят. Деньги тоже. И будут там, в той же, как поговаривают, Польше. Сами с собой.
Поэтому горбун - голландец для Лео уже был необычным собеседником.
-Извините, я могу задать вам один вопрос? - спросил он, буквально перерыв собой тротуар.
- Да, - ответил отец и Лео почувствовал, как он сильнее сжал его руку. Но не одернул.
- Вы евреи? - продолжил странный человек со странными вопросами. Он смотрел доброжелательно и даже сочувственно.
- Да, - снова коротко бросил отец. Но Лео заметил, что он уже не волнуется, хотя и не очень понимает зачем все эти вопросы.
И вдруг этот странный, полусогнуты незнакомец спросил то, что никто и нигде не спрашивал. Даже сами евреи друг у друга. Ведь переселение - это пока только разговоры. И все может пройти и не случиться. Мало ли что говорит о том, что даже трудно себе представить.
- А как вы, - прямо в лицо им спросил горбун - Собираетесь избежать переселения на Восток?
- Понятия не имею, - в том ему ответил отец - И другие евреи не знают. И не евреи, большинство, что смотрят на это со стороны, тем более, не знают. И знать не хотят.
Горбун кивнул головой, словно услышал подтвержение своим мыслям и произнес самое удивительное, что мог бы сказать незнакомый человек совсем незнакомым людям. Которые не просто в беде, но уже громогласно объявлены чужаками и прокаженными и от которых общество, при помощи власти, собирается избавиться.
- Можно я помогу вам? - просто сказал он.
И не то, что помог. Спас.
Он предоставил место, где вся семья смогла спрятаться и избежать того самого переселения, что вскоре получило страшное название "депортация". Прямо в лагеря уничтожения. Эшелонами.
А оно, как завершающая стадия нацистского плана, началось в Голландии через полгода, весной 1942-го.
Их сначала прятал у себя сам горбун. Он же потом нашел и других, готовых рисковать собой и прятать обреченных. И объяснил это как-то отцу Лео очень просто и понятно
- Я, в сущности, такой же на всю жизнь, как и вы сегодня...
Во дворе и потом в школе над ним смеялись, а то и толкали. Он был другим, неповоротливым, неловким, уродливым для многих и уже одним своим видом, согнутым, как немощный старик, с впалой костистой грудью, давал другим ощутить власть, а значит и право чувствовать превосходство во всем.
Популярный у молодежи красивый и мужественный спорт был не для него. Девчонки тоже. Он всегда ощущал за искривленной спиной насмешливые или сочувственные взгляды.
Красивые могут быть глупы. Но им это прощается. И люди будут восхищаться, даже завидовать, но отмечать и тянуться, чтобы быть с ними рядом. Умные могут позволить себе быть некрасивыми. И к их магнетизму тоже будут стремиться подстоиться поближе.
Люди,даже без особых качеств, хотят носить красивые модные одежды. Или вещи. Чтобы усаживаться в новые машины или совершенствовать свое тело, фигуру, грацию. Он был лишен всего этого. Но смириться не мог. Как не мог писать стихи, петь, рисовать или лепить.
Он, как многие, тоже был простым парнем, без каких-то особых талантов, способных отвлечь и даже придать шарм своему искривленному телу.
Тогда и понял, что надо найти ключ к тому, чтобы стать... нужным. Без которого обойтись трудно, а замена все- равно будет " не то". И еще, он изгой. Но, чтобы это не задавило надо обязетельно быть среди людей, со всеми и как все.
Еще в школе, в старших классах, оказалось, что на танцевальных вечерах играл либо патефон, либо духовой оркестр, в лучшем случае, аккордеон. Это ему не походило физически. Но зато, даже с короткими ногами, если изловчиться, можно играть на пианино. Как и в накуренных народных барах или ресторанчиках.
Он отдал себя этому инструменту полностью. И научился, и стал играть музыку для танцев или просто для отдыха. Несуразная его фигура и мимика только оттеняли легкие на слух, ритмичные аккорды.
Так, на танцульках и вечеринках, он стал незаменим. А потом, повзрослев, и в ресторанчике.
Все в жизни более-менее встало на свои места. Кроме личной жизни и пережитого, но живого, пока он есть, понимания, что значит в этом мире оказаться чужим. Ни за что, по сути. И независимо почему: из-за иной веры, цвета кожи, даже политических взглядов, которые его особо не интересовали.
- Только тот, - пояснил он отцу Лео - Кто сам прошел через унижения, но остался человеком, способен понять и поддержать другого, на его же месте. А тем более, когда вопрос касается таких ублюдков, как нацисты. И жизней людей, виновных, только в том, что они есть. И в чем-то не похожи на большинство.
Вот таким он оказался, это горбун. Голландец.
Одному, без семьи, с вечерними и ночными работами было опасно держать у себя дома людей, которых даже и не покажешь никому.
У него - заметный горб. Но с ним можно жить. А у них - заметные носы и лица, с которыми лучше, вообще, не показываться никому. И он перевел их в другую семью, своих друзей. Потом в еще одну.
Все эти люди не были в Сопротивлении.
То, что потом стали называть Сопротивлением, после Победы, на самом деле в Голландии почти не существовало.
Все, непосредственно участвовавших в той или иной борьбе с нацистами, немецкими, но , в основном, " своими", измерялись пятизначной цифрой. Тысячами.
На 10 миллионов населения.
И эти тысячи, разные, тогда абсолютное меньшинство, либо уже знали друг- друга, либо узнавали по какому-то невидимому коду, разговору или даже незаметному запаху.
Те, кто прятал Лео и его брата, были далеки от политики, от " левых" или " правых". Они просто жили, имели свой бизнес, дело и, при этом, скрывали евреев у себя. Хотя и знали, что за это власть, не колеблясь, отправит их всех, всю семью, в концентрационный лагерь. Поэтому, на случай незваных соседей или гостей, в доме были места, где можно спрятаться от чужих глаз.
Это не было организацией. Только личные знакомые и доверие.
День же у затворников превращался в тягучее время между завтраком, ужином и сном. Праздность и разговоры.
Это были месяцы и годы, с одной стороны, насыщенной интеллектуальной внутренней жизни.
С другой - полного отупения. Но они жили.
Однажды Лео перевели в дом, где его хозяева, католики, прятали сразу 29 евреев.
Трудно укрыться, когда живешь среди людей. И в ближайшей лавке, и зеленщик, который привозил по заказу овощи в дом подозревали, что там что-то " не так". Дураков нет.
- 12 рулонов туалетной бумаги на неделю, - смеется Лео - Разве это не подозрительно? А килограммы овощей?
Но и эти люди ничего не спрашивали и не выдали полиции. Как она ни старалась вынюхать и выслужиться, проходя по квартирам кварталов, арестовывая и отправляя евреев на места сбора депортаций.
Те, кого прятали не платили за это. У них никто и не требовал денег или золота. Но продукты для себя они оплачивали сами. Из того, что имели и унесли из своего дома. Не больше.
Интересным и необычным оказалось другое.
Человек, который бескорыстно прятал у себя почти тридцать евреев, рискуя своей жизнью, явно был нетипичным голландцем.
Он сделал то, на что средний житель страны никогда бы не пошел, будучи в здравом уме.
А именно- он врал властям. Нагло, почти смеясь. Врал, что ... голландец.
В его паспорте не было положенного по правилам штампа с буквой "J", еврей. Он не нашил шестиконечную звезду. Но на самом деле, он был тоже евреем. Светлым и голубоглазым. Не богатым. Обычным. И женатым на христианке.
Смешанные пары в Голландии не разрушали и не депортировали. В 1942 году ему позвонила сестра и сказала, что им пришло уведомление явиться на вокзал для переселения. Вскоре позвонил брат с тем же. Так он собрал у себя первых приговоренных и спрятанных.
У них с женой, у самих, было четверо детей. Однако это не остановило этих людей от укрывательства евреев. Уже поэтому государственных преступников, поскольку они не подчинились указаниям о переселении " на Восток".
Но он и сам был преступник,обманывая полицию, гестапо и власти.
Не законопослушный.
Первые три года оккупации голландцы, в массе своей, особо ее и не почувствовали.
Разве что с Восточного фронта далекой России повалили тысячи похоронок и из танковой дивизиии СС " Викинг". И из разгромленной такой же дивизии СС " Нидерленд".
Подполье, связанное с Лондоном, постоянно теряло людей и целые, и без того немногочисленные, сети патриотов- антифашистов. Разведчики и диверсанты, посланные из Англии, фактически все были схвачены и казнены. Начались перебои с продуктами, топливом. Но все это не походило на приближение настоящего голода и холода.
Страна заворчала и почувствовала, что это мировая война, когда немцы стали мобилизовывать и забирать молодых здоровых мужчин на работы в Германию. И наконец, всех парней- студентов. Там уже не хватало рабочих рук, особенно мужских.
Но в Германии могли и убить. Немецкие города подвергались все более сильным бомбардировкам самолетами союзников. Немцы уже не церемонилась с рассово близким народом и его местным фюрером, стараясь взять все,что им нужно. А нужно к концу войны было все больше и больше.
Летом 1944 года союзники наконец высадились в Нормандии и пошли за восток. Лео помнит, как в сентябре они ожидали встретить освободителей. Тысячи чиновников и службистов режима бежали в Германию. Чтобы потом вернуться.
Патриотов, ненавистников немцев, по мере приближения англо- канадских войск, становилось все больше и больше. Пока наконец не пришло освобождение, а вместе с ним оказалось, что почти все вокруг сочувствовали и чуть ли не помогали Сопротивлению. Как обычно.
На самом деле, в Сопротивлении погибло от рук гестапо до двух с половиной тысяч героев.
Коммунисты страны потеряли половину. Из 150 тысяч евреев осталось более четырнадцати, хотя нашлись голландцы, которые спрятали почти вдвое больше.
Половина укрывшихся погибли.
Как и те, кто дал им убежище.
В этом мире достойным людям выжить трудно. Везде и всегда. Даже высшие награды за героизм почти все получившие их голландцы были награждены ... посмертно.
Лео спрятали в 11 лет, а вышел он на улицу, когда ему почти исполнилось пятнадцать. Но, благодаря горбуну и его друзьям, все его близкие остались живы. Отец взял в семью племянника, которого его родители отдали друзьям- христианам. А сами погибли в Освенциме.
Чтобы не травмировать парня в их семье дети больше никогда не называли своих родителей папа и мама. Только по именам. Как и он.
Но один их страшных, по- своему, парадоксов Лео узнал еще тогда, сразу после войны..
Однажды он купил книгу, из редких в то время, о нацистских концлагерях и уничтожении там людей. Это были воспоминания, по свежим следам, выжившего. Его мать очень расстроилась этим и долго не могла успокоиться. Она не хотела ни сама читать в подробностях, ни думать о том, что было с другими, погибшими. С абсолютным большинством голландских евреев.
В то время, как они мучались от безделия, одиночества и страха в квартирах, где их скрывали. Но жили и выжили. Хотя должны были оказаться в эшелонах смерти.
Более, чем из ста сорока тысяч евреев страны и нескольких десятков тысяч, таких же, беженцев из Германии, осевших ко времени оккупации в стране, из лагерей на Востоке домой вернулись всего пять - шесть тысяч несчастных.
Они остались живы, благодаря удачи, здоровью, Красной армии и солдатам союзников.
Вернулась одна из сестер отца. Единственная из всей ее семьи. Одинокая, она нередко приходила к ним в гости в будни и регулярно в пятницу, на шабатний ужин. Но в их доме был неписанный и жестко соблюдаемый закон - никогда не спрашивать ничего, что она видела, слышала, претерпела, как выжила в лагере. Это табу.
Так же было и в других семьях, не попавших под депортацию и уничтожение.
Никто ничего не рассказывал.
Они сами не хотели ничего знать, невольно сразу проецируя это на себя и испытывая раздражающее изнутри чувство вины, что и без лагерей, без подполья и борьбы, как-то остались живы.
Да и рассказывать, особо, было нечего. Кроме тянущего постоянного страха.
Рассказывать было нечего. Почти как и тем, кто ходил и сидел на улицах, в домах и в ресторанчиках, далеких от евреев и Сопротивления, уничтожаемого волна за волной. Они, живые, поделятся потом, дома, внукам и правнукам, что нацисты ничего особенного плохого не делали. Не грабили и не насиловали.
С ними же этого не было.
Разве что, кто-то из соседей мог оказаться заложником, взятым на улице. Но в этом виноваты те, кто стрелял в оккупантов и, тем самым, провоцировал немцев на убийство.
Они же тоже должны были защищаться.
А так, жить было можно, хотя, конечно, и хуже, чем в мирное время.
Зачем думать о страшном и запредельно жестоком, если это было не с тобой. Когда вокруг жизнь, солнце, цветы, дети, радости и вкусности. Да и выжившие... Кому рассказывать? Таким же, вроде, как и ты, но из иного, реального и параллельного мира?
Сестра отца Леона, пережившая лагерь уничтожения и навсегда носившая выколотый на руке номер вместо имени, вышла замуж и родила детей. Но, даже много лет спустя, когда она ушла из этого мира, никто из них ничего не узнал о ее депортации и пережитом.
Делиться можно с внуками и школьниками третьего поколения. После. Если пригласят.
А так, рассказывать - словно объяснять здоровым, какие у тебя болячки и как проходила операция.
Современникам, в той же Голландии, и не только, это было неинтересно, слишком мрачно и удушающе.
У них была другая жизнь " под немцами" или без них.
К тому же, у каждого, живого, всегда хватает своих проблем. В текущем для них времени и обстоятельствах.
Интересуясь все- таки, что могло случится и с ним, и с ними, и случилось с миллионами других людей, Лео увидел и осознал, что уничтожение евреев, как и движение Сопротивления никого не интересовало. Это было чуждо большинству. Носятся со своей памятью - война, аресты, конспирация, пытки, лагеря, нацизм. К тому же таких, после репрессий и борьбы, осталось относительно мало.
Тема Холокоста, как он стал понимать, всплыла уже через двадцать лет после войны. И была, отчасти, едва ли не навязанной.
Об этом не знали, потому что не хотели знать.
- Тот же знаменитый Дневник Анны Франк, одна из пяти самых известных книг в мире - говорил Лео скорее себе, чем кому-то - Дневник этой талантливой голландской девочки- еврейки, прятавшейся, как и они, в семье друзей. Но выданной немцам, уже в 1944 году, и погибшей со всей семьей, кроме ее отца, в лагере. Когда он после войны сначала попытались издать её книгу- Дневник, то разные издательства отказывали 15 раз. Кому это интересно? Никому. И только потом.
Об этом не говорят.
Очередное чудо все же произошло: то ли издател был человеком из Сопротивления. То ли, скорее всего, сработали чьи-то вложенные в популяризацию книги деньги.
Лео жил в том времени и в первые десятилетия после войны. И видел сам, как возвращающиеся выжившие евреи, немногие, в той же Голландии смогли вернуть свои квартиры и дома.
Но редко, кто получал сбережения или семейные ценности обратно от тех, кому они их доверили. На случай, если получится вернуться домой кому-то из семьи.
- Не знаю, как в Польше или в той же России, - рассуждал Лео - Смогли ли они забрать обратно хотя бы свои дома, но в Голландии каждый вернувшийся живым еврей становился экономической несуразицей и лишней проблемой. Деньги не возвращали или врали, что ничего не было.
Общее и точное отношение к выжившим выразил как-то, без злобы, один из руководителей местного бюро регистрации имущества, куда обратился отец Лео.
- О... - сказал он жизнерадостно и удивленно, слловно войны и не было - Вы всё еще здесь?
Это было что-то вроде " Добро пожаловать".
В начале пятидесятых годов, пять- шесть лет после войны, в стране начался процесс реституции, возвращения имущества тем, кто выжил. Оно уже давно принадлежало другим. Политкорректная , уже тогда, Европа словом " возвращение" заменило простое и откровенное " украденное".
Один из его лучших послевоенных друзей, голландец, оказался на самом деле сыном крупнейшего уголовного авторитета страны. Тот был солидным уголовником еще до войны и его звали голландским Аль Капоне, поскольку он всегда носил в кармане пистолет. Друг Лео не знал кто был его отец, который в конце войны уехал в Аргентину. Сын вырос в богатой семье и стал не просто кем-то, а вице- президентом известной корпорации " Филиппс". Но однажды, много лет спустя, появилась скандальная книга о его отце и сын вынужден был оставить свое место. Узнав об этом, Лео пошел в магазин, купил эту книгу и потом позвонил другу в Париж. Он сказал, что для него не имеет значения кто и что сделал его отец. Друг, как был, так и остается его другом.
Но правда была и в том,что голландский Аль Капоне, разбогатевший во время войны и процветающий в бизнесе после нее, был лично ответственен за гибель более двухсот евреев .
Он обещал им, из богатых семей, что переправить в Швейцарию. И спасет. А затем убивал, забирал деньги и драгоценности.
Так он сколотил свое состояние.
Лео прожил далее спокойную жизнь. Родители встали на ноги и не вспоминали войну. Дом стал кошерным. Поскольку именно та война снова толкнула многих евреев к вере, традициям и некоему единству. У большинства живых тогда почти все родные, близкие и друзья погибли.
Соседи остались те же. Их дети, а потом и внуки гуляли по тем же улицам и паркам. Все пошло по новому кругу. Он, амбициозный, завербовался в армию, во флот и служил там, пока, уйдя на пенсию, не перебрался в Канаду.
Они дружили и со своим спасителем - горбуном, и с теми, кто их укрывал. Но встречались редко. Это было живое напоминание о страшном для них времени.
А страшного не хотелось. Хотелось жить.
Горбун еще долго играл в ресторанчике на пианино, но никакой награды от государства не получил. Не за что. Так и прожил. Как смог.
Согнутым и уродливым прекрасным человеком.
Отец Лео, однако, уже много лет после войны, когда наконец и вдруг вспомнили и громко заговорили о Холокосте, добился предоставления ему Звания праведника мира в Музее Яд ВаШем в Израиле. Таких голландцев оказалось более пяти тысяч. И выживших, и погибших.
Уйдя из армии, Лео не раз встречал тех, кто жил и рос в чужой, формально, семье. Не зная, а иногда узнав уже взрослым, что их когда-то отдали погибшие потом родители. Порой эта правда становилась новой трагедией.
Однажды Лео познакомился с женщиной, зеленоглазой, светлой, идеальной, для того, чтобы ее можно было спрятать. Ей было всего семь месяцев, когда чужие люди согласились, перед депортацией родителей, забрать ребенка, опасного ребенка, к себе. Они вырастили ее в любви и благополучии.
Но в её совершеннолетие эти очень добрые люди решили сказать дочери правду. И то, что она приемная, и то, что они ее спасли, и, наконец, то, что она еврейка.
И все в их и ее жизни рухнуло.
В ответ, неожиданно, дочь возмутилась
- Как вы могли столько лет лгать мне, скрывая правду?
Она порвала с семьей и больше никогда не общалась и не возвращалась домой. Уже давно немолодая и вечно нервозная, она так и не поняла, как разрушила не только свой мир благодарности и тепла, но и жизнь тех, кто ее принял, рисковал, выхаживал, растил. Она не смогла перенести осознание, что оказалась другим человеком, из другого мира и с другой биографией. Бывает и так.
Иногда Лео сожалеет только об одном: и он, и другие в Голландии, много лет, говоря о своих родных и погибших всем и даже себе уточняли