Все-таки, может что-то есть Там, свыше,не знаю где. Я впервые подумал об этом, когда, уже по дороге нам объявили, что второй год армейской службы будет в Саратове. Единственное место в России, где жили мои близкие. Хоть кто-то. Три сестры и старший брат отца. Всего за пару лет до этого они приезжали к нам на его похороны, но это было скомкано и трудно. И надо же, именно туда, в Саратов, меня везли из Монголии.
Я не знаю, случайно или нет, что-то происходит в этой жизни. Раньше мне казалось, что все зависит от того, какие люди окажутся рядом. Но все равно, похоже, есть какая-то сила, которая делает их появление или просто присутствие не случайным.
Самое главное - это искать выход из ситуации. Не дергаться во все стороны, хотя иногда и можно, чтобы сбросить адреналин. Иначе порвет. Но искать. Пусть не сразу, а отдышавшись от удара. Неприятность в любом случае должны быть повернута в лучшее. И - к лучшему.
Или надо выключить эмоции и мысли, блокируя их, отпустить в себе, медитативно, все живое. И жить - на самотек. Словно стоять в очереди к чиновнику. Час за часом, День за днем. Тупо, потому что иначе нельзя. Иначе не получишь то, что требует другой чиновник. А зачем еще они существуют?
Но я так не умел.
В Монголии, в том декабре, сначала одурев от ужаса реальности,физических нагрузок, сбитых в кровь ног, полуголода и недосыпа, но оглядевшись, я узнал,что в этом же гарнизоне находиться и редакция военной многотиражки. И, выгадав время, пошел туда.
Как был и в чем есть. Хромой, тощий, но собранный, как тетива, настроенная на цель. А иначе жри, что дают и живи, как говорят. И молчи, не вякая. Пока так и не сдохнешь. Под своим именем. Но сам - не свой.
Я почему-то хотел жить. А не просто отбывать двухгодичный срок. Никто же не толкал и не подучивал выбирать: идти против себя или против системы. Против себя было труднее. Молодость для того и дана, чтобы познать, что такое свободный выбор. Платить- то еще нечем, кроме себя самого. А это много не стоит. Зато не стыдно, оглянувшись. И без обид к кому-то за своё прошлое.
В редакции было тепло и знакомо, по запахам. Никто не ' строил' и не кричал.
В свое время, после школы- десятилетки, до экзаменов в университет, я подал документы и прошел предварительный конкурс на факультет журналистики львовского военного училища. Накануне из - за этого сам пошел в больницу и уговорил удалить гланды и аденоиды, чтоб не мешали потом работать ангинами да соплями. Помню, заскочил домой и оставил записку: ' Я в больнице. Вернусь через три- четыре дня'. Прибежавшие туда напуганные родители успокоились. - Ну, ты даешь, - только и сказал отец.
Во Львове, красивом и казавшимся западным, абитуриентов разместили в общей казарме с двухъярусными кроватями. Даже романтично. Затем туда пришел какой-то дядька в форме. Он громко объяснял про распорядок и вдруг увидел меня, довольно длинноволосого. - В таком обезъяннем виде, - забабуинил он - Мы к экзаменам не допустим. Шагом марш постригаться. Потом покажешься...
Я молча повернулся, собрал еще толком не разобранные вещи и пошел на вокзал,обратно. Оно мне надо? До тогдашних шестнадцати лет от роду на меня никогда и никто не орал. И я понял, что военщина - это почетно, но лучше для кого-то другого.
Здесь, в монгольской многотиражке, оказались, уже непривычно, обычные люди. Или, точнее, обычные, пока видишь их со стороны.Это как везде. Я объяснил,что закончил четыре курса факультета журналистики в Беларуси. И могу, поскольку определили начальники, работать на железнодорожной трассе, шпалы таскать и рельсы.Раз Родине надо. Но ведь это и все могут...
Коллеги напоили чаем с печеньем и впервые за последнее время заговорили по- человечески.
- Просто великолепно, - сказал тогда старший офицер,главный редактор - С факультета журналистики солдаты к нам еще не попадали. Как это вас угораздило? Мы сделаем так. Вот лист с расположением букв. Это литеры. Нам нужен наборщик. Вытаскиваешь буквы и укладываешь их в слова, предложения, строчки. И так всю газетную полосу - для печати. А там и сам писать станешь.
Это был прорыв и все остальное, вокруг и со мной, сразу показалось временным. Появилась цель. Я возвращался в казарму, оглядываясь по сторонам, чтобы не нарваться на старослужащего и подзатыльник, уже другим. Снова человеком.
На втором месяце службы сержанты успокоились и стало гораздо легче. После строевых и прочих радостей армейской жизни я уже разворачивал лист и учил расположение букв. Мне и не мешали.
Во- первых, старослужащие тех лет уважали ' грамотных' и старались обходить. А во- вторых, свою порцию 'горячих' я получил только однажды и буквально в первый же день. На всю оставшуюся службу.
Нас тогда, привезенных, в хрустящих новых гимнастерках, построили для первого знакомства. И сержанты, мордатые, как на подбор, представившись, пошли вдоль строя. Они тычком поправляли шероховатости и все время орали, убеждая нас, что теперь мы- никто. И звать нас- никак. И людьми мы станем только через год, когда уйдут домой два старших призыва. А пока, на полгода, мы, чтобы понять взрослую жизнь, должны подчиняться, мыть , убирать, работать и ублажать все прихоти старослужащих. Знать свое место и даже не заходить в умывальник, если там есть старшие по призыву.
Рядом со мной тогда , по росту, оказался худощавый узбек,мальчишка, да еще плохо понимающий по- русски. Он почти дрожал, вытягиваясь и стараясь. Сержант дернул его за бляху со звездой - мол плохо подтянут. - Рано тебе еще так носить. А надо вот как. Он померил ремень по голове узбека, от затылка под подбородок, затянул его в узкую петлю и приказал надеть. Тот, бедный, втянулся как мог, и еле- еле застегнул пряжку, едва дыша. - Шевелись, - гаркнул сержант - И дал парню под дых. Он согнулся.
- Что ты делаешь? - вдруг вырвалось у меня - Оставь его..
Дурачок, что взять...
Сержант сначала онемел, покраснев до синевы, но вздохнул и с криком заставил перестегнуть пуговицы, ближе к горлу. А уже ночью, после полуночи, началось. С меня резко сорвали одеяло, рывком за отворот рубашки, вытащили босого, сонного и напуганного, в полутемный умывальник, а там сунули тазик, мыло и зубную щетку.
- Будешь мыть полы в казарме зубной щеткой до утра. Раз умный очень... Считай, что легко отделался.
Так, на коленях, метр за метром, под присмотром дневального, прошла моя первая армейская ночь.
- Вот видишь, - говорил я себе, натирая половицы зубной щеткой, смоченной водой - Как надо Родину любить, мать твою...
Уже под утро меня вытащили на разговор в тот же умывальник - мол кто ты , да что. И почему заступился, за узбека. Жить не хочешь?
С тех пор меня пальцем никто не тронул.
Повезло. А потом - еще больше.
В декабре, зимой, что бывает редко, у нас разразилась эпидемия дизентерии. Сначала по- одному, а потом пачками молодые солдаты оккупировали все туалеты. Армия давала нам прочиститься от души. На второй неделе дошла очередь и до меня.
В госпитале, забитом кроватями вплоть до коридора, я наконец оказался в тепле и отоспался. Промучился пару дней, принял несколько раз какие-то таблетки и начал возвращаться к жизни. Иногда всех гоняли на процедуру, которую называли ' телевизор'. Это как в гражданской жизни. Только откровенно, без лицемерия.
Нас ставили, согнувшись, словно в храме, коленями на стол и засовывали сзади какую-то трубку, вглядываясь в нее. Как воин с плаката о бдительности.
Это и был ' телевизор'. Прямо как настоящий, сегодняшний. Только тогда заглядывали в нас, а сегодня - мы. Но всё туда же.
Мы поначалу почти не ели, курили вдоволь, поскольку получали по 18 пачек шестикопеечных сигарет в месяц на рыло, играли в карты, травили анекдоты и спали. Через несколько дней утром я неожиданно ощутил крепкий стояк и сообразил, что вообще как-то забыл об этом. Если мысль шевельнулась в штанах - значит возвращаешься к жизни. Стало легче дышать.
Свой первый армейский Новый год я там, в медсанчасти и встретил. В подштанниках, впервые воочию увидев желтую вошь у внутреннего шва, и с какой-то жидкостью в руках, сваренной из зубной пасты.Типа слабого самогона. - С новым счастьем.. - чокались мы,не морщась.
Тогда же мне выдали военный билет и сообщили, что я принял присягу. Даже с датой, когда это было. Но меня уже ничто не удивляло. Принял - так принял. Раз надо.
Но в газету, на которую я рассчитывал, в последний момент так и не взяли.
Как объяснил, пряча глаза офицер- коллега, брать меня запретили особисты. - Мы тебя потом вызовем... - соврал он на прощание, с облегчение открывая дверь на выход. Так мы с ним и вышли - в разные стороны.
И вскоре автобус повез меня с ребятами в монгольскую пургу, куда-то далеко- далеко в ночь. Даже уже не на край, а за край света.
Где-то там, без географических опознавалок, в глухой, как власть, степи ровным прямоугольником стояли бараки. Чуть в стороне - домики для офицеров. Ни проволоки, ни забора, ни вышек, ни даже часовых. Кому мы здесь нужны?
Меня определили в путейскую роту. Рабочую. Это для тех тех, кого везли час- два куда-то дальше в степь, где тянулась ветка строящейся железной дороги. Мы ее и строили. На века светлого будущего тех, кто остался дома, чтобы любить девушек и Родину. А долги за все их хорошее достались нам, лишенцам.
Встав по несколько человек в ряд и засунув лом под рельсу, мы дружно и морозно рыхтовали ее, родимую, под команду сержанта - Чайник... - кричал он. - Медный, - орали мы, дергая лом. - Чай... Горячий... Девки... Любят... Х... Стоячий...
Так мы занимались сексом до вечера. Перекур - и по новой.
Темнело рано, знобила поземка и солярные костры грели наши задницы, а мысль о возвращение в теплую казарму - душу.
Сжавшись от мороза в кузове грузовика я думал: неужели где-то есть жизнь и можно ходить по городу, укладывать конспекты, читать, смотреть телевизор, радио, встречаться и провожать кого-то, касаясь или, при случае, входя. По скользящей. Она была нереальной - та жизнь. Или то, что я сейчас здесь и нет выхода - нереально?
На новом месте, после отбоя каждую ночь нас поднимали с кроватей, строили, раздетых и кто-то , встав на табуретку, кукарекал и кричал , что до дембеля ' дедушкам' осталось столько -то дней. А потом весь строй выборочно лупили в живот или давали ' чилим' в лоб, оттопырив большой палец, как катапульту. С оттяжкой, до звезд из глаз.
Временами просто укладывали в постель, а потом, пробегая вдоль коек, давали разочек ремнем, через одеяло. Старались, по ногам. На теле могли остаться синяки или сильный ушиб с последствиями . А это никому не нужно. Явных следов от ударов, как и от унижений, оставаться не должно. Не порядок это.
Но меня почему-то опять не трогали.Обходили. Это тебе не на гражданке.
Мы вставали в шесть утра, умывались, строем шли на завтрак, поспешно брали хлеб и накладывали порцию из общего котла, из остатков, только после того, как себе наберут старослужащие, потом садились на машины и ехали на трассу. В темноте.
В темноте, к вечеру, и возвращались.
Через месяц, как и в учебке, я снова понял, что надо бороться. Или пустить по течению, вкалывая и тупо считая дни. Все два года. Мол ничего поделать нельзя.
Но я же сказал, что этого не умел.
Пару раз в неделю мы выезжали на работу позже, потому как проводились политические занятия и молодой, к слову, толковый лейтенант, читал нам басни о международном положении и агрессивной сущности капитализма. Человеконенавистнического. Замполит роты был незлобивый веселый парень и немногим старше нас. А со мной - вообще, почти ровесник. Однажды он спросил, могу ли я написать реферат - ему надо было вступать в коммунистическую партию. - Почему нет? - обрадовался я. И на несколько дней остался в роте, обложившись журналами под названием ' Коммунист вооруженных сил' с дубовыми текстами теоретических выкладок о воспитании советского воина- патриота. После трассы здесь мне было спокойно.
Но все хорошее быстро заканчивается, если его не попытаться продолжить. И тогда я решил рискнуть. В конце- концов рельсы меня ждут всегда, никуда не денутся. На то и исключали. Но это было бы слишком просто и радостно для тех, оставшихся. Но не для оставленных. А значит - и не для меня.
И я пошел прямиком к заместителю по политической части батальона, то есть к главному по идеологии.
- Товарищ подполковник, - сказал я ему, подтянув ремень выше пупка. Как положено вновь присягнувшему, по идиотски - Все-таки у меня позади четыре курса университета и, возможно, какие-то знания и умение можно использовать не только на трассе.
- А что вы можете? - заинтересовался он, сочувственно. Офицеры в части, как это и оказалось потом, были совершенно нормальными людьми. Только в форме. Я так и не понял до сих пор, почему именно такие оказались столь далеко, в монгольской глуши. А , может быть, эта отдаленность и объединяла нас всех. Не знаю.
- Могу подготовить лекцию или доклад на любую тему о международном положении. И даже о почти любой стране мира - от географии до политики.
- Вы хотите сказать, что знаете о любом государстве?
- В большей или меньшей степени, о любом. От истории до его главного города.
- Интересно, - сказал подполковник и,повернувшись к большой политической карте мира у него за спиной вдруг спросил - Столица Руанды?
- Кигали, - выпалил я.
- Бурунди?
- Бужумбура...
- Покажите, где?
Я подошел и ткнул пальцем.
Чудак, почти все столицы мира я знал еще в 12 лет. А любимым занятием было листать и изучать подробный отцовский атлас . Разрисованный вдоль дорог карандашом: от города- к городу и от страны - к стране. На велосипеде. Такая вот была детская места. Она, к слову, сбылась. Словно рисовал будущие маршруты заранее.
- Да у вас энциклопедические знания, - уже с интересом взглянул тогда подполковник. - Идите, мы подумаем.
Через день началась моя новая армейская жизнь. К штабу меня конечно не подпустили. Понятно почему. Чтоб не выкрал секреты устройства бетономешалки. Здесь я не проходил. На кухню - тоже. На кухне заправляли ребята из Армении. Но это только в самой стране, на Родине, лучшая солдатская работа - писарь и хлеборез.
В Монголии, где не было ничего, самым главным человеком после командира батальона признавался только... библиотекарь.
Офицеры,с тоски, выписывали , наверное, все основные журналы и газеты Советского Союза. Они читали все. И все знали. Лейтенанты и капитаны строительных железнодорожных войск здесь, в Монголии, были на порядок грамотней и образованней более благополучных и удачливых 'материковых' коллег. Я-то потом сравнил.
Но главным было не это. Во всей степи и однообразной, как солдатские мысли, безинформационной жизни библиотекарь дважды в неделю брал карабин с патронами, садился в грузовик с водителем и ехал полтора- два часа к определенному месту, куда подъезжала другая машина и передавала два мешка с прессой. И еще - с письмами. Из дома. От родных, друзей и любимых. Это было важнее, чем пайка.
Два раза в неделю вся часть ожидала письма. Единственное,что нас связывало с волей и будущей свободой. Что давало силы и иллюзию смысла жить.
Поездка библиотекаря занимала четыре- пять часов, но обед ему оставляли или приносили прямо в комнату, заставленную книгами. И там же, перед входом, уже стояли посланные отовсюду нетерпеливые посыльные. По распорядку почту и письма, рассортированные без посторонних, надо было выдавать к семи часам вечера. Но, если ты дружишь с библиотекарем, то можешь узнать свою судьбу на ближайшие три дня, до следующей партии, уже через час после его возвращения.
- Три месяца, пока не уйдет домой нынешний библиотекарь, будешь при клубе помогать организовывать концерты музыкального взвода. Фильм один раз в неделю, да их песни - это все, что у нас есть, кроме работы. Будешь уже не путейцем, а вместе с ними, ведущим. Нечего тебе делать на трассе.
Эти ' монгольские' стройбатовские , по- сути, офицеры, как я потом убедился, были гораздо тоньше и человечнее, чем раздувающая щеки,чиновничья шушера, которая царила тогда в том же белорусском университете. И вокруг, по периметру их блядской жизни.
Этот мир перевернут с ног на голову и хорошие люди, как правило, не всплывают. Всплывает остальное.
Так я стал ' литавристом'. На утреннем построении, после завтрака, перед работой, вся часть проходила парадным строем перед комбатом под духовой оркестр, который потом, как положено, замыкал шествие. Я шел в этом оркестре , путаясь в непривычной шинели и бил в литавры.Вытянув руки и думая - Господи, а ведь мои однокурсники уже начали ходить в свои редакции. С выпивкой, бабами и любимой работой. А я....
Утреннее построение почему-то всегда было для меня минутой такого малодушия. Но затем разгорался день.
Литавры били в ритм шага, ребята грузились на машины, а мы, музыканты, бежали в клуб сочинять свои песни и играть их - к концерту. Самой библиотекой, как оказалось, никто не управлял - все ждали только писем - и я занялся инвентаризацией, с удовольствием записывая все книги и раскладывая их по темам и алфавиту. Из двух безопасных лезвий для бритья, привязанных к тонкой дощечке обычной ниткой, ребята сделали мне кипятильник, в местном магазинчике, поскольку это Монголия, можно было купить дефицитный в СССР растворимый кофе и под настольную лампу и гитару мы, разжевав, сплевывали день за днем, живущие, на самом деле,каждый в своем родном городе и мире.
Что еще надо человеку, чтобы отдать долг, но не концы?
'Арха', монгольская водка, годилась только для наших молодых солдатских желудков. Но ее было на редкость достаточно. Цирики, местные вояки, в своей зеленой форме с четкими, как офицерские, погонами на плечах, стриженные и очень похожие друг на друга, принимали нас после концерта у себя в каптерке.
- "Самбайну, кампан'... ' Здравствуй, товарищ...'
Вечер советско- монгольской военной дружбы где-то в глуши бескрайней степи плавно перетекал в братание.
- Ребята, - просил я - чаю дайте, сушит... - Подожди, - говорили цирики - наш фирменный подгоним.- А вы откуда?
Они цокали языком и с уважением повторяли за нами - Из Минска? Из Ташкента? Из Баку? Из Львова? Большая у вас страна....
Чай оказался белым. Из топленого бараньего жира. От чистого сердца. - Спасибо, здорово, - Я выскочил на мороз и согнулся за углом деревянного домика. Никогда не забуду этот привкус братской кухни.
На крыльцо вышел их старший - Эй, земеля, - закричал он по- русски - Иди, мы тебе сюрприз приготовили. - Уже сыт, - окончательно напугался я. Но вернулся. Идти-то все равно некуда.
А цирики уже ставили на проигрыватель пластинку. Они бережно дули на нее, хихикали и говорили, что это их самая любимая музыка. Ребята плеснули в алюминевые кружки еще ' архи' и вдруг громко, поскольку проигрыватель подключили к колонкам, прямо на нас рванули ' Песняры'.
' Касиу Ясь канюшину...'
- Видишь, это твои, - толкали в бок монголы - Твои - лучшие.
И метель, мартовская, тридцатиградусная крутила свою волынку на промерзлой дороге в двух часах езды до наших бараков. И ребята, захмелевшие от водки, вместе с монгольскими солдатами подпевали по- белорусски. Завывая от тоски по своему Ташкенту, Баку, Львову.
Нам было за что пить. Хотя мы и знали, что настоящие патриоты остались дома, в тепле, рядом с нашими девчонками и брошенными за тысячи километров матерями.
Так они нас учили любить - издалека. И дружбе народов - на выживание.
- Берите, - цирики подкладывали в наши миски лучшие куски мяса и показывали свои фотографии из дома - Баранину надо есть горячей. Баранина - она, как песня.