Я взял да и воспользовался полусогласием автора на эту публикацию.
Надеюсь, не заругает.
Проза высочайшего качества.
Сергей Рядченко
ОБРАТНЫЙ ПУТЬ
(хроника)
Марине
В том месте, где солнце село за горизонт и куда устремлялась дорога за ветровым стеклом, кто-то терпеливо, но без лишней медлительности, стирал розоватую пыль, прилипшую к небу за день, и небо снова становилось прозрачным до самых звезд.
(И тут меня взяли и выкинули из машины).
Просто щелкнули дверцей, распахивая, схватили его за шкирку и швырнули на обочину, даже не притормозив по-человечески; поспешно и молча.
Он приземлился на все четыре; ни ушибся, ни поцарапался. Фокус нехитрый, если заложен еще в генах. Его тело, как и прежде, было без изъяна, но в сердце все перевернулось вверх тормашками.
Вспышка памяти: - Посмотри, - сказала женщина, прислонившись к открытой двери. - Посмотри, он вернулся. - Из комнаты басом: - Что за черт! Быть не может, - и тяжелые шаги.
Кот лег на траву и прислушался к шелесту ветра и к шороху запутавшегося в стеблях уходящего тепла.
Вспышка памяти: дверца щелкнула, распахиваясь, кота схватили за шкирку и вышвырнули из машины; но, кажется. это было на другой планете и вовсе не с тобой.
Кот чихнул. Решение, которое теперь зрело в нем, было принято задолго до того, как он появился на свет.
Но все же времени на раздумья ушло немало.
Хотя кто знает длину тех секунд, которые летят, пока ты прослушиваешь свою память и обнаруживаешь, что, кроме твоих собственных воспоминаний, она еще хранит бережно и с любовью знания, не принадлежащие никому в отдельности, а являющиеся достоянием всего твоего рода; кто знает?
И, если хочешь распоряжаться ими, то необходимо, чтобы в сердце твоем скопилось много смелости и отчаяния.
Вспышка памяти: Мать сказала: - Не следует искать того, чего нет. Кто найдет пустоту, тот погибнет.
Это было давно.
Жизнь назад.
И теперь рядом не было той старой мудрой кошки.
И нигде ее уже не было.
И никогда больше не будет.
Ишь, подумал кот. Оказался один на обочине и сразу вспомнил маму.
Кот покачал головой и поднялся. Делай, что решил.
(Если всю свою жизнь ты тратишь на то, чтобы протоптать надежную дорогу, ведущую к забвению всех законов и чаяний твоего племени, то только тогда, когда тебя вышвыривают за шкирку в незнакомую ночь, у тебя появляется возможность стряхнуть с себя дурной сон и вновь обрести свободу и слиться воедино со степью и лесом, с ручьем и морем, как было встарь, когда я еще не родился. Одинокий шанс все начать сначала прожужжал у меня над ухом и исчез.
Я слишком стар для того, чтобы погнаться за ним).
В последних лучах заката кот придирчиво осмотрел себя и обнаружил, что стал седым.
И все же тело его было, как и прежде, без изъяна, а впереди лежала дальняя дорога. Вот только кот никак не мог решиться сделать по ней первый шаг.
Взошла луна. И весь мир вокруг стал седым.
Кот покрутил головой по сторонам; переступил с лапы на лапу.
Он страшно боялся ошибиться.
Он весь превратился в слух и внимание, и вскоре ему открылась густая, заполненная до отказа тишина; тишина пульсировала, набухая смыслом и хаосом, - тем хаосом, который являлся самым великим, непрекращающимся и единственным порядком этого вечно движущегося мира. Тишина была вещей, и кот услышал Землю, - вращаясь и раскачиваясь, она неслась в отчаянном вираже; до кота донеслось остуженное космосом дыхание звезд, оказавшихся поблизости в нашей галактике; чуткими подушечками лап кот ощутил яростный необузданный ритм солнца, спрятавшегося по ту сторону Земли.
Тишина прервалась.
Степной ветерок и запах сонно вздыхающего моря закружились в порывистом танго. Ноздри кота затрепетали, а надежды принялись теснить грудь. Смутное, еще неосязаемое и невидимое, словно росток под асфальтом, в сердце кота зрело решение, и, предвкушая появление его первого стебелька, кот развернулся на юг.
И была ночь.
А в нос коту ударил яркий утренний аромат начала пути.
И кот ступил на дорогу и зашагал гордый, потому что из всех бесчисленных направлений в этом мире он выбрал одно, презрев прочие.
Кот был стар, но с каждым шагом на душе у него становилось легче, мышцы наполнялись теплом и уверенностью; дорога излечивала от хандры.
(Мой любимый вид передвижения плавная ходьба. Но порой я не брезгаю и пробежаться стремительно и легко - даром что шерсть моя потускнела. На бегу я кажусь себе самым сильным и самым ловким, а иногда даже самым счастливым).
Вспышка памяти: Я жил с ними, сколько помню себя. Они всегда были добры ко мне. Сперва их было много, а потом при мне остались только Он и Она. Я привык не противиться их назойливой ласке. Я привык к их еде и теплу. Что же случилось потом? Появилось что-то новое. Я прислушивался к ним и наконец понял и удивился, как не замечал раньше. Оно было в Ней. Оно в Ней зрело. И я знал, что произойдет то, что произошло. Знал, но не верил. Не верил себе. Потому что привык верить им.
Кот то шел, то несся по дороге, уворачиваясь от редких машин, которые слепили глаза широко раскрытыми фарами и обдавали кота внезапным, как бросок змеи, рыком.
А в промежутках между машинами было темно и чудно; луна спряталась за тучей, то здесь, то там умиротворенно моргали звезды, а обочины дороги наполнялись лягушачьими песнями и сверчковыми разговорами. И те и другие сильно отдавали болотной сплетней.
Коту было не одиноко.
Тем не менее он ни разу не задумался, для чего же в таком случае ему возвращаться.
Вспышка памяти: Мать сказала: "Я стара, но все же не понимаю, как устроен мир, в котором я состарилась. Наверное я слишком стара, чтобы это понять. Вот почему. - она потрепала котенка за ухо, - никогда не отступай перед моментом истины. Хватай его всеми четырьмя лапами всякий раз, как повстречаешь, и, не откладывая на потом, хорошенько вбивай себе в голову, чтобы уже ни за что не забыть до самого конца пути".
Кот миновал несколько развилок, всякий раз безошибочно выбирая верное направление. Он слушал голоса звезд и предавался воспоминаниям. И совсем было размечтался, когда его, будто хлыстом по носу, огрел терпкий жесткий запах страха. Кот врос в землю и задохнулся. В ушах громыхнула кровь, а сердце заколотило в грудь так, словно ему срочно понадобилось выскочить и посмотреть, что случилось.
Среди всех запахов, которыми угощала кота земля, этот был самым страшным. Это был запах безудержной злобы и превосходства; так воняет ухмыляющийся, необоримый, вездесущий расизм...
Где-то рядом, в темноте, совсем рядом притаились Сторожевые Псы.
(Наверное, я замечтался и проскочил колючую проволоку или какой-нибудь строгий указатель. А может быть, это просто ловушка для дураков).
За годы, проведенные на диванной подушке в просторной комнате окнами на бульвар, кот совсем забыл то, что знала его мать; он забыл, как много опасностей таится на любой дороге.
(Коварные штуки эти диванные подушки).
Оцепенение длилось недолго, небольшой кусочек вечности.
И вот налетел, закружился любопытный ветерок и разнес, балаболка, запах кота по всей притихшей темноте. И тут же на кота отовсюду поползло ленивое, но не сулящее пощады, рычание, и по всей земле вокруг поднялись огромные черные тени, чернее ночи, без единого белого пятнышка милосердия.
Кот прижался к дороге, а потом оттолкнул ее от себя что было мочи и, пролетев через кювет, упал в кусты и заскользил сквозь них, раздираемый колючками и страхом, метнулся в каком-то непонятном направлении, которое выбирал не он, а так долго дремавший в нем и не совсем еще проснувшийся инстинкт.
Ночь взорвалась треском - как залпом - веток, лязгом - как вспышкой - клыков и метущимся высоко - до самого неба, - оглушительным - поверх сомнений и самого страха - лаем, лаем, лаем. Гав-бррр-гав-брр-гав! На кота обрушилось яростное дыхание, а грохот тяжелых лап, в азарте пьяно подминающих под себя землю и последнюю надежду, отозвался внутри гулким тысячекратным эхом.
Кот пронесся мимо разверзнувшейся пасти; клыки щелкнули, клочья пены разлетелись вдребезги, словно искры из глаз; но боль не смогла догнать кота, она осталась вместе с откушенным ухом в огромных сомкнувшихся зубах далеко за кошачьей спиной.
Вспышка памяти: - Когда тебя преследуют только за то, что ты кот, нельзя давать полную волю своей ярости, ибо она отнимет последние силы, но и держать ее всю в себе не вздумай, иначе она убьет тебя.
Всякий раз, оторвавшись от земли, кот чувствовал, как судорога гнева вытягивала его позвоночник от головы до кончика хвоста, и кот летел стрелой вперед, прямой и твердый в своем стремлении выжить и никогда больше не попадаться. Кот несся сквозь ночь, меняя скорость и направления, покорный одному лишь пробужденному, незнакомому теперь инстинкту, и не мог ни на мгновение позволить себе роскошь в нем усомниться.
Раскаленный, вывалившийся из ночи удар сбил кота с ног, засыпал глаза звездами с неба, которые засуетились, защебетали о чем-то своем, и невозможно было разглядеть, что там за ними; второй удар забросил кота в ватное, беззаботное пространство, и кот совсем уже было собрался прикорнуть на минутку, когда инстинкт крикнул: "нежно - это опасность, мягко - это смерть", и кот грохнулся на твердую землю, взрыл ее когтями, швырнул в нависшую над ним зловонную бездну, брызжущую пеной, сверкнувшую жадными клыками; и уже ослепленная, пасть все же дотянулась, сдавила коту ребра узкой удушливой болью, и кривой клык впился в плечо; кот вонзил когти наугад, раздирая тьму в клочья, вгрызся в нее с хрустом, с хрипом, уже погибший, изогнулся в перекрученном рывке и снова оказался на своих четырех, на этой планете, и снова бросился наугад, не разбирая пути, в залитую болью ночь, обгоняя звуки и мысли, удерживая в зубах кусок чужого черного носа; и еще долго несся без оглядки, прежде чем догадался выплюнуть свой бесполезный трофей.
Неожиданно кот влетел в камыши и очутился в отвратительной жиже, смеси сырости с падалью, и испытал противоречивое чувство омерзения и восторга.
(Дышать тут, конечно, невмоготу, но в то же время, полагаю, вся эта гниль не способна вдруг клацнуть-бацнуть и лишить вас уха или переломать вам для разнообразия ребра).
Кот надеялся, что наконец он оказался в безопасности.
(И если эта безопасность некоторым образом пованивает, то что ж - амбре не столь уж непосильная жертва во спасение. И я не намерен в данный момент огорчаться только лишь оттого, что мое тончайшее обоняние придерживается на сей счет иного мнения. В конце концов не вечно ж я буду сидеть в этой клоаке усыхающего лимана).
В последнем случае кот, как в воду глядел. Не прошло и пяти ударов его бешено колотящегося сердца, как затрещал камыш под тяжелыми жаркими телами преследователей, которые, раз начав дело, теперь хотели лишь одного - довести его до конца по всем предписанным правилам. Они уже гнались не за котом, а за ускользавшим от них собственным достоинством; они уже сами превратились в беглецов, потому что по пятам за ними ломился сквозь камыши, догонял и больно колол нервы страх перед позором.
Кот, увязая в топком тлене, метнулся раз, метнулся два промеж зазубренных, стригущих шерсть, стеблей, и вдруг выскочил на берег басовитого ручья, и в его черную воду холодную здесь кинулся он, не ведая ни страха, ни упрека, и поплыл на ту сторону, сносимый тугим течением.
Вспышка памяти: "Смотри, - сказала женщина, - он совсем не боится воды". "Еще бы, - ответил бас. - Сиамские они все такие". "Так разве ж он сиамский?" "Значит, да, раз не боится". Светит солнце. Ласковое море мягко стелет пену по пологому песку. Пена скатывается. Я бегу за ней, а потом снова от нее назад на сушу. Но с каждым разом я забегаю в море на шаг дальше. Старая кошка лежит на песке и радостно жмурится мне в глаза.
Барахтаясь в потоке, кот слышал, как за спиной, доламывая последние метры камыша, вырывается на берег разъяренная погоня в отчаянной попытке накрыть беглеца лаем, утащить злобой на дно его.
Кот распознал среди других голос того, чей нос сейчас валялся где-то в песке по ту сторону лимана. Он надрывался паче прочих, звенел по мелкой воде, призывая на подвиг.
(Что касается глубины, то попробуйте заставить пусть даже дважды сторожевых и пусть даже трижды разъяренных псов бултыхнуться в темную и ледяную ее неизвестность, если вы при этом сами такой же пес; нет, здесь нужен был человек, а он, слава ночи, пока что не появился. И можно считать, что я уцелел).
Кот достиг наконец той стороны и выбрался из ручья на берег.
Отряхнулся.
Перекувыркнулся.
И, то ли от холода, то ли на радостях, всем бодрым телом своим размахнувшись, оглушительно чихнул.
Вообще же в последнее время кот, бывало, чихал и просто так безо всякой на то причины.
По инерции он пробежался еще немного по степи, вспоминая на ходу, как ловко ему удалось оставить с носом такую нешуточную ватагу. А вернее - без него; одним носом меньше, подумал кот и испытал удовлетворение собственной персоной. Воображение послушно нарисовало ему собачий, всей сворой, в досаде, возврат к месту службы, по зловонным обратно камышам в распоряжение к людям, и кот, остановившись, перевел дух и оценил всю картину сполна.
(Я им не завидовал. Но и жалеть их особо повода не сыскал).
Потом пришла боль.
Кот лег на холодную траву и принялся зализывать раны. И никак не мог дотянуться до уха. Он жалел потерянное ухо. Оно у него было очень красивым.
И вот приступы ярости налетели изнутри на кошачье тело, зажгли в нем коптящими факелами и мозг, и сердце; жил кот, жил среди людей, да так и не свыкся с нежданным негаданным попранием чести и достоинства. Это несправедливо, терзался кот. Здесь нет никакой же справедливости. И дальше этой мысли дело не шло. Капкан.
Кота била дрожь, и он долго царапал когтями землю.
Холод с теплом поиграли немного в поддавки и разошлись - тепло отправилось спать, а холод остался.
Кот продрог. Прихрамывая на прокушенную лапу, он побрел в темноту подальше от воды и ночных кошмаров. Инстинкт, не зная устали, вел его вперед, и кот только иногда сверял с ним собственные планы.
К рассвету кот вышел на проселок и долго стоял, прислушиваясь к затихающей ночной жизни, к той хрупкой пустоте, которая воцаряется вдруг на рубеже ночи и утра. Кот прощался с гаснущими звездами и молил их указать ему на день верный путь.
Теперь он избегал больших дорог. Брел напрямик по степи. Несколько раз ветер доносил до его ноздрей свалявшийся собачий дух, но кот дал себе честное сиамское больше не попадаться и все время был начеку - терпеливо, настойчиво сворачивал всякий раз в сторону, обходил гиблые места десятым бездорожьем.
Прошел день.
Солнце вдавило горизонт и, поднажав, протиснулось вниз за его черту, а порывы целой команды холодных ветров принялись тушить полыхающий закат.
Когда ж закат почти угас, коту повстречался другой кот, черный и недовольный. Они долго стояли и, разделенные огромной степью, хмуро глядели друг на друга.
- И в степи уже нельзя побыть одному, - промурчал черный кот в пышные усы, переступил, хрустнув когтями, с лапы на лапу и отвернулся. - Ходят-тут-ходят... Такие места загубили.
Сиамский хотел извиниться и объяснить, что он в общем-то забрел сюда абсолютно случайно и уж вовсе не по своей воле, потому как, судите сами, если бы Они не щелкнули дверцей, распахивая, не схватили его за шкирку, как слепого кутенка, и не бросили его на дороге, непонятно зачем, а, может, и сами того не желая, по ошибке, и, если бы... Но все благие намерения сиамского кота застряли в его пересохшем горле, и он, морщась от боли и усталости, опустился на траву и чихнул.
И чихнул еще раз, прогоняя хандру.
На другом краю степи черный кот промурчал:
- Болен - так сиди дома. Нечего шляться по свету да заражать всех направо и налево.
- Это нервное, - отвечал ему кот сиамский.
- Проваливай, что ли, - сказал другой кот. - Пока я добрый.
Но видя, что должного эффекта это не возымело, что сиамский, приноровившись к ландшафту, обхаживает свои раны и с места сдвигаться пока не предполагает, черный и себе уселся на своем краю степи.
- А теперь все нервные, - заявил он. - В кого ни плюнь. И грипп к тому ж кругом повсюду. А когда кругом грипп, тут уж, братец, скажу, не до шуток.
- Никто и не шутит, - заметил сиамский.
Но черный не унимался.
- Простой болезни больше нету, - сетовал он в неокрепшей ночи, вышибая слезу у заморгавших звезд. - Вся вышла! Простая-то. Взять хотя бы этого петуха поутру. На вид куда там, царь двора! повелитель гарема! а раскусил - одни камни. Не, точно. Чуть себе зубы не переломал. Здорового зверя теперь рыщи-свищи. А все почему? Не умеет вылежать.
А ты что, из вылеживающих? - спросил сиамский кот другого кота.
Но тот оставил сей каверзный вопрос без внимания, даже ухом не повел, а вместо этого продолжил:
- А не умеешь вылежать - что? - правильно: получай, мурзило, себе осложнение. А с осложнением что ж ты можешь? Да ничего ты, мурзило, не можешь со своим осложнением.
- Не осло, а усло, - сказал сиамский просто так, для себя, не уповая на возможное понимание, ибо тонкостью своею сей каламбур предназначен был не иначе как ушам лишь тех, кто немало дней провел в праздности на диванных подушках в комнате окнами на бульвар и обнаружил в себе наконец достаточный натиск терзаний, дабы размышлять над формами сущего и над сутью форм.
Черный кот сомкнул уста. А потом он их разомкнул:
- Я был черным котом среди таких вот белых, как ты, олухов и никогда ничего не вылеживал, а добивался своего решительным наскоком. Уж не учить ли ты меня, братец, вздумал?!
Молчит степь, громоздит в ночи аромат на аромате. А звезда мигнула.
- И носило меня, - заявил черный кот, - по всему белу свету. И не такой уж он, знаешь, белый, как о нем говорят. А теперь в этой точке пути, вот, в моем одиночестве вся свобода сокрыта моя. Видишь? И это уже ловушка, из которой не выбраться. Понятно?
- И я не белый, - сказал сиамский кот. - Я седой.
- Правда? - усач оживился. - Это в корне меняет дело. Вообще зализывать раны молча - правильно. И не иначе. А иначе - неправильно. Порасскажу я тебе, пожалуй, дружок, раз уж так вышло. А то ж, гляди, помрешь в седых дураках.
Сиамский кот оглушительно чихнул на всю степь.
- Прости. Это нервное.
- На правду. Так будешь слушать?
Но сиамского согласия, пожалуй, не требовалось, ибо бойкий усач уже расположился не без комфорта на своем краю степи, и сиамскому коту ничего не оставалось, как умоститься поудобней на своем.
РАССКАЗ ЧЕРНОГО КОТА
"Вот уже полжизни, как я ни с кем не разговаривал. Не считая, разумеется, случайных бесед о любви и погоде с глупыми красотками. И потому, братец Грэй, внимай мне со всем пиететом, ибо я мудрец и философ, а, стало быть, если вдруг окажется, что ты не умеешь слушать, могу задать тебе такой трепки, какая тебе и не снилась."
Сиамский и звука не проронил.
"Так вот. Это было давным-давно, полжизни назад. В тот день я отправился пешком в Египет. Ты понял? Чтобы увидеть землю, на которой, говорят, - а куда денешься от того, что говорят, - появился наш первый пращур. Со своей пращурицей."
И тут возникла странная ситуация, которую почти никто не заметил: черный кот был уверен, что сиамский его поправит или хотя бы как-то прокомментирует эту его "пращурицу", но тот, каких бы трудов ему то не стоило, умудрился ничем не выказать своего удивления, если таковое имело место, и хотя всем своим видом и выражал крайнюю степень внимания, но может быть даже, что и уснул на миг, ведь денек ему все-таки выдался, - и эта непредвиденность вдруг поколебала черного кота в каком-то недоказуемом, очень сокровенном смысле, и ему пришлось умолкнуть и потратить немало сил на обретение нового философского равновесия. Через паузу, усеянную звездами Млечного Пути и продуваемую семью ветрами, черный кот продолжил.
"У меня прекрасная память, и я по сей день помню, для чего мне понадобилось отправляться в дорогу: слишком много любопытства скопилось во мне, оно терзало меня с каждым днем все сильнее, и не было от него спасения под крышей родительского чердака. Все непонятное оставалось непонятным. И ничего мне так сильно не хотелось, как упорядочить в своем неприкаянном сердце грохочущий вокруг меня мир. Тот самый мир, в котором нам с тобой, мурзило, суждено провести свои единственные и неповторимые кошачьи жизни.
Законы вокруг виделись мне бессмысленным нагромождением перепутанных развалин. Я мечтал добраться до корней живой цветущей мудрости, которую много тысяч лет назад, - так мне казалось, - питала вода Большой Дельты.
Это было давным-давно. Я был самым юным и самым черным среди своего бело-полосатого племени.
Я отправился в Египет.
Я успел пройти совсем немного, может, пять, а может, семь шагов, когда меня догнал папаша.
С тех пор я никому не позволял лупить себя."
Черный кот подозрительно глянул через степь на сиамскую аудиторию, но та безмолвствовала и, если и выражала изгибом хвоста легкое недоверие, то оно тут же уносилось ветром прочь.
"В тот день, - продолжил черный кот, - мне здорово досталось. А потом папаша отволок меня за шкирку назад на наш пыльный чердак, казавшийся моим предкам таким просторным и, если хочешь, неповторимым, и изо всех углов набежали мои бледно-полосатые родичи, и поднялся страшный шум и гам. Не буду утомлять тебя, братец. Сведем вкратце все их обвинения к следующему: ""мало того, что твой цвет и без того оскорбление нашему роду, так ты вздумал теперь разносить его по всему белу свету""... Когда скандал выдохся, отец отволок меня в самый дальний угол чердака и спокойно сказал: ""Раскопав прах, ты найдешь горечь и пустоту. Вся земля наш дом, и не следует искать того, чего нет. Прежде, чем отправляться в путь следует посидеть и подумать"".
На мгновение сердце сиамского кота озарила вспышка памяти, но она была чересчур ослепительной и разглядеть ничего не удалось.
"Отец был стар, - сказал черный кот, - и его советы мне не годились. Наутро я ушел. Я выскользнул из родительского чердака прежде, чем его пыльные традиции, увесистой цепью вывешенные на остром частоколе запретов, успели заворожить меня, притупить зрение и нюх и подлить молочка мне в кровь. Я был черным котом, каких в нашем, - в их, - роду не бывает, и рано или поздно, так или иначе, мне все равно бы пришлось уйти. И я рассудил, что лучше рано и лучше так, пока моих иллюзий, а следовательно, и жажды жить, с лихвой хватило бы на любую, самую дальнюю дорогу.
Промозглым скверным утром я покинул место, где появился на свет, и отправился разыскивать родину первого кота с кошкой. Только на этот раз я передумал добираться туда пешком. Лишний день, проведенный под родительским кровом, прибавил мне ума. Между нами и тем, что мы ищем, лежат моря, горы и пустыни. Моря глубоки, горы, ты угадал, высоки, а пустыни обманчивы и коварны. Нелегко преодолеть все это в одиночку.
Я изобрел оптимальный способ передвижения. Всякий раз, когда новые страны становились старыми и возникало желание двигаться дальше, я находил нужных мне людей. Если ты кот, то что может быть для тебя удобнее, чем путешествовать по миру вместе с людьми; а если ты человек, то разве откажешься взять с собой в дорогу красивого кота?
Я развил в себе безошибочный нюх и становился ручным ровно настолько, насколько требовалось, чтобы меня прихватили с собой.
С тех пор, как я покинул своих, мне удалось пройти полсвета. Да, только половину. Полсвета за полжизни. Полжизни за полсвета. Что ты об этом думаешь?"
Сиамский кот с трудом пожал прокушенным плечом, растерянно сознавая, что не имеет ни малейшего представления, хорошо это или плохо - платить один к одному за открывающийся перед тобой мир. Другой кот на другом краю степи без труда разгадал его мысли.
"Вот и я не знаю, - вздохнул он. - Порою мне кажется, что по-настоящему интересны только те земли, где ты еще не был, а волшебны только те знания, которые ты еще не приобрел. Но, путешествуя, ты платишь каждой секундой своей единственной жизни именно за то, чтобы интересного и волшебного становилось все меньше."
- Ну, - сказал сиамский кот. - Такой ракурс.
"Как же тут быть?"
Помолчали.
Черный кот хмыкнул в усы и сказал:
"А иногда я думаю совсем иначе."
Оба задумались и незаметно погрузились в сон; а пробудились бодрыми и повеселевшими, и черный кот, не сомневаться можно, продолжил свой рассказ:
"Я ел северную рыбу и дрался с сибирскими котами, летал в самолете над пустыней Гоби и над Саянами, бродил по Индии и Японии, пересекал на кораблях Атлантику и Тихий, дружил с мангустами и участвовал в Большой войне против кобр. В самолетах, поездах, на лайнерах и яхтах со мной всегда были люди, большей частью пожилые; в их глазах то и дело вспыхивала надежда повидать всё, всё, всё, всё на этой земле прежде, чем умереть. У этих людей было чертовски много нерастраченной любви, но они почему-то не умели делиться ею друг с другом. Они любили меня больше, чем своих родных и детей.
Я не любил никого.
Но за то, что меня брали с собой, платил, как мог, честно, создавая им наш неповторимый кошачий уют.
Я покидал их компании всякий раз, когда мне того хотелось. Не раньше и не позже. Я ни разу не позволил уснуть своему стремлению бродить в одиночку.
Люди были слишком рассеяны, осматривая новые земли, чересчур невнимательны. Уж больно много отложенных желаний мерцало наперебой в их глазах, которые с нежностью смотрели на меня и с тоской вдаль. Думаю все же, они не знают, что же им надо искать и найти.
Они очень торопились. У них оставалось совсем мало времени. У меня же его было хоть отбавляй. И я сходил на приглянувшихся мне берегах и отправлялся в одиночку вглубь неведомой земли.
Бродил я бродил, но так и не понял, для чего они утыкали всю землю границами и заговорили на разных языках. Говорят, их кто-то за что-то наказал. Но до чего же надо нашкодить, чтоб схлопотать такое покарание!"
- Кажется, ты им симпатизируешь, - заметил сиамский кот.
"Ничего подобного.
Я проникал сквозь их землеразделы и таможни и всякий раз думал: ну и Бог с вами, ну и будьте себе такими, какие вы есть, упрямыми и несовместимыми. Мне, если на то пошло, так даже интересней.
Зато я понял другое - почему они нас любят. Коты не задают вопросов и их самих можно не расспрашивать, откуда они родом и на чьей стороне. Ну как?"
Черный кот перевел дух, подкрутил ус.
Сиамский, пожалуй, не смог вполне оценить глубины последнего откровения, но, тем не менее, отнесся к услышанному со всем возможным пиететом.
"Ну, и наконец я все же очутился в Египте. Поверь, даже замедлил шаг. И все ждал, когда же прохладная десница мудрости коснется моего разгоряченного лба. И все уповал, что за новым поворотом откроется наконец тот источник, которому суждено утолить мою сердечную жажду. Но повсюду валялись лишь обломки, обрывки, объедки, да ветер швырял пыль в глаза, да веры наслаивались одна на другую, стирая древние краски и нагнетая сумерки. Папаша, выходит, был прав: нечего было переться в такую даль ради того, чтобы омочить усы в грязной речке, где рыба пропитана тленом былой цивилизации. Той давно нет, а черви живы."
- Ну, - сказал сиамский кот. - Да. А что тут такого?
"Сфинкс молчит. А в пирамидах воняет мочой."
- Ну, это уже пессимизм, - сказал кот сиамский.
"К тому же коты на той земле священны."
Помолчали.
"Короче, я поспешил убраться оттуда подобру-поздорову, поскольку, если тебе ни с того, ни с сего поклоняется, или даже пусть только прикидывается, что поклоняется, целый народ, ты очень скоро забудешь, для чего появился на этой планете."
- Так, может, как раз для того, - оживился сиамский, - чтобы тебе с бухты-барахты все и поклонялись!
"Не думаю."
- Ну, а если бы ты был коровой в Индии, - оживился еще больше сиамский кот. - Так что, ты б и оттуда норовил дать тягу, чтоб только ни Боже мой? Ну, в смысле, ну, ты меня понял.
Темной ночью я опять взошел по трапу и после нескольких царапаний под дверью был впущен в каюту еще одной любезной парой с такой знакомой тоской в глазах под седыми буклями.
Много дней подряд я спал там под песни корабельного нутра да рассматривал узоры на ковре в каюте. Я не видел снов, я не ведал прыти. И сколько ни искал в себе, так и не обнаружил желания двигаться дальше. Перегрелся, видать я, меж тех пирамид. Что-то во мне испортилось.
Запомни, люди тоже дарят нам свой уют. Но, раз отведав его, тянешься к нему снова и снова, а это гибель. Я был крепок. Странствия закалили меня. И потому я не умер, а лишь заболел. Болезнь длилась долго.
Наконец пароход оказался в большом порту на маленьком черном море, и прижался он там к причалу, показавшемуся мне знакомым. Жизнь становится пресной, а тоска резиновой, когда места, где ты прежде еще не бывал, не кажутся больше новыми.
Я покинул каюту, я смог. Отыскал на палубе на прощанье своих стариков. Я знал, эти у меня последние. Вот они чешут мне за ухом, гладят тепло по шерсти, рады моему появлению и предлагают лакомства. Ну и что им тут объяснишь? Зарекался ж, никогда не устраивать никаких прощаний. Конечно, что может быть приятнее, чем нарушать собственные принципы, но меня беспокоило то, что я перестал испытывать положенные при этом угрызения совести.
Махнул хвостом да ушел.
Не знаю, как я тут оказался в этой степи. Она тоже кажется мне знакомой. Идти больше некуда. И времени не осталось. Думаю, чтобы найти, что ищешь, не обязательно носиться с места на место. Но это так, всего лишь предположение.
Мой рассказ окончен."
- Значит, ты, - спросил сиамский, - искал и не нашел?
- Ну что ж, - заметил черный кот. - Не обязательно каждый находит. Кто сказал, что обязательно? Не нашел я, найдет кто-нибудь другой.
- Но ведь ты не каждый. И что тебе до других?
- Отстань, - сказал черный кот. - Вот пристал. Мне вполне достаточно знать, что я был черным котом, каких в моем белом роду не бывает. Но я точно знаю, что я был. Понимаешь? Мне даже кажется, что я и сейчас есть. Но тут я могу и ошибаться.
- А ты знаешь, что искал? - спросил сиамский.
- Нет, - ответил черный кот. - Но если б я на него набрел, то узнал бы сразу, без промедленья.
Сиамский кот поежился:
- Прохладно становится.
- А ты как здесь очутился? - спросил его черный кот.
- Просто, - сказал сиамский. - Прогуливаюсь.
- Ерунда, - сказал черный. - Не пристало седому коту так жидко серить. От тебя за километр несет возвращением к людям.
- Пусть так, - сказал сиамский. - Иду, куда мне нравится.
- Я столько всего видел на свете, - сказал черный кот на своем краю степи, - что в голове перепуталось. Видел, как люди шли на риск и спасали китов, а те снова бросались на берег. Киты не хотели жить. Киты умирали. Что тут поймешь? Я это видел. Видел, как дельфины спасали людей. От акул. От штормов. Из бездны. А люди убивали дельфинов. Я видел, как плакал слон над телом своего хозяина. Я знал человека, который стрелял в людей, убивших медведя, с которым тот дружил. Я многое видел. Я состарился в мире, по которому мне так нравилось бродить с места на место. Да, состарился. Но ума мне хватает только на то, чтобы не завидовать тебе, идущему назад к людям, которые вышвырнули тебя, словно старый башмак.
- Ну, положим, - сказал сиамский.
- И еще вот живу, - сказал черный, - пока живется, видишь? Только не знаю, зачем. Болит плечо?
- Клык вошел глубоко, - пояснил сиамский кот.
- Длина вещей, - сообщил кот черный, - суета. Лишь глубина их приносит радость.
- Это не тот случай, - заверил сиамский.
Растворяясь в утренней мгле, черный кот-философ произнес:
- Нас всюду рады приютить, но мы не знаем уюта. Мы лишь на время дарим его другим. Иногда по глупости, иногда по молодости, а разве ж это не одно и то же! А бывает и просто со скуки или под размякшее настроение, или пошатнувшееся здоровье... Прощай.
Сиамский кот разжмурил глаза. Степь была пустынна. Шуршал наползающий туман. На рубеже ночи и утра снова стало тихо и одиноко.
Кот хотел жить. Но прошел день пути, а воды отыскать так и не удалось.
К вечеру коту повстречался волк. Он бесшумно встал из желтой травы, что росла по увалу в мелкой лощине, где волк провел день, укрываясь от людей и ветра. Волк переступил с лапы на лапу, хрустнув костями кого-то вчерашнего, и тихо, так, что было слышно лишь ему да коту, подал грозный голос. Лапы кота приросли к земле, и он мгновенно почувствовал, какая она, эта земля, огромная и тяжелая, падает, падает в бесконечность ледяного космоса.
Взгляд волка жестко прошелся коту по загривку. Глаза встретились. Кот вздрогнул и, дрожащий, стал в оборону. Складки у волка на носу разгладились; он хотел что-то выразить, но тут силы оставили его и он молча рухнул снова в желтую траву.
Волк лежал на берегу маленькой лужи.
Кот приблизился к воде и сделал глоток.
- Не пей. - сказал волк. - Я хочу видеть свое отражение.
- Темно, - сказал кот. - Все равно ничего не разобрать.
- Я надеюсь дожить до рассвета, - сказал волк. - И взглянуть на себя в последний раз. Может быть, тогда пойму, почему они не пошли за мной.
- Не все ли теперь равно, - сказал кот.
Ему очень хотелось пить.
- Пока живешь, все равно не бывает, - сказал волк.
Кот прилег меж острых стеблей и опустил усы в воду.
- Просто людей было слишком много, - сказал волк. - Я ушел через флажки. Слыхал про красные флажки?
Кот не знал, что ответить.
- А вся моя стая осталась, - сказал волк. - Вся там. Ни один из них не решился прыгнуть вслед за мною. Вот что мучает меня больше раны. Пуля это ерунда. Для каждого из нас отлита своя пуля. Ее не обогнать. Но почему никто их моих не решился поверить до конца своему вожаку? Ведь это так просто. Короткий прыжок и ты свободен. Там же на самом деле нет ничего, кроме красных тряпок.
- У каждого свои заботы, - сказал осмелевший кот. - Другой воды мне уже не найти. Нет сил подняться.
- Потерпи до утра, - сказал волк. - Когда взойдет солнце, ты выпьешь эту лужу и мое в ней отражение. Пообещай, что не притронешься к воде до рассвета. Даже если, - волк умолк. - Даже если, - сказал он.
- Ладно, - промурчал кот. - До рассвета, так до рассвета.
Посреди ночи волк нарушил молчание.
- Куда идешь? - спросил волк.
- Просто иду, - сказал кот. - Гуляю. По земле.
- Врешь, - сказал волк.
- Вру, - согласился кот.
- Домой?
- Нет у меня дома.
- Значит, назад к ним?
Кот кивнул в темноте.
- А ведь это они убили меня.
- А ты убил зайца, - указал кот на груду костей.
- Их было двое, - сказал волк. - У них была свадьба, и они меня не услышали. Иначе б не попались. Я уже был ранен. И очень хотел жить.
- Неправда, - сказал кот. - Ты знал, что умрешь.
- Знать, - прохрипел волк, - и хотеть, - прохрипел он, - разные вещи, дурень. И тогда во мне еще не угасла надежда, я еще надеялся. Это было вчера вечером.
- Как раз когда меня выкинули из машины, - заметил кот.
- Я убил зайца с зайчихой, чтобы съесть, - сказал волк, - чтобы жить. А за что стреляли в меня?
- Ты мешал людям, - с готовностью пояснил кот. - Ты резал их скот. Ты грозил им из лесу, темной ночкой, зимней вьюгой, что нападешь вот и растерзаешь.
- Что за пустозвонство! - возмутился волк. - А они мне что, не грозили на каждом шагу по любому случаю? Что значит их скот?
- Они его кормят, вот он, скот, и их.
- Глупости, чушь, белиберда, - сказал волк. - Всех кормит земля. Одна земля. Тут все для всех и всего всем хватит.
- Может быть, и хватило бы, - сказал кот. - Но они тут хозяева. Он ж сильнее, всех сильнее. С этим же не поспоришь.
- Хозяева, - пробурчал волк. - Землю можно убить. Подчинить ее не дано никому. Люди пришли, люди уйдут. Их род недолговечен. Нам просто не повезло, что мы тут с ними в одно время. Но придет пора, когда останемся только мы. И тогда у всех будут равные шансы. А сейчас у меня уже нет никаких, а у тебя один на тысячу.
- Да, - согласился кот. - Шансов нам досталось не много.
- Ты продолжил свой род? - спросил волк.
- Вроде бы.
- А мои все остались там, за флажками, - сказал волк. - Вот и спета песенка.
- Куда тебя? - спросил кот.
- Застряла где-то под ребром. Сердцу больно биться.
- Скоро оно остановится, - сказал кот. - И боль пройдет.
- Ты умеешь успокаивать, - сказал волк.
- Я жил при госпитале, - сказал кот, вспоминая рассказ черного кота, а, может, и собственный сон позабытый. - И у меня был друг мангуст. И змей мы не боялись.