С утра Кулистикову стало грустно, хотя его козырным понятием был прагматизм. За это его и ценили сверху. А им там виднее, подслеповатым.
Дальнозоркие наверх не поднимаются, разве что в сточные времена, когда даже рыба дышать уже не может. Но, взлетев,на гребне, они остаются там ненадолго. Не выживают. А всё потому, что не смотрят под ноги - только вдаль и в небо.
Так и ковыряются в земле, летая. Или оказываются под землей - чтоб не мелькали.
Кулистиков их недолюбливал. На большее его не хватало. 'Любить' или 'не любить' - это уже позиция. Прагматизм такое не допускает: сказали - поставил. Приказали - снял. Посоветовали - похвалил. Намекнули - осудил.
Приказ есть приказ. Закон есть закон. Власть есть власть.
Жизнь изначально слишком проста на вкус, чтобы варить её, оставляя цветные перья.
Иногда Кулистикова приглашали наверх, чтобы он сам спросил и ответил - что там хотели бы услышать. И увидеть. На то они и подслеповаты, чтобы спрашивать. У поставленных ' смотрящими', согласно табелю о рангах. Кустиков и был ' смотрящим'.
Когда, не в тему, становилось грустно, он доставал калькулятор и подсчитывал свои активы. Цифры складывались в плюс, а годы - в прибыль. Ничто не напрасно.
Обычно к нему шелестели просители и он подписывал бумаги, отсматривал и отслушивал, по необходимости, принимал звонки сверху и спускал их, как собак, на подчиненных.
Тоже уже подслеповатых. На расстояние вытянутой руки. Это унизительно вблизи. Но, если видеть издалека, то почетно.
И прагматично. Других уже и не брали.
Вечером, вернувшись домой, Кулистиков успокоительно выгуливал собаку, включал экран и с благодарностью смотрел на чередующихся там подслеповатых, анализируя, кто может быть ему полезнее.
Иногда он, оглянувшись, крутил в экран фиги. Конечно, накапавшее сверху, можно было бы сорвать и на жену, как это часто делают остальные.
Но экран потому и светиться, что те, кто в нем, насобачившись, не видят сидящих перед ними. Значит, все можно: и тем, и другим.
И потому Кулистиков чувствал себя свободным. Еще бы...
Он делал то, что говорят и ему никто в этом не мешал.
Однажды, когда с ним ничего не происходило, а это значит, ничего не происходило в мире,только где-то далеко и с кем-то, да и то - на экране, он купил новые туфли из крокодиловой кожи и поехал в них на службу. Работать.
Туфли были не то, чтобы красивые, но очень дорогие. Лакированные , как действительность. И значит, престижные.
Когда он вошел в здание и направился к лифту, охрана и случайный народ останавливались и смотрели ему вслед, что правильно. Кулистиков знал, что начальник не должен смотреть по сторонам и ловить взгляды.Это ему должны дышать в спину и стараться попасть на глаза, не предвзято.
Он поднялся к себе в кабинет, у дверей которого уже стояли те, кому что-то надо. По должности, по делу или по их жизни. Короче, по ранжиру. Увидев его, они все вытянулись и подтянулись. В моде была молодость или на чей-то худой конец - моложавость. Секретарь,с папкой наперевес, гончей, уже ждала своей первой очереди.
И все-таки, Кулистикову было грустно. Он сел в кресло, выпрямил ноги, потянулся было к бумагам и не удержался - глянул на туфли.
- Жмут, - по чеховски, коротко подумал он и онемел.
Там, внизу, кожа, расползаясь по квадратикам, лопалась и сворачивалась. Из- под нее уже медленно, но верно, вылезали, враспашку, длинные крюообразные когти. Ноги сами расходились в стороны и длинный, но мощный, хвост произростал прямо из его седалища. Главной точки опоры любого прагматика.
- Я же не курю, - последнее, что подумал он, хватая на столе ручку с золотым пером, ценный подарок, зелеными и уже шершавыми лапами....
Сбоку, с автоматически включившегося экрана, кто-то начальственный сурово щупал испуганную, полумертвую от успокоительных уколов беременную тигрицу, на сносях, и кричал, что он - настоящий мужик.
Другой, рядом, применял к ней труднопроизносимые нанотехнологии.
В утреннем нимбе нечерствеющих вчерашних новостей жизнь продолжалась и без него. Какая - никакая.
Кулистикова хоронили в закрытом, как власть, гробу. Но с музыкой.
Массовку согнали приличную, отметиться. Но уже подсуетились и те, кто должен был сказать своих пару ласковых и еще растерянные, но целеустремеленные, его подельники по службе.
Не по сезону пахло весной. Солнце светило, как кому-то повышение.
- Свято место пусто не бывает, - прагматично сказал один из приближенных к гробу и, скупо оглядев тех, кто рядом, подцепил, прицелившись, ногой бездомный камушек.