Она всегда боялась собак и переходила на другую сторону улицы, если впереди появлялась даже зачуханная дворняга. Для нее не имело значения - большое это животное, бойцовское или маленькая болонка. Даже щенок.
Само понятие "собака" было чем-то враждебным и опасным. И ничего хорошего она от них она не ожидала. Как, впрочем, и от людей.
Но людей еще можно было предсказать и обезопасить себя. А с собакой она чувствовала беззащитность, как ребенок перед неуправляемым чужим животным, у которого черт его знает, что вариться в голове. Но уж точно не любовь к ближнему.
Она не застала еще моду на домашних собак. В ее времена люди жили небогато, но тянулись друг к другу. После работы сидели во дворах, играли в домино или шахматы, пили вместе, сообща гуляли на свадьбах и на похоронах. Тогда жили плохо, поэтому много встречались, ходили на кружки в какие-то Дома культуры, пели хором или шили группами, принимали гостей и сами охотно ходили к соседям. И им не нужны были собаки. У них и так было много, если не друзей, то знакомых. Поэтому она не часто встречалась с собаками, только на улице, но там, как я уже сказал, можно было их обойти или отогнать, закричав как можно громче.
В июне 1941 года, когда началась та страшная война, ей было семь лет и она жила в Бобруйске, маленьком белорусском городке.Чистеньком и тенистом.Словно их дом, который разграбили сразу же, как только он опустел.Немцы взяли Бобруйск через несколько дней после своего наступления, но она с девятилетней сестрой и беременной, почти на сносях мамой, бежали на восток. Все равно какой дорогой - но на восток, куда уже отступали потрепанные советские части и тысячные рваные колонны таких же, как они, горемык беженцев.
Ее отец, парикмахер, никогда не державший в руках оружие, сразу после объявления войны взял чемоданчик со сменой белья и пошел добровольно в военкомат за винтовкой, чтобы защищать ее, сестру, жену и Родину. Больше они о нем не слышали. Но, собираясь, почти не глядя, словно стесняясь, он сказал, чтобы и они уходили, бросив дом и все нажитое, и бежали. Отец говорил, что немцев, если не он, то другие остановят, но только непонятно когда. Понятно, что где-то на востоке. И они снова встретятся дома.
И ушел на фронт. И они пошли. И немецкие самолеты летали над дорогой, забитой людьми и военными, и стреляли по ним сверху, как в кино. Но в жизни люди прятались по кюветам и, затем, торопливо закопав убитых, шли дальше. Солдаты, угрюмые и уставшие, подвозили временами ее и беременную мать на телегах вместе с раненными. Они не разговаривали, даже друг с другом, но всегда давали сухари и что-нибудь поесть. А ее сестра, на два года постарше, просто бежала, держась, за телегу, и почти никогда не ехала. Но и не плакала. Вокруг происходило что-то страшное, и надо было просто идти, чтобы выжить. И не о чем не думать, кроме дороги и еды.
Так они шли и шли несколько дней подряд. У ее матери совсем опухли ноги, и большой живот уже не давал возможности двигаться. А тот июнь был сухой и жаркий. И однажды мать почти свалилась без сил, и они с сестрой положили ее, пузатую, у дерева и пошли в какой-то хутор или в деревню неподалеку. То ли белорусскую, то ли уже русскую, кто там разберет. Да никто и не разбирался. Они хотели принести матери воды, а может, если повезет, немного еды. Но главным, в жару и в пути все-таки была вода.
И они зашли в крайнюю хату, и постучались. На крыльцо почти сразу вышла босая, крупная, как им тогда показалась снизу, довольно молодая женщина с большими и красными ногами.
- Что? - закричала женщина на них, усталых, замученных дорогой и, наверное, грязных детей, семи и девяти лет от роду. - Что, воды захотели? Идите отсюда, жидовки, вам Гитлер подаст...
И спустила дворовых собак. И те сразу бросились, лая.
Собаки, они как люди - им только дай команду.
И дети бежали, шалея от страха и беззащитности, обратно к дороге, где умирала их мать и пыльные, в обмотках, полуживые красноармейцы понуро плелись, куда глаза глядят. Но на восток...
И с тех пор она всегда боялась собак.
И я - тоже.
Потому что матери передают нам не только свою любовь, но и свои страхи...