Роза Михайловна уже давно никому не верит. Точнее, не напрягается по этому поводу. Какая разница, что говорят и о чем пишут. Верить или не верить - это прерогатива молодых. То есть тех, кому еще нет восьмидесяти.
А ей все равно. Ей уже больше. Что, само по себе, означает все меньше и меньше. Но кому и зачем это объяснять?
Единственное, во что верит Роза Михайловна, так это в жизнь, как чудо. В то самое чудо, которое дважды произошло с ней очень-очень давно, когда она была еще девочкой.
И звали ее Розочкой.
Они жили в небольшом белорусском городке недалеко от столичного Минска. Отец был директором мастерских, а мать... Мать работала по дому, потому что, кроме Розочки, у нее были еще двое, сын и дочь. Тоже маленькие. Мама же была молодая.
Розочка помнит, как ее одевали в школу, мерили разные платья, в основном от старшей сестры и как она солировала в хоре. И еще, вокруг почти все говорили по- еврейски.
Их городок когда-то назывался местечком, а в таких городках тогда в большинстве жили евреи. И школа была тоже еврейская. И даже их язык официально считался в Беларуси третьим государственным, после белорусского и русского. Но на это особого внимания никто не обращал.
Жили, как веками и живут люди: все вместе и одновременно - каждый по себе.
Но однажды летним днем все вокруг сначала замерли, присели, кто где стоял, а потом забегали. И говорили какое-то одно слово " война". Розочке было трудно понять, что это означает. Ее мир был, во многом, похож на мир местечковых взрослых. По кругу: дом, школа, соседи, огород, магазин, праздники. Разве что без похорон. Так и жила.
Но в те дни отец с утра до ночи пропадал на работе, мама его ждала, а некоторые соседи, собрав немного вещей, пешком потянулись на восток. По дороге уже шли люди и они вливались в общий поток. А навстречу им ехали солдаты с винтовками.
Розочка помнит, как отец и его друзья пошли по хатам и говорили другим, чтобы они уходили. Уговаривали.
- Немцы, - почти кричал отец - Убивают евреев. Спасайтесь. Они уже близко.
Но его почти никто не слушал. Куда уйдешь из собственного дома? Уж лучше запастись продуктами и переждать, раз такое происходит.
- Это тебе надо бояться, - однажды услышала Розочка, как отец делился с мамой своим походом по квартирам и домам - Ты коммунист. А нам чего? Власть есть власть, она всегда не к добру. Но и к ней человек привыкает. Побузят - и утихнут.
Мама не решилась идти с тремя малышами пешком в неизвестность, на восток. Отец и не настаивал. Он верил, что армия скоро прогонит врагов. Но, когда на окраине городка появились немецкие мотоциклисты, ушел вместе с небольшой группой товарищей в лес. Они уже приглядели там место для лагеря, достали оружие, чтобы переждать и воевать, пока не вернутся наши.
Розочка помнит, как в городок вошли немцы. Но не остались, а двинулись дальше - на Минск. И только через пару дней появилась новая власть и полицаи, с белыми повязками на рукаве. Они были вечно пьяные и злые. Но говорили, что рады.
Видимо, пьяная злость - это и есть затаенная радость.
Всем жителям приказали заново зарегистрироваться в городской управе, где еще недавно висел красный флаг, а неподалеку, в клубе, показывали фильмы и выступали артисты, из своих, местных.
Флаги, полицаи и артисты - это главные атрибуты власти. Остальные их носят, слушаются и веселятся. А потом пьют. До слез.Бесконечных, как любовь к дальнему. Чем ближе, тем ее меньше.
Та новая власть и начала с евреев. Они-то рядом, только протяни руку. Всех, а это тысячи, заставили оставить квартиры и дома, чтобы переселиться к другим, таким же, но в одной части города. Что было потом Розочка не помнит, кроме того, что они жили с несколькими семьями в одной хате, спали на полу, мало ели и не могли никуда ходить вечером. Но это длилось недолго. Вскоре всех согнали в колонну и они пошли в Минск. Так Розочка узнала еще одно слово - гетто. Там они тоже жили с какими-то людьми, вместе, и мама уходила надолго, чтобы принести еды.
Розочка тоже ходила. Через проволоку - в русский район. То есть в город, на рынок и вокруг, просить милостыню картофелиной или яблоком. Однажды ночью приехали машины, оцепили их улицу и стали всех выгонять, толкая, крича и стреляя. Это были не немцы, но в их форме. Розочка спряталась во дворе, а мать, брата и сестренку увезли и они больше не вернулись. Тогда она переночевала несколько ночей в развалинах и снова пошла на рынок, искать еду. Ей было уже восемь лет. Но она понимала, что скоро заберут и ее. Просто идти было некуда и не к кому.
- Ты что, яурейка? - вдруг спросила ее на рынке какая-то бабушка, белоруска - А ведь не похожа. Где твои родители? - Не знаю, - сама удивилась Розочка. И даже не успела испугаться.
- Пройдем со мной, дочка, - закинула свой мешок за плечи бабка - Поживешь у нас, а там видно будет.
Так с Розочкой произошло первое чудо.
Она стала жить в деревне и почти никуда не выходила из дома. Тоже некуда. Но живая и не голодная с утра до вечера. Бабка с мужем сказали соседям, что она родственница- сирота и зовут ее Таня. Так прошла зима, а по теплу она переехала, вернее, ее передали в другую деревню, где хозяйка родила и ей нужна была помощница- нянька. Розочку и не спрашивали.
В первую же ночь с ней произошел конфуз. На новом месте Розочке сказали лечь спать на лавку. Они и легла. Но проснулась от громкого возмущенного крика хозяйки. В углу хаты помещалась икона с каким-то нарисованным стариком и она, оказывается, легла ногами в его сторону. А это великий грех. Розочка очень напугалась тогда и старалась делать все, что говорят, а это оказалось не трудно. Зато спокойно.
Вскоре ее отвели в церковь и крестили - чтобы и соседи, и полицаи видели, что она своя, а не какая-то там подозрительная нехристь. Так она прожила в доме и во дворе дома еще два года. Смотрела за ребенком и помогала по хозяйству. Но уже слышала, что Красная армия возвращается и сердце ее замирало от тоски и надежды.
В тот день близ их дома остановилась группа бродяжек, чуть старше ее, и они, присев, играли и разговаривали друг с другом, смеясь. А Розочка почти разучилась разговаривать. И ей вдруг так захотелось пойти с ними, все равно куда, что она заплакала.
Плачут-то, чаще всего, от бессилия. Но Розочка этого не знала. Она просто плакала и ее звали Таня.
Бродяжки тоже были без родителей, но их не будут ловить и убивать, как ее, если узнают что она еврейка. Розочка и сама не очень понимала, что это означает, кроме самого главного - их презирают, убивают и бояться, потому что за них тоже убивают. И она решила еще немного подождать.
Когда, тем же летом, через деревню прошли первые красноармейцы, но уже - на запад, она не стала задерживаться и просто ушла, впервые за два года выйдя из деревни. Розочка спросила дорогу в свой городок, там, где был их дом. Пустой, как она думала, но дом. А вдруг там окажется мама?
Она шла несколько суток. Может добиралась бы и дольше, но проезжающие солдаты взяли ребенка в свою машину, им было в ту же сторону. Она никогда потом не забывала как вышла на родной улице, узнала ее и пошла домой. Все для нее было странным. Вокруг ходили какие-то люди, но среди них не было тех, кто жил и ходил здесь несколько лет назад - жителей городка, который она знала.
Дома были целы, но в них уже копошились совсем другие мужчины и женщины. И другие дети сновали во дворах. Розочка постучалась в их дом, но там никого не было, а дверь оказалась закрытой.
- Чего тебе, девочка? - вышла соседка, светловолосая, совсем не похожая на ту, которая здесь жила в ее памяти.
Она испугалась и побежала по улице, туда, где когда-то булькал и шаркал, пивнушкой и рынком, центр городка. Ей снова было некуда и не к кому идти. И она уже ни на что не надеялась. Надеяться те, кому есть, что терять.
И тут произошло второе чудо в ее недолгой тогда жизни.
Впереди открылся военный госпиталь, еще только разворачиваемый, поскольку город освободили буквально вчера. Сновали санитары и солдаты тащили на плечах разобранные металлические кровати. Рядом дымила полевая кухня, вокруг которой уже крутились дети и измученного вида старики.
Пахло едой и праздником. Что, впрочем, одно и то же.
Розочка пошла к ним, попросить еду и от нечего делать, как вдруг на крыльцо госпиталя, прямо на нее, вышел мужчина с туго перевязанной рукой. Это был отец. - Розочка...
Всю войну он партизанил в лесах, выжил и в боях, и в облавах. И не мог простить себе, что тогда, в первые дни оккупации, не нашел возможности и сил как-то спасти свою семью. Он знал, что всех, более половины населения городка, угнали в минское гетто, которое потом уничтожили. И воевал. Отчаянно и безнадежно.
Ему нечего было терять. Но пуля его не нашла.
В конце войны их партизанская бригада освобождала родной городок в координацией с армией. И он один из первых ворвался на знакомые улицы, но был ранен и зашел в госпиталь на перевязку. Отец хотел попроситься в армию, потому что " мстить" стало единственным смыслом его жизни. С этим и вышел из госпиталя - в тот самый момент, даже не минуту, когда туда же подбегала его, не знающая куда идти, дочка...
Роза Михайловна рассказала мне все это доверчиво и торопливо, почти держа за пуговицу, поскольку вытащила на улицу перед началом какого-то собрания. А мне надо было сказать на нем пару слов, так попросили. Люди вокруг проходили, здоровались и тоже хотели что-то рассказать или спросить. Но она немного выговорилась. Успела.
Людям в возрасте есть что сказать. Но некому.
Мы определились, что я приеду к ней, матери моих давних знакомых, специально, с видеокамерой. Дома спокойно и поговорим.
Пару недель спустя я разобрал срочные дела и схватился, что не взял ее телефон. - Какая проблема? Возьму у ее сына. Хоть и живут не вместе, но общаются. Заодно сделаю его семье приятное - копию видеоинтервью, пусть останется на память.
Я себе никогда не мог простить, что так и не снял на видео живых родителей: все потом, потом.
А " потом", оказывается, не бывает.
- Зачем тебе брать у нее интервью? - неожиданно спросили на другой стороне телефона - Что в ней интересного?
- Знаешь, ты в бизнесе, а я журналист. Мне в моей работе виднее, что надо.
- Оно так, но, говорят, когда делают запись с узниками гетто, западные фонды им платят за это.
- Кому платят? - не понял я, лихорадочно соображая, что он имеет в виду. И при чем здесь я. Какие Фонды?
- Платят спонсоры. И тем, кто берет интервью, и очевидцам. Но им не всегда перепадает. Наших стариков все норовят использовать и не заплатить даже их крохи.
У меня давно не было такой внезапной и горькой сухости во рту. Хотя я уже заметил, что стал все меньше понимать людей.
Наверное, это возрастное.
Роза Михайловна от разговора не отказалась, но сослалась на сумасшедшую занятость, присущую, видимо, людям за восемьдесят. С ней уже явно поговорили дети. Обратного звонка, когда она освободится, я так и не дождался. Недоумевая, ведь ей так хотелось поделиться прожитым.
-Чудеса, да и только - подумал я тогда - Хотя нет. Чудеса - от лукавого, а чудо совсем иное.